Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Около дачной иллюминации

Лесной. Прекрасный теплый вечер. Одна из хорошеньких затейливых дачек убрана горящими фонарями, шкаликами. В саду играет военный оркестр, на балконе дачи виднеются нарядные гости, поставлена закуска с батареей бутылок, официанты разносят сладости. На аллее против палисадника толпится народ: кучера, горничные, кухарки, но есть и дачники с женами, пришедшие посмотреть на иллюминацию. Некоторые так и уткнулись носами в решетку сада. Идут толки, разговоры; прислуга сплетничает и «цыганит» господ.

– Вот этот толстенький, что с цигаркой-то в зубу, – сам хозяин будет, а эта длинная селедка – жена его, – рассказывает какая-то кухарка.

– Купцы? – задает кто-то вопрос.

– Нет, доктора из самых что ни на есть заядлых немцев. Хозяйка – жид, а не барыня: сама кучеру овес выдает. Ей-богу! Другую такую скаредную поискать еще. Теперича сама за говядиной ходит и из-за пятачка готова мяснику глаза выцарапать. Не знаю, как они на лиминацию-то с музыкой решились. Гляди, как бы завтра не удавились оба с убытков-то.

К компании горничных в светлых ситцевых платьях подходит кучер с гармонией.

– А мы так со своей собственной музыкой. Курносому сословию почтение! – раскланивается он. – Казачка поплясать не хотите ли?

– Пожалуста, эти серные куплеты бросьте и идите своей дорогой, потому что они к нам не касаются. Вы в своем интересе, а мы сами по себе, – огрызается миловидная горничная.

Кучер презрительно скашивает глаза.

– У, волчья шерсть! Туда же, барыню разыгрывает, – цедит он сквозь зубы. – За чиновника из топтательного департамента замуж сбираешься, что ли?

Тут же две бабы. Одна из них качает головою и повествует товарке:

– И живет она, Дарьюшка, у этих самых жидов в кормилицах, и целые-то дни убивается. Прибежит это к нам в дворницкую и заплачет. «Господи, – говорит, – что мне на том свете будет за то, что я жидовского ребенка христианской грудью кормлю!» А житье хорошее: одежи гибель, пищи вволю, и вся с господского стола.

– Зачем же она к жидам в кормилицы-то пошла? – возражает другая баба.

– Да надули ее, сказали, что немцы, а потом оказалось, что жиды некрещеные.

Официант пронес на подносе ягоды.

– Господи! – всплеснула руками кухарка. – Вот сквалыги-то! Клубника по восьми копеек фунт, а они вздумали ею гостей потчевать! Настоящие немцы! Говорят, и доктор-то он по скотской части.

– Да это не клубника, a «Виктория», – замечает лакей.

– Ну вот! Будто я клубники от «Виктории» отличить не могу!

– А я вам говорю, что «Виктория», потому видел даже, как баба принесла им ее с огорода. Конечно, коли бы ежели они были настоящие господа, то могли ананас купить, но все-таки это «Виктория», а не клубника.

Начинается спор. Кухарка корит лакея «ваксой», тот ее – «мутовкой». Другая кухарка просовывает руку в решетку и манит к себе солдата-музыканта.

– Кавалер, кавалер! – говорит она. – Подите сюда! Нельзя ли нам от официанта пару ягод достать, чтоб спор разрешить? Они вот говорят, что это «Виктория», а мы за клубнику стоим.

Солдат улыбается и крутит ус.

– А вы позовите меня в воскресенье к себе в гости кофий пить, так я вам не токмо что две ягоды, а целый фунт вам в презент предоставлю, – шепчет он.

– Подите вы! – жеманится кухарка. – Как же я вас к себе позову, если вы для меня встречный-поперечный и даже совсем не знакомый.

– Теперь незнакомый, а приду, так и познакомимся. Где вы живете?

– Зачем же я вам буду говорить? Это очень конфузно с первого раза. Я живу по Косому переулку, дача № 137.

– Ну вот, значит, я приду в воскресенье, – любезничает солдат.

– Прийти придете, а меня все-таки не разыщете, потому моего имени не знаете. Вы будете искать какую-нибудь Наталью, а я Татьяна.

– Я Татьяну и спрошу.

– Тоже можете ошибиться. У нас на дворе две Татьяны. Я у купцов живу, а другая Татьяна – у аптекаря.

– Тогда я к купеческой Татьяне и приду. По Косому переулку, дача № 137? Верно?

– Конечно, верно… Только не стыдно это вам чужие адреса насильно выведывать? – продолжала жеманиться кухарка. – А еще военный!

Капельмейстер стучит палочкой. Музыкант со всех ног бросается к пюпитру. Раздаются звуки кадрили, подбивающей на танцы.

– Ну, скажите на милость! Ведь выведал-таки, где я живу! – не унимается кухарка. – Вот срам-то, ежели придет.

– Послушайте, как вас? Анны Пелагевны! Давайте сейчас танцы танцевать вот на этом помосте через канавку, – обращается лакей к компании горничных.

– Ну вот! Не навидались мы танцев, чтоб нам при всем народе на улице трястись! – презрительно отзывается опять все та же миловидная горничная.

– Что вы за царевна-недотрога, позвольте вас спросить?

– Не царевна, а просто нам эти танцы и в Приказчичьем клубе, и даже с настоящими кавалерами надоели! Мне наш барин завсегда билетов сколько хочу дает.

– Что вы бахвалитесь-то! Ваш барин на вас как-то раз плюнул по ошибке, а вы уж сейчас в себя головное воображение забрали и заважничали! Фря!

– Ошибаетесь! Мне наш барин даже золотые часы с цепочкой подарил!

– Коли подарил, так, значит, за уксусное поведение. Барская барыня! Тьфу! И больше ничего!

– Пришпандорь ее! Пришпандорь ее хорошенько! – кричит лакею обиженный горничной кучер.

На балконе у гостей танцуют.

Лососина

Крестовский остров. Сквозь свежую зелень палисадника, украшенного цветами, выглядывает на улицу хорошенькая дачка. Утро. На задрапированном полотном балконе пьют чай молодые супруги.

– Вкусняш ты мой миленький! – делает она ему через стол глазки. – Ах, как я рада, что ты не едешь сегодня в должность и весь день пробудешь со мной.

– Для тебя, Вкусняшечка моя, остался! – отвечает он и посылает ей летучий поцелуй.

– Вкусняш! Прелесть моя! Восторг мой! Для других ты Петр Иваныч, а для меня Вкусняш, и нет тебе другого имени.

– А для меня ты Вкусняшка, потому что вкуснее, добрее и красивее тебя ничего нет на свете.

Протягиваются через стол руки, и жена и муж, как архиереи, целуют их.

А солнце светит и улыбается на их нежную любовь!

– Что мы будем обедать сегодня, Вкусняш?

– Что ты хочешь, Вкусняшечка. Ты хозяйка и повелительница, а я твой раб. Ты хотела лососины покушать. Вот зазови рыбака и купи.

– Нет, нет! Лососина слишком дорога, шестьдесят копеек фунт, а ты и так много тратишься.

– Друг мой, стоит ли об этом говорить? Ты хочешь лососины – и кушай. Лучше на другом будем экономить. Вот я хотел себе новые подтяжки купить – не куплю, буду старые носить.

– Но из-за лососины и нуждаться в подтяжках!

– Ничего. В крайнем случае ты мне из тесемок сделаешь.

Зазывается рыбак, и покупается три фунта невской лососины.

– Вот мы и изжарим ее в сметане, а Вкусняш мой будет кушать и похваливать, – говорит жена.

– То есть как это – изжарим? – недоумевает муж. – Где ж это видано, чтоб лососину жарили в сметане? Лососину варят.

– У маменьки всегда жарили, и всякий раз на лососину приходил отец протопоп, ел и похваливал ее!

– По-моему, это значит, портили доброе, и протопоп ни бельмеса не понимал в гастрономии.

Жена вспыхивает.

– Что ж, по-твоему, маменька-то с протопопом глупее тебя? – спрашивает она.

– Не глупее, а только я знал одного протопопа, который и на грешневики с конопляным маслом умилялся, – уклоняется от прямого ответа муж.

– Твой протопоп и наш! Какое сравнение! Нет, я тебя спрашиваю: глупее они тебя?

– Конечно, глупее! – раздражается муж.

– А коли так, то я и разговаривать с тобой не хочу, – отрезывает жена. – Степанида! – кричит она кухарке. – Возьми эту лососину и изжарь ее в сметане.

– Не смей жарить, а возьми свари ее, остуди и подай со свежими огурцами.

– Не слушай его, Степанида! Он совсем ополоумел. Иди и жарь лососину! Я хозяйка.

– Ты хозяйка, а я деньги плачу! Я для тебя новыми подтяжками пожертвовал.

– Вы для меня подтяжками, а я для вас жизнью! Нечего сказать, приятно жить с таким извергом! Уж не упрекнете ли вы меня вчерашними туфлями на красных каблучках, что мне подарили?

Начинаются слезы. Недоумевающая кухарка уносит лососину в кухню. Муж начинает сдаваться я подсаживается к жене.

– Однако же, Вкусняшечка, это ни на что не похоже… – начинает он.

– Не смейте называть меня этим именем! Я не Вкусняшка для вас, а Ольга Николавна.

– Но прежде ты сама же…

– Мало ли, что прежде. Прежде вы маменьку и протопопа считали не глупее себя.

– Никогда не считал и считать не буду! – отрезывает муж.

Жена вздрагивает и подкатывает глаза под лоб.

– Ай! Ай! Дурно! Дурно! – вскрикивает она и откидывается на спинку стула.

Муж в испуге бросается к ней.

– Степанида, воды скорей! Воды! – кричит он.

Прибегает кухарка с водой, начинается спрыскивание, машут в лицо платком. Муж берет жену в охапку и, внеся ее в комнату, бережно кладет на диван. Ему попадают носком туфли по носу.

– Друг мой, успокойся! Ну приди в себя, – умоляет он. – Я на все согласен. Пусть будет, что маменька и протопоп умнее меня. Открой глазки, я тебе сегодня за это десять горшков резеды и десять горшков левкоя куплю.

– Что мне резеда и левкой, коли вы тиран бесчувственный… – шепчет, не открывая глаз, жена.

– Ну, кроме цветов, я тебе то бирюзовое колечко подарю, что ты хотела.

Жена открывавает глаза.

– А лососина как же? – спрашивает она.

– Да что лососина! Черт с ней! – досадует муж. – Или вот что мы сделаем: одну половину сварим, а другую изжарим.

– Ну хорошо. Видишь, какая я уступчивая, Вкусняш.

– Знаю, знаю, Вкусняшечка! Ты ангел! Степанида! Степанида! – кричит муж.

Но в кухне раздаются возгласы:

– Ах ты, мерзавка! Ах ты, подлая! Ну что я теперь буду делать! Барин, барыня, простите! Ей-богу, я не виновата!

– Что там у тебя, дура! Чего ты?

Супруги выбегают в кухню. Кухарка стоит на подъезде и ахает.

– Извольте посмотреть! Пока мы с вами барыню-то прыскали, кошка забралась в кухню и схватила лососину. Вон она ее под кустом ест.

– Так чего ты стоишь, как истукан! Отними скорей! Можно обмыть и все-таки съесть! – кричит муж.

Кухарка бросается к кошке с лососиной, но ее предупреждает дворовая собака. Она наскакивает на кошку, вырывает у нее лососину и убегает с куском.

Картина.

Перед отъездом с дачи

Темный августовский вечер. Около одной из дач, на помосте, перекинутом через канавку, собралась прислуга. Время от времени вспыхивает красный огонек папиросы и освещает мужские и женские лица. Кучер заиграл на гармонии и запел:

 
Ходи руки, ходи ноги,
Баба пляшет на дороге,
Платочком вертит!
 

– Ну, завели канитель! Только тоску наводите. Уж ежели тальянской музыки не знаете, то лучше бросить! – замечает горничная.

Кучер обижается и умолкает.

– А вот я у мамзели на фортупьяне для вас учиться начну, – говорит он. – Вишь какая новгородская тальянка выискалась!

– Да полноте вам! Бросьте! – останавливает лакей. – Вы когда в город-то оглобли поворачиваете? – спрашивает он.

– А пес его знает! Еще вчера три куля овса к нам привезли. Долги его уж очень забодали. Теперича в мясной на книжку, в зеленной на книжку, а разносчики так-так поутру у калитки его и караулят. Словно кошки мясника, прости господи.

– Поди, и конюшне-то вам теперь страшно спать? Домовые тревожат? – спрашивает кухарка.

– Домовые что! Домовой у меня ласковый, потому кони ему наши ко двору пришлись. Теперича я спать лягу, а он мне спину чешет, в голове ищет, – рассказывает кучер. – А вот ужо холода начнутся, так цыганский пот пробирать станет. Без сороковки и не ложись.

– Все-таки страшно. Я бы и ласкового домового пужалась, – ежится кухарка. – Говорят, вон в угловой пустой даче покойница по ночам ходить начала. То стулья двигает, то стол… и всю-то ночь. Дворник все двери мелом закрестил, да не помогает. А вчера что же? Приходит он поутру в дачу – глядь: папиросные окурки валяются и тюрюк из-под ягод со стебельками. Так он и обмер.

– Может, в крахмальных юбках и с кавалером под ручку покойницы-то ходят? – усомнился кучер. – Тоже бывает.

– Ах, какие вы невероятные! Тогда зачем же стон? Окромя того, она зубами щелкает и изо рта огонь…

– Ну, пошли-поехали! И охота вам, господа, о таких вещах к ночи!.. – заговорила компания и начала расходиться.

На помосте остались лакей и горничная.

– Это ведь в наш собственный огород насчет покойницы-то… Помните, мы там малину ели? – сказал лакей и подвинулся к горничной.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – оттолкнула она его. – Ничего я не помню!

– За что такая жестокость чувств с вашей стороны?

– А за вашу воробьиную память. Вчера уверяли, что у вас насчет меня любовный кипяток в груди, а сегодня в табачной лавке спрашивали адрес у полковницкой портнихи и сулились к ней на кофей прийти. Вы думаете, я не знаю?

– Мало ли что спрашивал! Мой вздох всегда при вас и останется. С портнихой у меня одни разговорные куплеты, а вы для меня купидон и даже, может, еще хуже, потому вот я сейчас приду домой да фонтал слез и пущу из-за вас на подушку. Вы вот говорите: портниха; а у меня в головном засаде только одни вы и сидите. Вчера стал полоскать графин – трах! – и нет его! А все из-за вашей лютости.

– Подите! Вам поверить, так трех дней не проживешь! Вы и графин-то из-за портнихи разбили.

– Однако ведь я вам же подарил ликерное сердце, а не ей. Кроме того, и любовную записку со скоропалительными чувствами вам написал. Хотите завтра же вам дюжину носовых платков подарю? Портниха для меня – все равно что репа, а вы померанец!

– Пожалуйста, не подпускайте кислых слов!

– И вовсе даже не кислые, а ванель.

Пауза. Лакей остервенительно затягивается папироской.

– Послушайте, можно будет к вам в городе прийти? – спрашивает он.

– Нет, нельзя. У нас делов ступа непротолченная. Только по понедельникам, когда барыня в оперу уйдет, и отдыхаешь.

– Значит, мы так по понедельникам и потрафлять будем.

– Шведскому замку и поклонитесь, а потом и поворот от ворот.

– Наталья Спиридонова, зачем в наше сердце когти впущаете? Пора уж это зверство бросить.

– С крокодилом без зверства нельзя! – жеманится горничная.

– Я крокодил, а вы моя крокодильша. Подарите взглядом, удостойте улыбкой! Вот так-то лучше. Теперь позвольте в бламанже вас чмокнуть.

Горничная сдалась. Послышался поцелуй.

– Противный! И сколько в вас завсегда яду сидит, – шепчет она.

– Мой яд для вас не опасен.

Горничная стала уходить и начала прощаться.

– Когда же вы переезжаете? – спросил лакей.

– После дождичка в четверг.

– В таком разе в пятницу я буду оплакивать вашу одинокую калитку! За сим письмом потрудитесь получить наше адье с кисточкой, – закончил лакей и чмокнул свои пальцы.

Горничная загремела юбками и опрометью бросилась на двор.

На царицыном лугу

Двадцать шестого августа. На Царицыном лугу обычное народное гулянье – качели, столбы, бег под ведром, пиво в громадных бочках, но есть и новинка: продают виноградное вино по десять копеек за кружку. Разумеется, достоинство товара по деньгам.

Два мужика выпили по кружке и плюют.

– Вот те и господское пойло! И как это только господа такое зелье пьют? Совсем скулу на сторону воротит, – говорит первый мужик.

– Так ведь то господа, – откликается второй. – Им что чуднее, то лучше. Топерича их еда: люди бросают, а они едят. У нас, в Новгородской губернии, мужик на раков-то и не взглянет, а у них первое угощение. А устрицы?.. Лягух жрут. У меня земляк есть, шестнадцать верст от нас, в кухонных мужиках он, так сказывал, что господа огурцы с купоросным маслом едят. «Как возьмешь, – говорит, – в рот, так тебя и обожжет, а им любо».

– От богатства все это, – соглашается первый. – Сыты, нейдет настоящая-то еда в утробу, ну, давай ненастоящую. Под ведром-то бегать будем? – спрашивает он.

– Не… ни в жизнь! – машет рукой второй мужик. – Довольно, благодарим… Учен уж… To есть скажи сейчас: «Митрофан, вот тебе три целковых…» – и то не польщусь. Бегал я в прошлом году. Дали это мне палку, чтоб в дырку попасть. Поехал, руки дрожат, хотел в дырку, да вместо дырки-то как ткну околоточному в картуз, да и сшиб ему картуз-то…

– Ну?

– Что нукаешь-то! Известно, что после этого бывает. В кутузке и ночевал! А наутро при солдате и с книжкой по городу… И как только он подвернулся, и посейчас ума приложить не могу! Нет, брат, теперь я от ведра подальше.

На каруселях, сидя боком на лебеде, вертится горничная в цветном платочке на голове. Ее поджидают мастеровой в кафтане со сборами и солдат, стоя около карусели.

– Радостно себя чувствуете? – кричит ей солдат.

– В таком разе как бы от польки трамблян… – успевает ответить горничная и проносится мимо. – Иван Меркулыч, садитесь и вы! – приглашает она его при втором круге.

Солдат отрицательно машет головой.

– Поди, и не на таких скотах катался? – относится к нему мастеровой.

– Былое дело. В Ташкенте и на мерблюдах ездили, и на слонах.

– На живых?

– А то на мертвых, что ли? Там у нас страна такая, что скотов не разбирают. Прикажет, бывало, генерал Черняев, так и на собаке поедешь, и на лебеде полетишь.

– Да ведь лебедю человека не поднять?

– Одному не поднять, это точно, а у нас по десяти лебедей вместе связывали. Там, брат, такие горы, что окромя как на птицах и не подняться.

– Скажи на милость, как это все начальством благоустроено! – дивится мастеровой. – Ну, лебедь – тварь невинная, а как же на мерблюде-то? Ведь у мерблюда на хвосте стрела, и он ею жалит?

– И вовсе даже без стрелы. Мерблюд – такой смирный зверь, что все равно что кот. Ты к нему подходишь, а он перед тобой на колени ложится, – рассказывает солдат. – Там на них все больше купцы со своим караваном ездили. Лошадей боятся – ну, на мерблюдах… А со стрелой на хвосте – это крокодил. На тех мы не ездили. У них и изо рта огонь… Еще чего, боже упаси, казенное имущество сжечь можно.

К разговору прислушивается не то купец, не то артельщик с биржи.

– Простите, кавалер, дозвольте опрос сделать, – вмешивается он в разговор. – Вы говорите: купец на мер-блюде. Православный купец?

– Нет, мухоеданский. Там православных купцов нет. Православный купец в сибирке только до Уральских гор водится, а там халат и чалма.

– То-то. А то православному купцу – и вдруг на поганом мерблюде, как будто неловко… Конечно, в хмельном образе мы по грехам нашим всякие беззакония делаем, но зато потом и святим себя, а то ежели кажинный день на мерблюде ездить, так и на молебны не хватит.

– Да ведь там и купцы-то беззаконные, – поясняет солдат. – Почитай, все они живой бабой торгуют, ну а наши их за эту мануфактуру с женской живностью – ловят.

– Оптом или в розницу у них больше торговля? – допытывается купец.

– Продают и по штуке, и по паре, а то так и стадом.

– И хорошая добротная баба?

– Разная есть… – уклончиво ответил солдат и крикнул горничной: – Марфа Тимофеевна, скоро вы?

Купец продолжал бормотать:

– Такому мухоеданскому беззаконнику что! Он бабу продал, кобылятинкой закусил и поезжай на каком хочешь звере, ну а православному купцу несподручно.

В это время с карусельского лебедя соскочила горничная и, шатаясь, ухватилась за солдата.

– Совсем голова кругом идет, – говорила она. – Вижу носы и бороды, а лиц настоящих не вижу. В глазах мелькание и даже мутит.

– Зато своим собственным удовольствием насытились, – любезно отвечал солдат и поддержал ее.

Купец потряс головой.

– Не женская эта музыка-то – карусели, – произнес он. – Вырезать бы хорошую орясину!..

– Чего-с? – сверкнул глазами солдат.

– Ничего, проехали!

– То-то. Орясину-то эту ты для себя прибереги, а нашу даму не тронь!

Купец закусил губу и, ворча под нос, отошел прочь.

Заговорщик

По одной из улиц Песков бродит купец в сизой, мучного цвета сибирке. Голова его обвязана пестрым платком, а поверх платка надет картуз козырем набок. Купец держит руками за скулу и по временам стонет. Его сопровождает жена в шелковой, туго повязанной косынке на голове и в ковровом платке на плечах. Она смотрит по сторонам, взглядывает в окна деревянных домиков, ищет чего-то на воротах.

– Господи, что ж это такое! – в отчаянии говорит она. – Ищем-ищем, а найти не можем. Вон золотой крендель у булочной висит, вон и обруч над воротами, и сапога этого самого, как было сказано, не видать над калиткой. Куда идти?

– А ты поспрашивай, – откликается купец. – Дома у тебя этого звону хоть отбавляй, а здесь и замолкла, словно кукушка после Петрова дня. Пусти в ход свое язычество-то, вот и найдешь. Видишь, мне самому не до того.

– Сильно ломит скулу-то? – с участием спрашивает она.

– То есть так, что вот взял бы да треснул и сейчас до затылку! Ну, чего зеваешь? Вон городовой стоит.

Купец и купчиха подошли к городовому.

– Скажите, пожалуйста, господин служивый, где здесь заговорщик живет? Заговорщика бы нам надо, – обратилась к нему купчиха.

– Заговорщика? – переспросил городовой, с ног до головы осматривая купца и купчиху. – Да вы сами-то кто такие будете?

– А мы извозчики. Муж вот четырнадцать легковых закладок держит да две кареты. Только мы не тутошные, а из Ямской. Ищем-ищем, просто хоть волком взвыть!..

– Да вам какого такого заговорщика и зачем?

– Да вот мужу. Третий день места себе не находит, питья и пищи лишился от зуба, a здесь, говорят, зубной заговорщик есть.

– Не слыхал, не слыхал такого.

– Туляк он, прежде с шарманкой ходил, да пропил ее, а теперь птичьи клетки делает и скворцов говорить учит, – поясняла купчиха.

– Нет, такого у нас нет. Скрипинский коновал тут лечит, это точно, только тот от нутра и от натуги. Дугой он лошадиной пользует.

– Нет, нам от зубов. Ходили мы и к зубным жидам, да толку никакого. Четыре зуба ему вырвали, а все до больного добраться не могут. У троих были. Думаем, ежели так продолжать, то и все зубья у него повыдергают. Без зубов-то тоже ведь нехорошо.

– Что хорошего, – согласился городовой. – Да вы бы скипидаром ему пополоскать дали, – посоветовал он. – Возьмите в лавочке простого скипидару…

– Нет, уж мы хотим заговором попробовать. Говорят, что этот заговорщик бумажки со словами глотать дает.

Через улицу переходила баба из мелочной лавочки и несла за жабры большую астраханскую селедку.

– Не знаешь ли, землячка, где здесь зубной заговорщик живет? – обратилась к ней купчиха.

– Зубной заговорщик? Есть такой, есть, – отвечала она. – Вот в этом доме живет. Только вы не в час попали. Сегодня у нас понедельник, так он узенькое воскресенье справляет, а насчет зубов он теперь – ни боже мой, потому ежели пьян, то все насчет светопредставления толкует. А вы вот что: вы завтра зайдите, а теперь как придете домой, то возьмите кирпич, простой цельный кирпич, да и трите им щеку-то.

– Все уж перепробовали! А ты вот что, землячка, ты сведи нас к нему, а мы тебе гривенничек на сливки прожертвуем. Может, он как-нибудь и заговорит.

Баба повела. Вошли на грязный двор, обогнули сараи.

– Вот тут, – сказала баба и отворила дверь, обитую рогожей.

Купец и купчиха очутились в грязной каморке. Пахло махоркой, хлебом. Над единственным окном висели птицы в клетках. За столом около пустой сороковки сидел косматый черный мужчина в ситцевой рубахе и опорках на босу ногу. Он был совсем пьян и, увидев вошедших, крикнул:

– Слуги антихриста! Не зрите ли, яко седьмая труба вострубила и седьмая чаша!..

Купчиха попятилась. Ее загородил собой купец.

– Послушайте, вы зубной заговорщик будете? – перебил он хозяина квартиры.

– Мы. Но ты прежде купи скворца. Горе тебе, блуднику вавилонскому!.. – бессвязно крикнул зубной заговорщик и сжал кулаки. – Садись!

Он был страшен. Купчиха дрожала как в лихорадке. У купца и зубная боль почти прошла, но он сел.

– Зубы тебе заговаривать? Ладно. Давай рубль целковый. Наговор без денег не действителен.

Купец дал рублевую бумажку. Зубной заговорщик положил ее на стол, встал с места, покачиваясь, подошел к печке и, вынув из-за печки метлу, начал выдирать из нее прутья.

– Раз, два, три… – считал он прутья и клал их на стол.

Так насчитал он семь прутьев и, обратясь к купцу, сказал:

– Снимай сюртук.

– Ты что ж это, меня драть, что ли, будешь? – спросил опешивший купец и встал с места.

– Нет, не драть, а зубы заговаривать. Снимай сюртук и ложись на лавку!

– Кузьма Мироныч, уйдем! Уйдем отсюда! – завопила купчиха и, отворив дверь, выбежала на двор.

Пятясь задом, вышел за ней купец. На него наступал со сжатыми кулаками зубной заговорщик и бормотал:

– Горе вам, лихоимцам и татям торговым! Вон отсюда, псы смердящие!

Рогожная дверь перед купцом захлопнулась. На дворе стояла баба.

– Ну что? – спросила она. – Ведь говорила я…

– Только даром рубль целковый стравил! Совсем в забвении всех своих чувств! – махнул рукой купец и поплелся на улицу.

За ним шла купчиха.

– Куда ж теперь, Кузьма Мироныч? – задала она вопрос.

– Куда! Пойдем опять к зубному жиду. Пусть пятый зуб рвет. Авось и до больного зуба доберется, – простонал в ответ купец и схватился за больную скулу.