Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

VI. Санитарный осмотр

По грязному двору своего дома, заселенного разным мелким рабочим людом, ходил домовладелец. Сам он проживал в другом доме, но сюда приехал для «санитарного осмотра», как он выражался. Он был изрядно выпивши и то и дело заплетался в полах своей ильковой шубы. На вид ему было лет под сорок, лицо сияло избытком здоровья и было до того жирно, что на нем еле росла реденькая рыжеватая бородка. Сзади его шествовали без шапок дворники. Один из них нес в руках бутылку коньяку и рюмку. Домовладелец был не один. Ему сопутствовал красноносый, гладко бритый старичонка в рваной енотовой шубенке, которого он называл то «дровокатом», то «доктором». В сущности, это был прихлебатель из отставных чиновников, которых обыкновенно держат около себя богатые купцы ради шутовства и компании.

– Прежде всего, помойный интерес! – возглашал не совсем твердым языком домовладелец, обращаясь к дворнику. – Кажи, в каком порядке у вас помойный интерес!

– Пожалуйте-с, помойная яма вот тут за углом…

– A миазма эта самая в каком составе? Прыгает? И как насчет купоросу?

– Все это одни докторские выдумки, Терентий Савельич, – отвечал дворник. – Помойная яма ямой и есть, как ей следовает. Не может же она духами пахнуть.

– Но зловоние должно быть в порядке и сколько его по закону полагается. Давай сюда нам по рюмке дезинфекции! Без дезинфекции боюсь и осматривать. Дровокат! Хочешь ассенизацию души повторить?

– Само собой, давай. Коли ты заражения боишься, а я и подавно. У тебя тут такой дом, что в каждом углу тиф на оспе едет да чумой погоняет, – отвечал старичонка.

– Коли так, соси за здоровье доктора Чудновского!

Дворник поднес по рюмке коньяку и хозяину, и прихлебателю. Подошли к помойной яме.

– Санитарная часть не по закону! Зачем кошек много? Доктор! По сколько кошек на каждую яму гигиена допущает? – ломался домовладелец. – И как медицинский персонал насчет дворовой собаки?..

– Кошек по три штуки, а собака одна упоминается в положении.

– А какое разграничение насчет цветов шерсти?

– Белые и кошки, и собаки лучше, так как к ним ежели зараза пристанет, то ее сейчас видно.

– В таком разе передушить всех черных кошек и оставить по паре белых!

– Невозможно этому быть-с, Терентий Савельич, – возразил дворник. – Вот этот самый черный кот повивальной бабки одной, а она за его погибель и так сулится меня кипятком ошпарить. У нас тут в девятом номере купец с голубиной охотой живет и за съедение голубя этому самому коту усы остриг, так и то из-за него промеж купца и повитухи драка была. Даже инструментами сражались: она кочергой, а он сапожной колодкой.

– А каких лет повитуха? И нельзя ли там ассенизацию произвести? – спросил домовладелец.

– Лет пятидесяти с хвостом будет.

– Значит, староплендия. Ну, побоку ее! А молодых сюжетов для дезинфекции не имеется?

– В одиннадцатом номере немка одна наподобие как бы в гувернантках состоят и из себя кругла и аппетитна. Прежде к ней анжинер ездил, а теперь ее жид содержит, но, окромя того, у нее аптекарь в потаенном виде сбоку.

– Коли так, веди к немке и скажи, что хозяин санитарный осмотр квартиры хочет сделать.

– Но должны же мы прежде всего определить, какая такая миазма у тебя на помойной яме, – перебил его прихлебатель. – Только, прежде всего, нужно дезинфекцию повторить.

– Ходит! Умные речи приятно и слушать! Гаврила! Давай сюда санитарной жидкости!

Снова выпили.

– Ну, чем пахнет? Какой миазмой? – спросил домохозяин. – Порешим вкупе.

– Чумного запаха нет. Его я в Одессе слышал и посейчас помню. Оспой тоже не припахивает. Той я и сам болел, и отдает она как бы мятой, ну а насчет тифа зловоние есть.

– Чем же тиф-то пахнет?

– А он как бы сушеной треске подобен, ежели, к примеру, к нему тулупный запах подпустить. Опять же, ромашкой по ноздре свербит.

– Врешь! А я что-то не слышу! Гаврила, поддай-ка мне дезинфекции для воодушевления!

Выпили по третьей.

– Теперь слышу, – пробормотал домохозяин. – Завтра же засыпать купоросом! А засим веди подвальную миазму нюхать.

– Пожалуйте-с. Подвальная часть у нас в беспорядке. Совсем полы от сырости прогнили.

Дворник повел на лестницу. Домохозяин совсем уже шатался.

– Стой, я тебя попридержу! – сказал прихлебатель. – А то у тебя в ногах судорожное ослабление.

– Попридержи, братец. Это оттого, что у меня миазма в носу засела.

Подошли к подвалу. Нужно было спускаться вниз. Оттуда веяло, как из могилы. Хозяин остановился.

– А младенцы женского пола до двадцатилетнего возраста там есть? – спросил он.

– Никак нет-с. Только одни сапожники живут, – дал ответ дворник.

– Неужто и обшивалок нет, чтоб насчет этой самой дезинфекции и при песнях с ними? Можно им и ассенизацию насчет клюквенной пастилы и кедровых орехов устроить.

– Обшивалок нет-с. Папиросницы вон в том подвале у нас живут, только теперь они на фабрику ушедши. Очень антиресные есть.

– Зачем выпустил! Завтра же карантин поставить! «Хозяин, – мол, – приедет карболовой кислотой с вами прыскаться». Понял?

– Еще бы не понять! Будьте покойны. Девушки походные, и сами будут рады. Виды видали.

– То-то. Веди теперь на санитарный осмотр к немке. Какой она дезинфекции при нынешней заразе придерживается?

– Горничная сказывала, что больше насчет портеру.

– Чудесно! Доктор! Во фрунт и беги в елисеевскую аптеку за портерными препаратами. Принимай рецепт!

Домохозяин вынул пятирублевку и подал ее прихлебателю. Прихлебатель побежал с «рецептом», а дворник подпер плечом домохозяина и повел вверх по лестнице.

Перед квартирой, на дверной дощечке которой было написано: «Амалия Шнауце», они остановились.

– В каких смыслах доклад делать прикажете? – спросил дворник.

– В санитарных смыслах. Хозяин, мол, желает дымовые трубы осмотреть и понюхать, чумой от них не пахнет ли, – отвечал хозяин и крикнул: – А прежде всего давай сюда дезинфекцию, да и сам глотни! Без предохранительных мер нельзя.

Домохозяин и дворник выпили. Домохозяин еле стоял на ногах. Дворник прислонил его в углу и позвонил у дверей.

VII. На блинах

Содержатель ломового извоза Алексей Иванов Мудренов, встретясь на Масленой с тестем своим, шорником Подкатовым, говорил:

– Хоша мы и именинники тут будем, а на Алексея Митрополита не зову. Он ноне, батюшка наш, кислокапустный да толоконный будет, потому что как раз в Чистый понедельник придется. А вы, тятенька, милости просим в четверг к нам блинов поклевать.

– Чумой неволить не будешь? – спросил тесть.

– Это вы насчет ветлянской икры? Боже упаси! Зачем ее нам? Можно со снятками, с яичным припеком, наконец, с семушкой архангельской.

– То-то. Ну ладно, приду.

В назначенный день тесть явился. Пришла и теща. Кроме них были: мелочной лавочник, рыбник и кабатчик. Чад в квартире был страшный. Сама Мудрениха блины пекла.

– Сегодня с работой пошабашили, но только запивать не буду, – сказал тесть, здороваясь с хозяевами и с гостями. – Ну его, масленичный загул! Водка нониче какая-то пронзительная стала. Выпьешь ее и без удержу… Вон прошлый раз Престол справляли, так десять ден подряд не мог остановиться.

– Это действительно, коли ежели водка с известкой попадает, – отвечал кабатчик, – а я ноне Алексею Иванову такую отпустил, что твоя слеза! И насчет чистоты – совсем младенец. Эту смело ковыряй, на похмелье тянуть не будет.

– Врешь?

– Вот те Христос! У меня даже такой корень к ней припущен, чтоб против чумы. Значит, она на манер как бы пользительное лекарство.

– Ну, коли так – надо попробовать.

На столе стояла икра.

– Ветлянка! – воскликнул тесть-шорник и попятился.

– Какая Ветлянка! Это донская, с Уральских гор, – отвечал рыбник. – У меня Алексей Иванов-то покупал, так нешто я дам ему чумленую?

– Я нарочно, тятенька, его к себе и пригласил, чтоб он сам на икре пример показал, – пояснил Мудренов. – Ну-ка, Пантелей Григорьич, хвати ложку. Коли чумная, так вору первый кнут.

– Это вы действительно, – согласился рыбник, проглатывая ложку икры. – У меня вчера даже один полковник эту самую икру так покупал. Заставил меня съесть три ложки, потом взял с собой два фунта, а сегодня пришел посмотреть, жив ли я и здоров ли. Пульс на руке у меня щупал, язык смотрел. «Ну, коли так, то я ее теперь буду есть без боязни». Да и многие покупатели таким манером… Учтите: что убытку-то! Ведь в день-то икры вничью полтора фунта съешь, а она себе рубль целковый. Да это бы еще ничего, а то иной раз зря ешь. Заставит тебя покупатель ложки две стравить, а потом несообразную цену давать начнет да и уйдет, не купивши. Вот уж тут обидно. Думаешь: «Господи! Зачем же это я свои капиталы-то съедал!»

Гости начали перед блинами пить пользительную водку и закусывать здоровой икрой с Уральских гор.

– Капут ей скоро, чуме-то этой самой, – сказал мелочной лавочник. – Довольно уж похозяйствовала; надо и честь знать.

– А что? Ты думаешь, она ученых докторов испугается, что туда поехали? – спросили в один голос гости.

– Нет, ученых докторов она не испугается, а вы прочтите-ка, что в газетах-то пишут! Араб-Табию сюда с Дуная везут, ну а супротив этой бабы-знахарки чуме ни в жизнь не выстоять, потому она эту самую чуму как свои пять пальцев знает и сама из тех мест, где чума заражается. Одно вот только препона, что Араб-Табией-то по дороге, как она сюда ехала, румыны овладели и не отдают ее. Ну да, у румын ее отымут. Это народ жидкий. Полк казаков с нагайками послать, и Араб-Табия наша. Уж и теперь ноты румынам пишут.

– A зачем же им Араб-Табия? Ведь у них чумы пока еще нет? – спросил шорник.

– А тиф и оспу искоренить задумали. Ведь она все лихие болезни жрет. Конечно, тут аглицкая интрига больше, но все-таки…

– Старуха уж эта Араб-Табия-то?

– Древняя-предревняя. Ей теперь лет полтораста с походцем будет. Она еще при первом Наполеоне существовала и за холеру от него медаль имеет. Шесть мужей пережила.

– Черная?

– Как уголь. Уж коли Араб называется, то белая быть не может. И вдето у нее, говорят, в носу кольцо чугунное, а от кольца цепи. На цепях ее к нам и вели, да вот румыны, чтоб им пусто было, и завладели. А она, подлая, разумеется, и рада, потому с тифом да оспой ей легче возиться, нежели чем с чумой. Чумная-то работа потруднее будет.

– Что ж она, заговором действует?

– И заговаривает арабскими словами, и колдовством… От летучей рыбы на можжевелом огне перья жжет.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте блинков откушать! – возгласила вбежавшая в комнату хозяйка с целым блинным ворохом на блюде. – А вам, тятенька, как самый лучший почет моему родителю – первый блин, – обратилась она к отцу.

Мать тотчас же обиделась.

– Спасибо, дочка, коли отца больше единоутробной матери почитаешь! – заговорила она.

– Маменька, тятенька для меня всегда главнее был.

– По капиталу – может быть, а по рожденью я первая. Я тебя родила-то, а не он. Коли нет моего настоящего почета, то я и за стол не сяду.

– Акулина! Не вводи меня во грех! – крикнул жене шорник. – Насчет водки я разрешил и уж в градусы вхожу, значит, могу и за косу тебя к столу притащить.

– Кольца еще мне в нос не вденешь ли? Только ведь я не Араб-Табия, чтоб в цепях…

– Не дразни меня! А то не только что в Араб-Табию, в чуму ветлянскую превращу!

– А коли в чуму превратишь, то как же со мной-то жить будешь?..

– Акулина, третье предостережение тебе даю, и после оного волосяная карусель будет! – снова возвысил голос шорник и стукнул кулаком по столу.

– Тятенька, позвольте этот самый первый блин между вами и маменькой пополам разделить, – упрашивала дочь.

– Да, но только так, чтоб мне большая половина, – не унималась шорница.

– Ты еще не слушаешься! Ладно же! Зятюшка, чем ты жену свою учишь? Давай сюда этот самый инструмент!

– В будни сапогом, а в масленые дни – скалкой. Сейчас доставлю…

– Молчу, молчу, Трифон Калиныч, – присмирела шорница и села за стол.

– То-то… Не на час без капризной музыки, – пробормотал шорник, принимаясь за первый блин.

VIII. Кухаркин кум

К купеческой кухарке пришел кум – отставной солдат. Происшествие, в сущности, очень обыкновенное, но об этом узнала вся черная лестница четырехэтажного каменного дома. Разгласил об этом дворник, пришедший в кухню, чтобы вынести накопившийся мусор.

– А у купцов к кухарке кум пришел и про китайскую чуму рассказывает, – говорил он, сходя вниз по лестнице и встречая горничных и лакеев.

– Что ты! Пойти послушать! – восклицала прислуга и бежала в кухню «к купцам».

Кухня мало-помалу начала наполняться публикой. Первой вошла соседская прачка.

– Нет ли у вас, Аксиньюшка, щипцов для плойки? Завтра будем мелкое белье гладить, так понадобятся, – сказала она и покосилась на сидевшего за столом кума в отставном военном сюртуке и с нашивкой на рукаве. – Вы, говорят, из чумы приехали? – спросила она его после некоторого молчания и переминаясь с ноги на ногу.

– Нет, мы из банка, так как там в сторожах служим, а только чуму эту я знаю чудесно, потому в Крымскую кампанию на Кавказе ее сами ловили. Внимания не стоит! – отвечал кум.

– Черная она?

– Наподобие арапа, но зубья белые и как бы клыком… На голове мех. Тогда от начальства было нам приказано, чтоб в двадцать четыре часа уничтожить.

– И уничтожили?

– Коли начальство велело, так уж, конечно, уничтожили. Мы ее оцепили и в горы загнали. Там она и подохла без пищи. Штаб-капитан Брюхов тогда нами командовал.

– Страшная, поди?

– Нет, ведь ежели ее перстами не касаться, она ничего и только один запах испускает. Пороху боится, ну и чесноку тоже. Бывало, лежит это она под кустом, тронешь ее штыком, а штык в огонь потом. Смерть штыка не любит! Сейчас побежит.

– Пищит? – допытывалась прачка.

– Пищания настоящего нет, а как бы стон, а иногда и зарычит. Мы в те поры рубахи на себе смолили. Этого она тоже не любит. Главное, ее не очень раздражать надо, а слегка. А то войдет в ярость, накинется, и тогда почернеешь, как уголь. Ведь она теща от семи лихорадок.

В кухне стоял уже у самых дверей лакей и прислушивался к разговору.

– Пустое! – ввязался он в разговор и махнул рукой. – Я эту самую чуму даже с булкой ел – и ничего.

Только затошнило немного. А потом наш барин дал мне съесть кусок купоросу – и прошло.

– Это вы, может быть, насчет чумленой икры? – спросил его кум.

– Нет, насчет самой чумы. Я ее в Персии на базаре мороженую купил, отрезал ломоть да и съел, – отвечал лакей.

– Ах, страсти какие! – всплеснула руками вошедшая при последних словах лакея молоденькая горничная. – Это вы зачем же такую храбрость выказывали?

– А от любви. Я в одну персидскую индейку ужасти как влюблен был, а она за мурзу замуж вышла. Ну, я назло перед ее окнами… Спервоначала показал ей свою рассеянность чувств и на гитаре романс сыграл, а потом отрезал ломоть чумы и съел. Она сейчас в обморок, а мурза бежит к ней с нагайкой. Вот что ваша сестра с нашим братом на отчаянность поделать может! – закончил он.

Прачка и кухарка качали головами и говорили:

– Поди ж ты, какой шальной!

Горничная улыбнулась и спросила:

– Ну что же с этой индейкой сделалось?

– Индейку, разумеетея, мурза отстегал, а потом, когда барин меня от смерти выпользовал и она узнала, что я в неприкосновенной живности, сейчас же за мой геройский дух ко мне бегать начала.

– Да ведь у этих у самых индеек, говорят, серьга в носу?.. – допытывалась горничная.

– Ну так что ж из этого? Как она ко мне, бывало, придет, сейчас я серьгу у нее из ноздри выну, в ухо вдену – и не мешает. Вот и все!

– Когда так, не смейте ко мне подходить! – толкнула его горничная. – Подальше руки!

– Вы в Персии были? – протянул кухаркин кум и крякнул. – Вы зачем туда ездили?

– Мы не ездили, а от долгов с барином бежали, – дал ответ лакей. – И хороший барин был, но уж такой мотыга, что не приведи бог! Кажинный день вексель… Стали приставать, а нам уж невтерпеж. Барин мне и говорит: «Я, – говорит, – Никандра, в Персию бежать хочу». – «А как же, – говорю, – сударь, ведь вы и мне сто рублев должны?» – «А побежим, – говорит, – вместе». Подумал я в те поры, подумал, деньги сто рублев – большие, написал маменьке пронзительное письмо в прощание и убег.

– Через Кавказ ехали? – задал вопрос кухаркин кум.

– И через Кавказ, и мимо Соловецкой обители, а спервоначала сели в Кронштадте на пароход и через Вихляндию.

В кухню ввалился кучер.

– Аксинье Васильевне почтение! – отнесся он к кухарке. – Тут, говорят, у вас кум чуму показывает. Доброго здоровья, кавалер! Покажи-ка, покажи-ка, какая она. Слышать слышали, а не видали.

– Ай! Нет, нет! Не надо! – взвизгнули прачка и горничная и прижались в угол.

– Что их слушать! Ничего, показывай. Ведь бабы глупы и всякой дряни боятся. В банке она, эта самая чума-то, или в тряпке?

– Да что ты, земляк, белены объелся, что ли? У меня никакой чумы и не бывало, – оправдывался кухаркин кум.

– Ну вот! Толкуй тут. Сейчас мне младший дворник сказывал: «Иди, – говорит, – к купцам в кухню, там ундер чуму принес и показывает». Ну покажи мне одному. Что на баб смотреть! Они, как пуганые вороны, куста боятся, а я бесстрашный. Я зверских коней объезжал. Ну давай я сам ее выну.

Кухарка и горничная завизжали благим матом и бросились вон из кухни, но столкнулись со старшим дворником. Тот стоял на пороге и говорил:

– Здесь, говорят, ундер чуму показывает, но мы этого не можем допущать, потому зараза и от полиции запрещение. У тебя, кавалер, чума, что ли? Как ты смеешь по чужим квартирам?.. – наступал он на ундера.

– Да что ты! Христос с тобой! – недоумевал кухаркин кум.

– Христос всегда со мной, потому я крещеный. Ты мне зубы-то не заговаривай! Пойдем сейчас в участок, там тебе покажут! Ну, трогайся! A нет, я ребят кликну.

– Андрияныч! Да ей-богу, у него чумы этой самой нет! – кричала кухарка.

– Что здесь за шум такой? – спросил появившийся в кухне купец.

– А вот, ваше степенство, пришел к вашей кухарке ундер и чуму принес, так мы его в участок тянем, – отрапортовал старший дворник.

– Что такое? Чуму? – затрясся купец и попятился. – Так чего ж ты стоишь? Беги скорей за полицией! Господи боже мой! С нами крестная сила!

– Чума! Чума! – вскрикнула заглянувшая в кухню купчиха. – Нянька, спасай детей!

Сделалась суматоха. Дети ревели. Кухарка тоже плакала, ундер клялся и божился. Купец схватил в руки ухват и пихал им ундера. С лестницы лез в кухню народ.

– А вот мы, господин купец, веревку с чердака снимем да руки ему скрутим! – предложил кучер.

Кухаркин кум схватил картуз и пустился бежать, валя с ног попавшихся ему на лестнице. Его бросились догонять.

– Держи, держи его! – раздавалось на лестнице.

IX. За компанию

Полиция составила протокол о привлечении купца Тараканникова к суду за несоблюдение им санитарных правил в его доме: люки и ямы были переполнены, снег не свозился со двора – история обыкновенная. Домашние купца Тараканникова завыли.

– Засадят тебя, голубчика, беспременно засадят на казенные хлеба, как пить дадут! – причитала жена. – Уж ежели офицершу Турухину и даже князя Олсуфова в тюрьму на месяц, то такую птицу, как ты… Ох, не могу, не могу!

– Что «такую птицу»! – обиделся муж. – У меня, брат, у самого приютский-то мундир восьмого класса и две медали. Не понимаю только, чего это люди спустя лето красное в лес по малину ходят. Чуму отменили, сам Наум Прокофьев со своими железами может теперь даже польку трамблян танцевать, а им очищай двор и вывози мусор!

Вечером к купцу Тараканникову зашел брехунец из служивших когда-то в управе благочиния.

– Заслышала ворона падаль! Прилетела! – встретил его купец.

– Что ж, пущай я буду ворона, коли ты за падаль себя считаешь, – отвечал брехунец, не смутившись.

– Да нешто падаль-то я?

– А то кто же? Ведь тебя в тюрьму-то уберут, коли я не защищу; на тебя я налетел, тебя из падали в живое тело обелить хочу.

– Ты не на меня налетел, а на несчастное дело. Эх, у вас нюх-то какой! Словно у гробовщиков. Только сегодня протокол составили, а он уж и вьется, и крыльями машет. А сколько за обеление возьмешь?

– Дешево взять нельзя. Ведь это не взыскание по векселю. Ну, ставь на стол графинчик, поговорим. Да на закуску-то не трехкопеечную селедку, а за зернистой ветлянкой пошли, семушку изобрази. Такие-то дела у нас веками, ведь это все равно что драка с увечьем.

– Пошел-поехал! Ах ты, фонтал словесный, ярыга бреховая!

– А ты с защитником не ругайся. Примета нехорошая. Защитника ублажать надо. Станешь на меня сквернословие изрыгать, так мне же придется тебе калачик на Пасху в заточение нести.

– Уж будто и в заточение! Просто красненькой штрафа отделаюсь.

– Отделаешься и красненькой, ежели мне две сотенные за защиту дашь.

Купец Тараканников упер руки в бока и захохотал.

– Две сотенные? Да ты их и в карман-то положить не сумеешь! Да я фрачного адвоката с серебряным значком по разговорной части возьму, так и у того из сотни выторгую.

– Ну, он тебя в тюрьму на месяц и угодит, чтоб в съезд дело перенести и вторую сотню с тебя сорвать, а за Сенат – вдвое. А я уж так берусь, чтоб у мирового ты остался доволен.

Брехунов умолк. Тараканников ходил по комнате в раздумье.

– Ну, садись. Что на дыбах-то стоишь, – сказал он. – Заломил ты, но я купец и понимаю, что запрос в карман не лезет. Давай торговаться.

Сели. Появилась водка и закуска. Выпили.

– За что ж так дорого хочешь? – спросил купец.

– За работу, – ответил брехунец. – Ты разочти: сколько я законов-то должен перечитать, чтоб такой закон найти, по которому тебя обелить можно. Тридцати томов тут мало. Ведь мне придется семь дней и семь нощей читать законы-то; должен я сна лишиться и, кроме того, такое внутреннее убеждение для мирового судьи придумать, по которому бы он тебя оправдать мог. Ведь ты по внутреннему убеждению не виноват?

– Конечно, не виноват. Выпьем по второй, чтоб не хромать, – проговорил купец, и выпив, продолжал: – А можешь ты на судью такой способ навести на манер как бы адвокат Спасович?

– Зачем Спасович? Я потехинистым способом защищать буду, только погантоверистее. Ну и слезу Стасова подпущу, а в конце на плевакинской манере… Будь покоен, в моей речи Хартулари на Герке поедет и Танеевым погонять начнет.

– Постой, погоди! Ты стасовской слезы-то больше подпускай. Да вот что: можешь ты перед мировым судьей кусок грязи с моего двора съесть? И чтоб при этом рыдать?

– Это зачем же? – выпучил глаза брехунец.

– А чтоб мирового в чувство ввести. «Это, – мол, – господин мировой судья, была не грязь, а чернозем, в доказательство чего и проглатываю я сию глыбу».

– Нет, уж это зачем же?.. С какой стати я буду грязь есть? Слез – сколько хочешь. Этого добра я могу тебе целый фонтан пустить, стоит мне только луковицу в рукав сюртука взять. По глазам мазнул себя – вот тебе и слезы. A чем грязь есть, мы лучше такой фортель придумаем: возьмем с собой в камеру к мировому судье всех твоих маленьких ребятишек, и как к концу речи ты их сейчас и выпускай за решетку, а я в таком тоне: «Воззрите на сих невинных младенцев, простирающих длани умиления и в рыдании чувств восклицающих: скорбный родитель, что с нами будет, ежели ты обрящешься в заточении? И будем мы гладны, и будем мы хладны, и возопих от жажды отреплемся до рубища одежд наших!» Что, хорошо?

– Хорошо-то хорошо. А вдруг дети за решеткой-то хохотать начнут, на тебя глядя? Рожа-то уж у тебя очень обезьянья, – сказал купец.

– Рожа тут ни при чем. У фрачных-то адвокатов рожи еще почище моей будут, однако защищают же они, и никто на них не смеется. Да вот что: уж ежели ты насчет смеха сумнение имеешь, то ты перед тем, как ребятишек-то за решетку выпускать, вихры им нарви. Пусть ревут. Понял?

– Еще бы не понять. А жену выпускать не надо? Она у меня в седьмом месяце беременности ходит. Понимаешь, беременная женщина и в слезах!.. Ловко бы было.

– Выпускай. Чем больше плачущего народа, тем лучше. А я сейчас такой возглас: «Вот перед вами дама сам-друг, а при счастье и сам-третей!»

– Дурак! Да нешто это можно? Ведь она не игральная карта. Тут мировой-то вместо слез, пожалуй, и расхохочется. А ты уж как-нибудь по-другому ее назови.

– Действительно, это я уж через край хватил, – согласился брехунец и почесал затылок. – Ну да мы потом что-нибудь придумаем. «Вот продолжательница рода человеческого!»

– Постой, постой! – перебил его купец. – Ну а как же цена за защиту?

– Меньше ста пятидесяти рублей и думать нельзя взять.

– Ну, в таком разе я лучше в тюрьму сяду. Сшутил ты полтораста целковых! Да и что такое тюрьма! По крайности с князем Олсуфовым там познакомлюсь. Нынче в тюрьме общество хорошее. Сколько туда домовладельцев-то сядут! Там и вдова поручика Турухина. Вот она, князь Олсуфов и я – и будем в преферанс играть. Три неисправных домовладельца. Может быть, и четвертый партнер подвернется. За компанию и тюрьма ничего.

К разговору прислушивалась жена Тараканникова.

– Так я тебе и дам вместе со вдовой Турухиной в тюрьме сидеть! – воскликнула она в ревности. – Обрадовался уж. Да я лучше из приданых денег адвокату заплачу.

– Дура! Да ведь я в компании с князем.

– Мало ли, что с князем. А только не позволю!

– Берешь пятьдесят рублей? – спросил брехунца купец.

– Нет, не пообедаешь! – отвечал тот и махнул рукой.

– Ну, семьдесят пять?

– Прощай. А вот тебе мое последнее слово: сто рублей я с тебя возьму за обеление, и ежели придется тебе штраф заплатить, то уж из этих же ста рублей сам заплачу.

– Белите его, господин адвокат, я из своих плачу! – порешила жена Тараканникова.

– Э-эх! И в хорошей-то княжеской компании не даешь посидеть! Когда еще такой случай в другой раз наклюнется! – вздохнул купец и, обратясь к брехунцу, сказал: – Ну, давай по рукам…

Купец Тараканников и брехунец протянули друг другу руки и прикрыли их полами сюртуков.