Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Современный ревнивец

Чистенькая гостиная: лампа под абажуром, камин с зеркалом; на стенах олеографии в золотых рамах, в углу на тумбочке бронзовые часы. По комнате из угла в угол ходит средних лет мужчина. Он в какой-то ажитации пощипывает свои элегантные бакенбарды и то и дело смотрит на часы.

– Скоро двенадцать, а ее все еще нет! Нет, для порядочной, замужней женщины это уже слишком! – бормочет он. – Пусть только приедет, я ей покажу!

На лестнице кто-то громко хлопнул дверью, раздаются шаги. Мужчина бежит в прихожую, прислушивается, но звонка не слышно.

– Нет, это не она! Ай да Марья Ивановна! И это за все то, что я сделал для нее! – продолжал он. – Чудесно, прекрасно! Содержанка, что живет над нами, и та давеча, когда я входил по лестнице, уже приехала домой, а мать семейства – еще нет.

К подъезду подъехала карета. Мужчина вскочил на стул, отворил форточку и стал смотреть в нее. Свет уличного фонаря освещал хорошо. Из кареты выскочила его жена и захлопнула дверцу.

– Наконец-то! – воскликнул муж, соскочив со стула, нахмурил брови и сделал грозный вид.

Звонок. В гостиную вбежала жена. Она была запыхавшись и на ходу снимала с себя шляпку.

– А, ты уж дома, Сергей Петрович! – проговорила она и бросилась к мужу.

Тот отстранил ее от себя и по-наполеоновски сложил на груди руки.

– Давно дома, как и подобает семейному человеку, – отвечал он. – Но где это вы шлялись, сударыня, и с кем?

– Что за тон! – фыркнула жена.

– Тон для вас самый подходящий. Я вас спрашиваю: где вы шлялись?

– Сначала я отправилась к Варваре Семеновне, потом она меня пригласила в театр и, наконец, была настолько любезна, что довезла меня даже до нашего подъезда.

– В карете? И на прощание подала вам руку из окна кареты?

– Да, в карете. И подала мне руку. А вы подсматривать за мной!

– Я не подсматривал, а просто видел из окна руку вашей Варвары Семеновны в рукаве с красным обшлагом.

– Однако уж это слишком, милостивый государь! Вы больны.

– А вы здоровы? Прихожу из клуба, звонюсь, думаю вас застать дома, и вдруг…

– Не могу же я сидеть дома и, как мед, киснуть.

– Вы обязаны киснуть, сударыня. Я женился на вас без приданого, не взяв даже обычных тряпок, дал вам обстановку, познакомил вас с почтенными людьми.

– Плюю я на ваших почтенных людей с выеденными молью головами!

– Отлично! И это говорит нищая, которую я призрел!

– Что это? Упреки! Так знайте же, что, женясь на мне, вы рассчитывали на мою красоту, а это для мужа тоже в некотором роде капитал. Вы хитрый мужичонка, и ежели поправили свои делишки, то благодаря мне и моей красоте! Я для вас выпросила место кассира, а то бы вам долго пришлось ползать простым конторщиком. Чрез меня вы и двойную награду к празднику получили.

– Молчать!

– Не буду я молчать! Видно, правда-то глаза колет!

– В таком случае я тебя заставлю молчать!

Муж схватил каминные щипцы и замахнулся.

– Тронь, тронь только! Еще один жест – и я сейчас разобью стекла в окне и буду кричать, что меня бьют, режут! Пусть выйдет скандал, пусть сбежится народ. Мало того, приедет к нам твой директор, и я расскажу ему, какой ты изверг, какой ты тиран! – кричала женщина и, в свою очередь, вооружилась подсвечником, чтобы пустить им в стекло окна.

– Безумная женщина! – проговорил муж и опустил щипцы.

– Ага, испугались! Вы знаете, что ваш директор ни в чем мне не откажет; не откажет даже в том, ежели бы я попросила его даже выгнать вас со службы. Ваш директор всецело преклоняется перед капиталом той женщины, которую вы называли нищей.

Женщина отчеканила слова и умолкла. Водворилась пауза. Муж положил щипцы и ерошил себе волосы.

– Но объясни же мне, пожалуйста, кто тебя привез к нашему подъезду? – спросил он уже двумя тонами ниже. – Варвара Семеновна, как мне известно, не курит, а я ясно видел, как в окне кареты мелькал огонь папиросы.

– Прощайте, я спать пойду. Довольно. Мне нужно поберечь свое здоровье для нашего ребенка, – решительно произнесла жена.

– Уж будто для нашего? Я думаю, скорей, для вашего, – уколол ее муж, подчеркнув слово «вашего».

– Ах вы, мерзавец! Мерзавец!

– Марья Ивановна, не забывайся! Кто был тот мужчина, с которым ты сидела в карете? Иначе я тебя и в спальню не пущу.

– Никогда не скажу и всегда буду с ним ездить. Не троньте меня, а то этот подсвечник!..

Муж смирился.

– Мари, Машенька, я тебя честью прошу, скажи, кто с тобой был в карете? – умолял он. – Ну дай мне клятву, что на будущее время ты не будешь так опрометчива. Обещай мне, что это в последний раз.

– Нет, не в последний. Как только ты уедешь в Купеческий клуб, сейчас и я исчезну из дома и вернусь в сопровождении Варвары Семеновны с красным обшлагом и папироской.

– Дурочка, да пойми ты, что я уезжаю из дома для нашего общего блага.

– Для какого это такого нашего общего блага? – спросила жена.

– Да, для блага, для дела, для благосостояния. Так было и сегодня. Зачем же ты хочешь, чтобы я, принося такую жертву, еще беспокоился во время моего отсутствия, не быв уверен, дома ли ты…

– Жертву? Вы приносили сегодня жертву?

– Да, жертву. Ведь сегодня обещался приехать к нам в гости наш директор, но я заметил, что он всегда бывает недоволен, когда я дома, вот я и ушел. И представь себе, он приезжал два раза, два раза спрашивал о тебе и уехал ни с чем. Я тебе верю, но ревную ради директора. Ну посуди сама, что он скажет, ежели узнает об этой несчастной руке в красном обшлаге? Ведь он ухаживает за тобой, как за скромной замужней женщиной, и как все старики, ужасно ревнив. Он перестанет к нам ездить, и тогда полетит к черту все наше благосостояние! Подумай, друг мой, и о себе, и обо мне…

Произнеся эту тираду, муж умолк и бросил на жену умоляющий взор. Посмотрела на него и жена, гордо откинула назад голову и плюнула ему прямо в лицо.

В концерте консерватории

Концерт в консерватории. Антракт. Публика высшая, все больше постоянные посетители и в большинстве случаев знакомые друг с другом. Виднеются фраки, белые галстуки, нарядные женские платья. Чинно до чопорности. Образовались группы, беседуют об искусстве. Есть и скучающие наблюдатели, неизвестно для чего приехавшие. Есть купец. Одет он по последней моде, во фраке, так же, как и все, в белом галстуке, в перчатках, со складной шляпой в руках, но всякий скажет, что он купец, – складка уж такая. Рыжеватая борода подстрижена, лицо сияет цветущим здоровьем, объемистое брюшко и дорогой бриллиантовый перстень поверх белой перчатки. Купец старается держать себя развязно, ходить по зале, прижав к груди шляпу, и, даже наступая кому-нибудь на ногу или на шлейф, говорит «пардон».

– А! Почтеннейший Антиподист Семенович! – встречает его маленький плешивый старичок с орденом на шее. – Какими судьбами! Вот уж не чаял, не гадал именно здесь вас встретить.

Купец поклонился и отвечал:

– Во всю цивилизацию, ваше превосходительство, зажили, оттого… Мы уж нынче наше мясное дело побоку… Как папаша наш кончину праведную прияли, мы взаместо того, чтоб покупать на площадке рогатое сословие, сейчас это парой домов занялись, ну и на бирже тоже фондами ковыряем.

– А подряды? Вы ведь нам в больницу молоко и масло ставили.

– Тоже с горы спустили. Довольно-с. Надо и образованием заняться среди нашей серости, вот мы по всем модным местам и маршируем среди аристократов. Полировка мне, ваше превосходительство, нужна, так из-за нее больше. Супруга наша, баба неотесанная, во всевышнюю вечность отошла, значит, чего ж нам?.. Теперь я вольный казак, и насчет современности стесненья нет.

Старичок, еле сдерживая улыбку, как-то удивленно посмотрел на купца и спросил:

– Ну, как вам нравится сегодняшний концерт?

– Скрипицы даве маленько душу повытянули, а мадам эта самая, что в голубом платье, пела важно! – сказал купец. – Я, ваше превосходительство, ноне с писателями знаком и хочу сам в их круг залезть, чтоб газету издавать.

– Что ж, это дело хорошее, только ведь оно вам незнакомо.

– Важности не состоит, познакомимся. Чего зевать-то? Краевский литературой этой самой эво какую домину на Литейной выворотил, так, может, и нам Бог пошлет. Теперича вы то возьмите: приезжает сюда из-за границы жид немецкий, по-русски в зуб толкнуть не умеет, и дело у него как по маслу, а мы все-таки грамотные.

– Это верно, это верно, – твердил старичок.

– Да уж так-то верно, что вернее смерти! – отвечал купец. – Жидовин в газете без интересов, а мы будем коммерческие интересы защищать, чтоб прямая программа была, а то купечество-то как ноне в критике хлещут – страсть! Теперь вот купил лексикон и мудреные слова учу, чтоб на литературную ногу встать.

– Прекрасно, прекрасно… Что ж вы это сами надумали насчет газеты-то?

– Своим умом дошел, но инацива газеты от одного писателя.

– Инициатива… – поправил его старичок.

– Она самая-с. Ее мне один писатель подсолил. Про Переверзиева слышали? Так вот он. У него все больше такие романы, где он высший круг в цыганство пущает.

– Слышал, слышал. Это человек не без таланта.

– Таланта в нем хоть отбавляй, а главное, он какую угодно статью в семь минут… Так вот его и посажу у себя в газете приказчиком на отчете. Тридцать тысяч ему в зубы – на, пиши и защищай интересы, a мне чтоб барыши… Да где он запропастился? – Купец обернулся и стал искать глазами писателя Переверзиева. – Вон он, как ковыль, мотается, – указал он. – Михайло Сафроныч! Михайло Сафроныч! – раздался голос купца.

– Не кричите, он сам подойдет, – остановил его старичок.

– Подойдет-то подойдет, только когда? – протянул купец и начал делать руками знаки по направленно к писателю. – Говорильная-то механика уж у него очень сильна, – прибавил он. – Как зарядит свою словесность, так водой не разольешь. Вон и теперь перед дамой зубы натачивает, а я было хотел его вам представить, чтоб на манер аудиенции. Теперича, ваше превосходительство, мне этот Переверзиев – первый друг, и мы с ним как нитка с иголкой. Он меня и на лекции тянет, и в итальянскую оперу, два раза в неделю у меня обедает, журы-фиксы мне завел. Везде со мной. С позволения сказать, даже в баню и то вместе ходим. Ей-богу! Эво как прилип-то к даме! Постойте тут, ваше превосходительство, а я его приведу к вам. Уж больно мне хочется с вами-то его познакомить. Сейчас бы я в любимую жилу ему попал, а он бы и пошел садить свою словесность. Говорит-то уж очень хорошо, совсем собаку съел, и с такими словами новомодными, что иной раз слушаешь-слушаешь и, хоть ты тресни, ничего понять не можешь, до того мудрено! Я в момент-с… – Купец, переваливаясь с боку на бок, побежал к писателю. – Михайло Сафроныч, пойдем, я тебя с хорошим человеком познакомлю! – тронул он за рукав длинного и тощего человека во фраке и в очках.

– Тише ты! Сейчас… Разве можно так неосторожно! – слегка огрызнулся тот, извинился перед дамой и отошел. – Послушай, Антиподист Семеныч, – обратился он к купцу. – Ты опять за свои мужицкие невежества! Ну как тебе не стыдно? Чего ты за рукав треплешь?

– А ты бы еще там год простоял, – отвечал купец. – Уж теперь ау, брат! Продался в приказчики на отчете, так ходи вместе, нечего вилять. Пойдем, я тебя с человечком познакомлю. Эва, да он уж и убежал…

– Ну и слава богу. Что за знакомства такие! – с неудовольствием сказал писатель.

– Чудак-человек! Да ведь с генералом, а не с кем другим.

– Это тебе генералы-то в диво, а у меня их пятьдесят человек знакомых. Ну что, не скучаешь? – спросил писатель купца.

– Скучать-то не скучаю, а только буфета здесь нет – вот что обидно. Знаешь что, Михайло Сафроныч, довольно уж здешней канители, едем лучше к Борелю.

– Что ж, я пожалуй!.. Сегодня концерт очень и очень неудачен…

Купец и писатель пошли к выходу.

– Михайло Сафроныч, – шептал ему на ухо купец. – Можно отселева пару певиц на холодную-то шипучку пригласить, так заодно бы уж…

– Что ты, что ты! – дернул его за рукав писатель. – Ведь здесь не Демидов сад. Вот дурак-то!

– Ну, пардон, коли так.

В день Рождества

– Ну, кажется, что теперь я уже всех оделил денежной милостью, можно сесть за стол, выпить рюмочку водочки и закусить гуськом, – сказал после полудня рождественского дня небогатый купец Бережков. – Только разве священники из прихода придут, а то все были, поздравили с праздником и взяли деньги. Прасковья Ивановна! Велика подавать гуся на стол! – крикнул он жене. – Миша, Сеня, Аннушка! Идите гуся есть! А гусь сегодня важный! Что твой боров, – прибавил он, садясь за стол. – Ну-ка, Господи благослови!

Купец рюмку водки выпил и хлебцем закусил.

– Полотеры там, в кухне, пришли и с праздником поздравляют, – доложила кухарка, подавая на стол гуся.

– Как полотеры и с праздником? Да ведь я сейчас дал полтину серебра полотерам! – воскликнул купец. – Гони их вон! Что за музыка!

– Я и говорила им, да не идут-с. «Мы, – говорят, – настоящие полотеры, а то у вас были ненастоящие».

– Как ненастоящие! Я сам собственноручно отдал двум мужикам полтинник.

Хозяин вскочил из-за стола и бросился в кухню. Дети высыпали за ним.

– Желаем здравствовать вашему степенству! – кланялись два мужика. – С праздником!.. Мы полотеры.

– У меня, други любезные, полотеры были уже, и я им дал праздничные…

– То были, сударь, те, которые у вас прежде полы натирали, а мы натираем теперь. Извольте хоть у кухарки спросить. То же и младенцы ваши скажут. Они ангельские души и врать не станут. Мы при них с мастикой да со щетками старались. Ковры вытряхали.

– Однако вчера у нас были другие полотеры, и я их сам видел, – упирался хозяин.

– Это точно, вчера были другие, потому нам было некогда, и мы у полковницы натирали, – согласился рыжебородый мужик. – Только в остальное время – всегда мы у вас натираем. Хоть икону снять, так мы… Зачем же нашим праздничным деньгам пропадать? Да неужели, сударь, вы меня не помните? Я еще колпак у вашей лампы в гостиной разбил, и вы меня ругали рыжим псом и анафемой?

– Теперь-то я помню. Ты у меня лампу разбил и на чай просишь?

– Эх, сударь! Да ведь стекло-то хрупкое! Не я, так другой кто-нибудь разбил бы. Уж стекло на то оно и стекло… А только мы полотеры настоящие.

Хозяин пожал плечами и дал полтинник, а через минуту сидел за столом и разрезал на части гуся.

– Надо будет теперь вторую рюмку водки выпить, – говорил он. – А то давеча выпил и не успел закусить. Прасковья Ивановна! Налей-ка мне тюричек… Руки-то у меня заняты. Вот так! У, какая злая водка! Ну, теперь гуськом…

Хозяин положил себе на тарелку кусок гуся и хотел есть, но в это время опять появилась кухарка.

– Трубочисты там пришли и вас с праздником поздравляют.

– Ах, про трубочистов-то я и забыл. Постой, те ли это, что у нас трубы чистят? Надо будет посмотреть, а то опять каким-нибудь ненастоящим деньги дашь.

Хозяин опять выскочил в кухню и оделил трубочистов по двугривенному.

– Ну, теперь, кажется, всех оделил и можно за гуся приняться, – сказал он, садясь за стол. – Одно вот, что водку надо пить опять сначала. Гусь тогда только и хорош, когда его ешь сейчас после выпитой водки. А страсть как я люблю эту гусятину! Никакого кушанья мне не надо. Ну-ка, Господи благослови! Вот так водка! Огонь! Первую я выпил за себя, вторую за тебя, Прасковья Ивановна, а третью за детей. Теперь закушу гуськом.

Хозяин отрезал кусочик гуся и только хотел положить его себе в рот, как на пороге опять стояла кухарка.

– Там мусорщики пришли и вас с праздником поздравляют, – сказала она.

– Какие мусорщики? Что мне за дело до мусорщиков! Никаких я мусорщиков не знаю. Это дело домового хозяина, чтоб им на чай давать! – кричал хозяин. – Гони их вон! Или стой! Я сам выгоню! Это, господа, ни на что не похоже! – горячился он, выйдя в кухню. – Идите поздравлять с праздником домового хозяина, управляющего, а я жилец, и мне до вас нет никакого дела.

– Жильцу-то, сударь, и дело, – отвечали, кланяясь, мужики. – Ведь жилец мусор-то делает, а мы его свозим со двора, стараемся. За что же, помилуйте, мы вонь нюхаем, коли нам на чай не получить?

– Без разговоров! Вон отсюда! – топал ногами хозяин.

– Эх, ваше степенство! Неужто вам по пятиалтынному-то нам жаль дать? А еще обстоятельный купец! – стояли на своем мусорщики.

Хозяин подумал, крякнул, почесал затылок и дал два пятиалтынных.

– Это черт знает что такое! – говорил он в столовой. – Так я люблю гуся, столько времени его ждал, и не дадут проглотить куска. Вот опять надо пить водку сначала. Прасковья Ивановна, положи мне другой кусок гуся. Этот уж остыл на тарелке. Вот вонжу в себя рюмочку и…

Но хозяину не дали и рюмочки «вонзить». В это время у парадных дверей раздался пронзительный звонок. Дети бросились отворять. У дверей шли переговоры.

– Доложите, что приехали приходские певчие и желают Христа отславить! – ревел чей-то бас.

– Дома нет, дома нет, – шептал детям из столовой хозяин.

– Папаши дома нет, – отвечали дети.

– Все равно. Коли папаши нет, то мы и при мамаше пропоем.

– И мамаши нет! – кричала кухарка, но было уже поздно.

Половина певчих пробралась через грязный ход и лезла в комнаты. Дисканты и альты сбрасывали с себя в передней шинели. Басы откашливались. Отворилась дверь с парадной лестницы, и оттуда посыпали певчие.

– Извините, маленькое недоразумение тут вышло, – говорил регенту хозяин, доставая пятирублевку из бумажника.

– Ничего-с. Что делать! Мы и при недоразумении споем.

В зале раздалось пение «Христос рождается», «Дева днесь», а потом «Многая лета». Вскоре певчие кончили. Регенту вручили «синенькую».

– Зазябли мы, хозяюшка. Вишь, мороз-то какой! Дозвольте нам спиртной сыростью ради голоса глотку промочить, – говорили басы, заглядывая в столовую.

– Сделайте одолжение! Пожалуйте! Вот и закуска есть. Сыр, масло, гусь… – отвечала хозяйка.

– Господа! Как вам не стыдно! – усовещивал пьяных певчих регент.

– В великий праздник стыда нет. Тут даже с распутия странных людей зовут и упитывают яствами, а мы странные люди не с распустья, а из их же прихода, – отвечали певчие и вошли в столовую.

Зазвенели рюмки. Кому не хватало рюмки – пили из стакана. Чавкали губы. Графина с водкой не хватило, и хозяйка поставила на стол четвертную бутыль в корзинке. Альты и дисканты тащили с блюда кто крыло, кто ногу гуся. Через десять минут певчие опустошили стол и ушли.

– Ну, слава богу, ушли. Теперь я гуська… Никаких ванельных бламанжеев мне не надо, а только дай гуся, – говорил хозяин. – Только, поди, уж остыл он? Прасковья Ивановна! Велика подогреть гуся!

– Да что подогревать-то? Певчие все до капельки съели, – отвечала жена. – Какой-то маленький мальчик даже остов с собой утащил.

– Как утащил? Как все съели? – воскликнул хозяин. – Вот тебе и гусь!

Картина.

Надгробный мавзолей

В трактире средней руки орган играет из «Пророка» и то и дело фальшивит попорченным валом. Там, где требуются трубы, нет-нет да и раздастся сначала свист, а потом шипение. У окна за столом молодой купец в бриллиантовом перстне на указательном пальце ест селянку. Направо и налево от него помещаются за отдельными столами две группы. Они пьют водку и закусывают кислой капустой. Группы не отличаются свежестью и новомодностью костюмов: виднеются порыжелые пиджаки, пальто, потертые по швам; на шеях намотаны шарфы. От одной группы доносится возглас: «Кажется, я ему уж достаточно в „Русском мире“ нос утер!» В другой кто-то ораторствует: «Что мне Стрекалов! Мне с ним не детей крестить! Меня сам Шталь на художнический клуб звал хорошие роли играть!»

Купец ест и вполголоса разговаривает со служителем, стоящим перед ним в почтительной позе, с салфеткой под мышкой и слегка наклонившись корпусом вперед.

– Я не вашего прихода, мы в другом месте торгуем, но зашел сюда нарочно, потому что мне сказывали, что у вас здесь сочинители водятся, – говорит купец.

– Водятся, это точно-с, и даже в большом количестве, – отвечает служитель.

– Энти, что ли? – указывает купец.

– Нет-с. Это актеры. А вон направо, что лица-то красные, – сочинители.

– Настоящие актеры?

– Не совсем настоящие, но что угодно могут изобразить: и танцы, и пение. Они по клубам играют. Они теперь с сочинителями не сходятся, так как у них намедни большое разногласие вышло, кому за водку платить. Сочинители свою гордость чувствуют и требуют, чтоб их актеры угощали, а актеры считают себя выше и говорят: «Нас угощайте, потому мы вам театральные билеты даем».

– Ну, мне актеров не надо. А сочинители у вас что сочиняют? По какому сорту?

– Да разное-с: у кого ежели помойная яма не в порядке или, к примеру, таракан на тарелке попадется, так про таракана. Вот этот крупный-то про одного лабазника написал, что у него жена с доктором сбежала. И очень чувствительно сочинил, а лабазника осетром назвал.

– А стихи они сочинять могут?

– Что угодно могут-с. На то сочинители и тем живут. Критику ежели насчет тротуара…

– И не буйны в разговоре? – допытывается купец.

– Ежели их амбицию не задевать, то ничего. Раз как-то, впрочем, дверь у нас с петлей сорвали.

– А можно будет с ними поговорить по одному делу?

– Сколько угодно.

– В таком разе позови-ка ко мне вот этого, что покрупнее. Купец, мол, желает познакомиться по сочинительской части, насчет описания.

Через минуту сочинитель крякнул, плюнул и подошел к столу купца.

– Извините, пожалуйста, что тревогу сделал. Купец Родивон Михайлов Банкин, – отрекомендовался купец. – Наслышаны об ваших критиках… Прошу покорно садиться. Чем просить прикажете?

– Все пью, кроме скипидара и крепкой водки, – отвечал сочинитель и сел.

– Молодец! Изобрази-ка пару двухспальных рюмочек коньяку и на закуску два рака! – крикнул купец. – Вот видите, в чем дело, – начал купец. – Задумали мы нашей мамаше надгробный мавзолей отчеканить, так как они, уже с весны в Бозе кончину смерти приявши, обретаются. Мамаша у нас добрые были, и никогда мы от них даже ручного избиения на себе не видали, а не токмо чтобы женским орудием вроде ухвата… Ежели вы по рынку променаж делать будете, то и посейчас увидите на лавке вывеску: «Продажа пуху, полупуху, щетины и шерсти купчихи Банкиной», – так это они самые. Им и мавзолей в безвременной кончине… Пожалуйте по рюмочке… и рачком…

Сочинитель и купец выпили.

– Вы памятник вашей матери желаете ставить. Но я-то тут при чем? – спросил сочинитель и крякнул.

– А чтоб чувствительные стихи на мавзолее… – отвечал купец. – Только послезливее… А за деньгами мы не постоим.

– Это мы можем.

– Ну, вот и чудесно. Но главное нам так, чтоб этими стихами купчихе Гвоздевой нос утереть. Изволите видеть: рядом с мамашей купчиха Гвоздева в погребении лежит, так чтоб ей и ейному мужу в пику, так как он в живности обретается и большое головное воображение о себе имеет. Услужающий! Вели брызнуть еще пару коньячку! Так можете сейчас?

– Отчего же не мочь? Мы во всякое время обязаны, – отвечал сочинитель. – Вдруг на улице драка – садись и пиши.

Потребовали бумаги. Сочинитель погрыз карандаш, подумал, написал и прочел:

 
Под камнем мать лежит,
Умершая во цвете лет.
А сына вопль над ней дрожит:
Добрее агнца ее нет!
Она мне скорбь не причиняла
И лишь советы подавала.
А пред могилой стоит сын
И в сердце его горя клин.
 

– Ну что, хорошо так будет? – спросил сочинитель.

– Хорошо-то хорошо, только не совсем в правильную жилу попали. У вас сказано: «Под камнем», a они будут лежать под мрамором; опять же: «умершая в цвете лет», а маменька прияли в Бозе кончину смерти на шестьдесят третьем году. Опять же, в сих стихах хотя слеза и есть, но пики для купчихи Гвоздевой нет. А я ей тем и хочу нос утереть, что она жена мундирного купца и лежит под камнем, а наша маменька под мрамором. Поняли?

Сочинитель вспылил.

– Однако же я не могу обругать лежащую рядом покойницу! – крикнул он. – Да и вас самих за эти стихи знаете куда?..

Купец слегка струсил.

– Я вас прошу так, чтобы из-под политики маленькое зубоскальство… – пояснил он. – На то вы и сочинитель. И ежели бы вы, господин, только знали, что это за пронзительная женщина была купчиха Гвоздева! Теперича, бывало еще при живности, сойдутся они с маменькой в бане: и как только маменька себе голову намылят, купчиха Гвоздева сейчас их из шайки ключевым кипятком по телу… Маменька взвоет от боли, а Гвоздева в хохот… A муж ейный еще хуже. Во-первых, он три раза банкрутился, а во-вторых, стоим мы это нониче на кладбище, он около своей могилы, а я около своей, и вдруг он кивает на меня и говорит такие каламбуры: «Таким купцам, как Банкин, я завсегда по трактирам физиономию горчицей мажу!» Это про меня-то! Да при всей публике!.. Срам! Заступитесь, господин сочинитель!

Сочинитель задумался и чесал затылок.

– Знаете что, – сказал он. – Здесь неловко. Пойдемте в отдельную комнату, там и сообразим.

– Сделайте одолжение, – отвечал купец и крикнул: – Мальчик! Перенеси всю эту съедобную музыку в отдельную каморку!

Купец и сочинитель поплелись вон из комнаты.