Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Званый вечер

Лабазник Козлятников ходил по своим знакомым и приглашал их к себе «на чашку чая и на героя».

– А на козырного короля с двумя простыми этот герой-то ходит? – спросил содержатель ломовых извозчиков. – Смерть не люблю, кто жмется в игре. Сам я на плевого козыря стучу, так каково играть с тем, кто туза высиживает? У меня, вон, вчера с полушубка и то четыре красненькие заплатки сняли.

Лабазник махал руками.

– Что ты! Что ты! Никакой и стукалки не будет! – заговорил он. – Просто зову на героя, чтоб про турецкие зверства послушать. Недели две как вернулся он и такие вещи рассказывает, что волос дыбом!

В назначенный вечер собрались гости – женщины и мужчины. Закуски и водка стояли в углу, но к ним никто и не подходил. Все ждали «героя». Девицы подходили к зеркалу и украдкой репетировали, делая «пронзительные улыбки», чтобы ими покорить героя. Одна молодая вдова, у которой пахло изо рта, то и дело жевала жареный кофий. Пронзительный звонок – и в комнату влетел «герой». Это был молодой интендантский писарь в мундире с иголочки, с толстой золотой цепью по борту и с бриллиантовым перстом на указательном пальце.

– А я сейчас от нашего генерала, – сказал он, поздоровавшись и звонко сморкаясь в фуляровый платок. – Прелестнейший человек. «Я, – говорит, – Сидоров, непременно тебя в офицеры выведу, потому я без тебя – все равно что иголка без нитки». Поговорили с ним насчет турчанок, чаю с ромом выпили. Генеральша сама из своих ручек…

Гости слушали с благоговением. Девицы складывали губы сердечком. Одна мелочная лавочница так вздохнула, что даже задула стоявшую перед ней на столе свечку. Хозяин подвел писаря к закуске. Выпили.

– Хороша там водка-то? – спрашивали гости.

– Мерзость и настоящей нет. Красная такая. Все больше на вареных раках настояна, потому ее зовут и раки, – отвечал писарь.

– Перстенек-то жалованный?

– Нет. У одного арапа отбил. В пылу жаркого сраженья наскакивает на меня арап с саблей и кричит: «Смерти или живота?» Гляжу – на лице у него зеленые полосы. Это по-ихнему значит арапский полковник. Сейчас это я схватил от убитого унтер-офицера тесак и бац его по руке. Руки с саблей как не бывало, а он завизжал на своей арапской словести и прочь… Гляжу, рука валяется и на ней бриллиантовый перстень, ну я и снял. Зачем же ему пропадать?

– Ах, какие вы бесстрашные! – проговорила одна девица, стоявшая в дверях.

– Страху, сударыня, в нас не было, а был только один геройский вопль.

– Вы чем же сражались? Каким инструментом? – выглянула из-за двери другой комнаты еще одна девица. – Ведь у вас шпаги нет.

– A чем попало, тем и сражались. Пика – так пикой, ружье – так ружьем, а то шашку схватишь. На Шипке я даже из митральезы палил.

– А из торпеды супротив монитора? – прибавила третья девица.

Мужчины начали коситься на девиц, что они отбивают у них собеседника. Мелочной лавочник даже крикнул:

– Марья Степановна! Уберите ваших долгогривых стрекоз-то, а то они не в свое дело мешаются! Пущай свою карусель насчет кедрового сластолюбия тянут. Ведь там им и орехи, и пастила поставлены.

Девицы сконфузились и скрылись. К писарю приставали с вопросами мужчины. Тот пил и врал невыносимо.

– Да-с, насчет пищи мы терпели страшные лишения, особливо на Балкане, – рассказывал он. – И главное, что интендантство при всем своем патриотическом благоутробии ничего сделать не могло. Гора на горе, внизу буерак, и по ней тигры бегают. Как тут повезешь провиант? Лошади зверья боятся и как что – сейчас кверху ногами в овраг. Раз я таким манером тридцать сажен летел и тем только и спасся, что на стог сена упал. Сам жив, но зато восемнадцать мешков казенной муки растерял. Насчет пищи ужасно!

– Значит, щец похлебать на Балкане – ни-ни? – задавали вопрос.

– Щец-с! Раз акридами три дня питались. Поднимешь с полу акриду – и ешь. До щец ли тут!

– Что же это за акрида такая?

– А с одной стороны как бы паук, а с другой как бы пчела, и под животом у ней дикий мед.

– Тсс… – качали головами гости. – Ну а башибузук страшен? Как он насчет турецких зверств?

– Турецкие зверства у него только в руках, и потому он силен только тогда, когда на коне, а как пеший и на ногах – тут ты его руками бери. Вот эфиоп – тот пострашнее.

– Разве и эфиопы дрались?

– И эфиопы, и египтяне, и арапы, и лазы, и даже полубелые народы. Одних прислала Турция, а других – Порта. Кроме того, шли албанцы от Оттоманской империи. Иду это я раз после сражения по Балканам, папироску курю, револьвер при мне, вдруг эфиоп на коне скачет. В одной руке у него пика, в другой – неописанной красоты женщина с распущенными волосами.

Девицы опять начали выглядывать из другой комнаты.

– Турецкая женщина или наша православная? – робко спросили они.

– Не могу знать-с. Видел только одно, что во всей своей наготе была.

– Ах, срам какой!

– Ну-с… Одежи на ней никакой. Точь-точь как вот купидон делают. Сейчас я папироску бросил, прицелился в него – бац!..

В это время вошел в комнату новый гость. Он кашлял басом и был в отставном военном сюртуке без погон. Писарь смутился и умолк.

– Ну так что же? Бац?.. – приставали к нему гости. – Не церемонься, рассказывай. Это сам военный человек и тоже в Крымскую кампанию видал виды. Ну, «бац»?

Писарь наотрез отказался рассказывать.

– Да что тут! – бормотал он. – Не стоит! Страшно! Дай Бог, чтоб и во сне всего этого никому никогда не снилось. Я вам после… Сядемте-ка лучше по маленькой постукать.

Раскрыли стол и начали садиться играть.

– Турки-то на короля бланк стучат? – приставал к писарю содержатель ломовых извозчиков.

Тот косился на отставного военного и молчал.

– Мундирчик-то новый после похода сшил?

– Новый. Тот весь в крови пропитался, – отвечал писарь, но уже шепотом, и громко спросил: – Почем аршин стукать-то будем?

Электрическое освещение

Вечер. На Большой Морской, против окон белошвейного магазина Флорана, остановился на панели народ и смотрит на яркое электрическое освещение.

– Совсем день белый. Словно лиминация, – говорит извозчик, стоящий около лошади. – Сказывают, даже Бореля убил. Идет, к примеру, господин к Борелю рюмку померанцевой перекувырнуть, ан смотришь – увидал освещение в рубашечном магазине и забежал на эти деньги рубаху купить.

– Ну вот, толкуй! – возражает какой-то мужик в синем армяке. – Рубахой водку ни за что не перешибить. Рюмка водки стоит пятак серебра, а рубаха – полтора целковых.

– Пятак серебра! Так тебе сейчас в здешнем месте за пятак серебра и поднесли! Тут татара за пятак-то серебра и по затылку тебе не накладут, а не томко что выпить. Здесь у француза такая такса, что вот выпил ты – сейчас полтина серебра, закусил – другая. Я с одним хмельным купцом раз ездил, так тот мне только махонький стаканчик из этого заведения поднес, и то с него полтину взяли.

– Это верно, – откликается сзади чуйка. – К французу идти водку пить – все равно что в аптеке дрожжи на пирог покупать. Семь шкур сдерут.

– Так-то оно так, земляк, – стоит на своем мужик, обращаясь к извозчику. – Но только ты это напрасно. Кто выпить хочет, то от водки его никаким освещением не переманишь.

– Чудак-человек, да ведь тут особенный свет. Мне один барин сказывал, что тут березовый уголь на золотой проволоке горит, ну, каждому и лестно посмотреть.

– Это лектрическое освещение, – замечает лакей без шапки и с пустой бутылкой в руках.

– Какое лектрическое! – машет рукой мужик. – Просто газ во все лопатки из рожков пущен – во и все.

Лакей презрительно скашивает на мужика глаза.

– Ах ты, деревня! Коли уж не знаешь чего в своем невежестве, то молчи! – говорит он. – Газ – особь статья, а лектричество само по себе. Газ – это воздушная кислота, а лектричество – машина и даже трещит. Сейчас завели эту машину, она и горит. А газ как делают? Я на заводе у англичанина жил, так видел. Раскалят эти трубки чугунные каменным углем да и льют в них кислоту самоварную, а она духом и выходит. В газе нешто может быть благородство? Он все равно что керосин. При нем и портной шьет, и мелочной лавочник селедку тебе продает, а лектричеством только в театре танцорок освещают. Как их в конце представления на небеса возносить понадобится – сейчас на них и лектричество пущают. А на портного нешто можно его наводить?

Лакей пояснил и умолк, но на этом дело не кончилось. За электричество вступился извозчик.

– А отчего же нельзя, – возразил он. – Когда во время лиминации его с миралтейства наводили, то и портных, и сапожников освещали, которые ежели гуляющие по пришпекту. На новом Литейном мосту в прошлом году при постройке – то же самое. Сам видел. Стоит это мужик на быке и как ангел в сиянии.

– Ну так что ж, что мужик? Все-таки не портной, а каменщик, – сдается лакей.

– A чем каменщик чище портного? – подбоченивается извозчик.

– Не чище, дура с печи! В лектричестве совсем другая дипломатия. В нем сусальное золото горит, а чтоб портного да золотом освещать – слишком жирно. Портному с сапожником и газ-то не по чину. Им дал сальный огарок – вот их и честь. На все это законная препона есть и в судейских книгах обозначена. Теперича ежели кто при казенной квартире со свещением живет и там по чину. Писарю или ундеру сальные свечи дают, чиновнику пальмовые отпущают, а генералу восковые преподносят. Аптекарь по закону имеет такое положение, чтоб ему купоросом в пузырях освещаться, ну он и ставит их на окна, чтоб полиция видела, что он без злоупотребления. Видишь в аптеке на окнах пузыри с красным и зеленым зельем? Ну, вот в них купоросное освещение и налито.

Лакей совсем заврался. Чем бы его вранье об электричестве кончилось – неизвестно, но в это время к толпе подбежала миловидная горничная с корзинкой, из которой выглядывали булки.

– Послушайте, что здесь смотрят? – спросила она.

– Ничего-с. Плевое дело. Новое лектричество публику заинтересовало, – отвечал лакей, умильно щуря на нее глаза. – Но теперь мы отведем свои взоры от этой модели и будем рассматривать вас. Ваше сияние улыбок много чище элетричества.

– Ах, какие вы насмешники! Какое же во мне сияние!

– Не токмо что сияние, а даже и благоухание, а внутри огонь. Теперича я так в своем головном воображении содержу, что ежели к вашему сердцу папироску приложить, то она загорится, а что насчет рук – спалишь. Позвольте попробовать?

– Ну вот! У вас уж сейчас и охальство началось, – пятится девушка.

– Какое же тут охальство, коли это горячность наших чувств?

– Пожалуйста, руки подальше!

– Чистые-с. Не извольте сумлеваться. Давеча лампу заправлял, так мыл после всего этого.

– Все равно. Женское сердце не для того сделано, чтоб его руками трогать.

– А для чего же-с, позвольте опрос сделать? Вот если бы оно было из щиколату, тогда совсем другая политика: взял бы да и съел его. А тут телесный вид во всей своей красе и ежели его зубами… то чувствительно будет. Позвольте узнать, вы где квартировать изволите?

– Не доходя прошедшего. Отселева не видать, а ежели и увидите, то ослепнете!

Горничная бежит. Лакей за ней. И извозчик, и мужик слушали всю эту болтовню, разинув рот, и дивились ловкости лакея. Когда он убежал, извозчик развел руками.

– Лакей-лакей, а смотри, как около господ насчет разговорной части насобачился! По женской слабости ежели он теперь любому гостинодворскому приказчику нос утрет! Ей-богу! – сказал извозчик и, увидав выходящего из магазина барина, воскликнул: – Возьмите, сударь, извозчика!

В музее лента

В кассовой будочке на верхней галерее Пассажа подходят три чуйки средних лет. Двое трезвых слегка поддерживают третьего, пьяного.

– Можно нам, господин казначей, с хмельным человеком войти? – спрашивают они. – Вот у нас товарищ с мухой обретается. Известно, дело праздничное, шли с Калашниковой и понахлебались. Он ничего, но только сморившись очень.

– Коли бурлить не будет – идите, – отвечает кассир.

– Зачем бурлить? Он у нас во хмелю смирный, даже жену не бьет. Можешь ли ты, Петр Игнатьич, ножным инструментом правильно шагать?

– Могу.

– Ну, в таком разе получайте шесть двугривенных и давайте нам три входных плаката. Маргофон-то у вас говорящий показывают?

– Это микрофон то есть? Показывают. Пожалуйте! Швейцар пропустит.

– А Финоген или Фотоген?.. Как он еще там?..

– Все показывают.

– A турецкие зверства новые у вас?

– Новые и самые свежие. Только что с последним пароходом получены.

Две чуйки берут товарища под руки и ведут к входным дверям.

– Тише, Петр Игнатьич, тут ступеньки, не запнись.

– Верхнее платье не желаете ли оставить? – предлагает швейцар.

– Нет, брат, верхнее платье не оставим, – отвечают трезвые чуйки. – Вот купца хмельного за гривенничек под номер на сохранение оставили бы… Да ведь, поди, не возьмешь?

– Нет, купцов на сохранение не берем. А ежели бы и брали, то за такую кладь и рубль не грешно заплатить.

Чуйки входят в зал музея и осматриваются по сторонам.

– Фю-фю-фю! – свистит одна из них. – Однако зверства-то все старые! Вон и птичка поющая.

– Здесь, господа, свистеть нельзя, – замечает чуйке служитель.

– Разводи бобы-то! Ведь вон у вас игрушечная птица свистит же, так отчего же живому человеку нельзя? Ты, господин немец, моли Бога, что деньги-то назад не требуем. Говорите, что новые зверства в получке, а сами старый канифоль показываете. Всей этой механикой нам и Гаснер глаза давно намозолил.

– Помилуйте, у нас много новых предметов. Вот, вот, вот, – показывает немец.

– Что ты нам в елки-то тычешь! Елок новых действительно вы на двугривенный расставили, так неужто за посмотрение их шесть двугривенных платить?

– А вот не угодно ли дивную мексиканку Зенону Пастрану, известную своим деликатным обращением, посмотреть? Только на днях привезли из Бразилии.

– Это что же за музыка будет?

– Женщина с бородой и усами, наподобие как бы мужской пол. Пожалуйте наверх.

– Наверх? Ладно. Шагай, Петр Игнатьич! Можешь ли вкарабкаться?

– Не могу, – отвечает пьяный, которого в тепле совсем уже развезло.

– Ах ты господи! Вот связал нас Бог! – восклицают чуйки. – Нельзя ли, господин немец, где-нибудь тут у вас хмельного купца приткнуть? Мы заплатим.

– Нет, господа. Уж коли ввели, то наблюдайте за ним сами, а то он у нас вещи попортит.

– Да не попортит. Он во хмелю – все равно что овца. Теперича ежели положить его в уголок, он до утра пролежит, не шелохнется. Разве кваску испить попросит.

– Нельзя, господа, нельзя!

– В таком разе придется гужом его наверх тащить. Федор Иваныч, берись под правое крыло, а я под левое.

Чуйки втаскивают пьяного товарища наверх. Там опять касса и в кассе девушка.

– Потрудитесь, господа, билеты взять, – говорила она. – По пятнадцати копеек.

– Как? Еще? Ну поборы! Да это хуже, чем в управе благочиния. Делать нечего, получай деньги и давай три ярлычка. Мы, мамзель, только потому берем, что уж товарища хмельного наверх втащили, чтоб не задарма, значит; а будь он тверезый и внимания бы не взяли. Вы, может быть, самая Зенона Пастрана и есть?

– Нет, та там, с бородой, – отвечает, конфузясь, девушка.

– Разности не составляет. Будто долго бороду отцепить. Вот что, госпожа мамзель: мы тебе три пятиалтынных цельностью внесли, так сохрани ты нам за эти деньги вот этого купца. Пусть он тут, затылком приткнувшись, у будочки постоит, а на обратном пути мы его опять возьмем. Он смирный, мухи не обидит.

– Нет, нет! – машет руками девушка.

– Коли так, делать нечего! Шагай, Петр Игнатьич!

Пьяного подводят к столу, за которым сидит в коротенькой юбочке бородатая женщина Зенона Пастрана, «известная своим деликатным обращением».

Та говорит им что-то по-английски.

– Вот он бразильский-то язык какой! Наподобие как бы мычание, – рассуждают трезвые чуйки. – А может статься, это переодетый мужик?

– Где мужику быть. Нешто не слышишь бабий голос?

– А может быть, он из меняльного согласия?

– В таком разе борода бы не росла. Скорей же, облизьяна. Ведь говорящие попугаи есть, так отчего же не быть и говорящим облизьянам. Петя, видишь ли ты что? – спрашивают пьяного.

– Ничего не вижу, – бормочет тот.

– Ну-ка, мадам бразильская баба, покажи зубы и бороду, – говорит одна из трезвых чуек и протягивает руку к ее лицу.

Та откидывается назад и ударяет его по руке.

– Вот те и деликатное обращение! – восклицает чуйка. – Ну, Федор Иванов, поворачивай оглобли назад. Шагай, Петя! Шагай! – ободряет он пьяного и крепко подпирает его плечом. – Теперь уж скоро. Только мангофон с финогеном посмотрим, и конец.

Хмельного свели вниз и посадили в уголок на стул, а сами отошли. Пьяный тотчас же заснул. Перед ним начала останавливаться публика, принимая его за восковой автомат. Начался спор: настоящий человек или деланый.

– Разве не видите, что он дышит и от него вином пахнет.

– Это ничего не значит. Теперь и с дыханием кукол делают, а что насчет вина, так их завсегда от моли спиртом смазывают.

Кто-то, желая сделать пробу, ткнул пьяному пальцем в глаз. Тот закричал:

– Караул! – вскочил с места и упал.

Сделалась суматоха. Прибежали трезвые, подняли его и опять повели.

– Послушайте, господин немец, скоро маргофон показывать будут? Мы только для маргофона…

– Микрофон, господа, еще вчера у нас сломан, – разводит руками немец.

– Вот тебе и клюква! – восклицают чуйки.

Пьяного берут «под крылья» и тащат к выходу.

Перед военной повинностью

Великий вой стоит в купеческом семействе. В первых числах ноября старшему сыну надо будет вынимать жребий по военной повинности. Женская половина купеческого гнезда встанет поутру и начнет причитать, как по покойнике, да так вплоть до ночи. Сядут пить чай и сейчас:

– Ах, Васинька! Ах, голубчик ты наш небесный! Вот теперь чай пьешь, а там, в казармах, может, и водицы-то простой не допросишься!..

Старшая дочка махнула рукой и сделала гримасу, хотя и самой ей слезы подступали к горлу.

– Что это, маменька, опять спозаранку свое скуление начали! – сказала она. – Ну, самовар ему с собой дадим.

– Десять бы дали, Настенька, самоваров-то этих самых, да не позволят ему его ставить в казармах-то, а чисть сейчас ружье, скажут. А как он его чистить станет, коли винтов не знает? Тронет в какую-нибудь пружину, а она в него и выстрелит.

Сын храбрится. Сначала он говорил, что будет проситься в лезгинцы, но потом переменил свое намерение и заговорил о поступлении в писаря.

– У нас с тятенькой есть теперь один генерал знакомый. Мы ему в лавке буфет по своей цене продали. Вот к нему и обратимся.

– Что тебя генерал! – шамкает бабушка. – Ты больше на Николая Угодника уповай. Ведь возили тебя к нему, батюшке, в Колпино. Он, святитель, защитник всего купечества.

– Угодник Угодником, а генерал сам по себе, – отвечал будущий рекрут. – Да наконец, ежели не в писаря, то можно к митральезе изъявить желание, чтоб в антиллерию… Мне сказывали, что митральезу только раз в год чистят, к Пасхе, и то в компании с ундерами.

Отец даже попивать начал с тоски.

– Конечно, Бог с ним! Теперь кругом замирение, и, ежели Афган поднимается, то мы тут причинны не будем и насчет сражениев глупо головное воображение содержать; значит, смертоубийственного страха нет, – говорит он. – Но вы-то возьмите: ведь он мне в лавке приказчика заменяет, а приказчик с кормежкой девятьсот целковых стоит. Опять же, у Родивона Михайлыча ему невеста наклевывалась, а за ней пятнадцать тысяч окромя бриллиантовой нитки и черно-бурого салопа. Так вот тут и подумаешь! Попадешь в солдаты – невесту из-под носу склюют, а вернется назад, так Бог весть, даст ли еще тогда за него кто пятнадцать-то тысяч! Все-таки уж будет отставной солдат, а за отставного солдата и пять тысяч напросишься. Торговли ущерб! – заканчивал он свою логику.

Перед обедом пришла соседка со двора, тоже купчиха.

– Плачет сама-то? – спросила она в кухне кухарку.

– Плачет.

– Ну, пусти и меня с ней вместе поплакать. Одной-то ведь тоже ей скучно.

Соседка вошла и завыла.

– Вы его, голубушка, потом во флот попробуйте. Там, говорят, можно по году в гошпитале лежать, – заговорила она. – Да вот что: пригласите вы с кладбища старика Гермогена Федосеича. Он вам его по Соломоновой книге отчитает.

– A разве помогает? – спросила мать.

– Рыбакам Никодимовым помогло. У них сын в прошлом году тоже жребий вынимал, так вот его перед этим самым старик Гермоген отчитывал. Вынуть-то он вынул жребий, но потом доктор нашел, что у него становой жилы повреждение. Так и забраковали.

– Надо, матушка, попробовать, надо.

– Попробуйте. Десять рублей ежели старичку за это прожертвовать, то за глаза…

– Сто дадим, родная, только бы помогло.

– А то юродивого Зосиму позовите от Иоанна Предтечи. Дурачок такой есть и тоже помогает. Он творит бре-ние и мажет им лоб. Ведь у них в думе, коли принять, то «лоб» кричат, a нет, то – «затылок». Вот ему со лба на затылок и оттянет.

– Знаем, знаем. Его даже сегодня вечером хотели к нам привести, – отвечала мать и предложила гостье чайку, так как на столе стоял самовар.

Та села, взяла чашку с чаем и из учтивости залилась слезами. Хозяйки начали вторить.

– Ах, какое вы угрызение сердцу делаете! – воскликнула старшая дочь и ушла в другую комнату, хлопнув дверью.

И гостья, и хозяйки наплакались вволю.

– А то вот что еще хорошо сделать, – вспомнила гостья. – Это и от трудных родов, и от рекрутчины разрешает. Сдерите с живого угря шкуру, да и велите ему по голому телу опоясаться перед тем, как он жребий-то вынимать пойдет. Некоторые избавлялись таким манером. И еще есть примета… – продолжала она. – Ежели уж такой грех случится, что и вынет он жребий, то ведь надо к доктору потом на свидетельство идти. Чудесно. Как пойдет к доктору, то пусть про себя семь сестер трясовиц-лихорадок поминает. Это на доктора действует, а он сейчас у него нутряную болезнь найдет.

В дверях стояла кухарка, держалась за притолку и слушала.

– Анна Тихоновна, – сказала она. – А что, ежели родителям колокол на колокольню пожертвовать – не освободят?

– Нет, не освободят. Люди церкви строили, да и то не принимали во внимание. Одно упование – на Бога.

Кухарка не унималась.

– А что, ежели пособрать ундеров хороших, – продолжала она, – угостить их и расспросить: как и что… Хотите, я сегодня в казармы сбегаю? Там у меня деверь в ефрейторах служит.

– Нет, нет! – замахала руками хозяйка. – Что ундер?.. Придут, водку выпьют да с тем и уйдут. Лучше эти деньги на два молебна Александро-Невскому святителю.

– Напрасно, Анна Тихоновна. Ундер всякие подходы знает, – стояла на своем кухарка.

– Уйди ты, Матрена! Не раздражай ты меня! – крикнула на нее хозяйка.

– Отец-то, поди, у вас теперь зверь зверем? – спросила гостья.

– Вообразите, нет. В мягкость впал и как бы в уныние. Проснется это ночью, толкнет это меня в бок и скажет: «Анна, что мне чудится, что как будто у нас в комнатах казак ходит?» А казака никакого. Один раз черкес ему тоже приснился. Прежде он, бывало, Васиньку-то за каждую рюмку водки по затылку… даже ежели и при гостях; а вчера вечером сели за ужин, глядим – сам ему водки подносит и говорит: «Пей, солдат!» А у самого на глазах слезы. Так мы все вкупе и заревели! – рассказывала мать.

В это время раздался сильный звонок. Вошел сын, будущий рекрут, и развалился на диване. Он был уже выпивши. Глаза красны.

– Был у Всех Скорбящей-то? – робко спросила его мать.

– Нет. Вместо оного в трактире на бильярде желтого в среднюю резал, – отвечал сын и крикнул: – Что за расспросы! Поднесите мне лучше рюмку коньяку во всем своем составе!

– Сейчас, сейчас, родной! – засуетилась мать.

Женщины опять завыли.