Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

При чтении афиши

Утро. На живорыбный садок разносчик только что доставил афиши. Хозяйский сын, в синем кафтане и белом переднике, пивший за стойкой чай из граненого стакана, тотчас же подхватил их и начал просматривать.

– Бенефис Леонидова… «Лакомый кусочек»… «Дочь адвоката»… «От радости не умирают»… «На реке»… – бормотал он.

У стойки на деревянном диване сидел жирный повар с бульдогообразным лицом, пришедший за покупками, держал в руке кулек и тоже пил чай.

– Да не токмо что на реке, а и на постели от радости-то не умирают, – отвечал он, зевая. – Вот теперича мой барин мне то и дело говорит: «Ну, Сидор, при твоем ужасном полнокровии каленая плита тебе – просто гроб; когда-нибудь около нее тебя хватит кондрашка». Это точно, что подчас с похмелья ежели, то плита мне туман в голову нагоняет, но приди ты, к примеру, ко мне, когда я около этой самой плиты действую, и скажи: «Сидор Пантелеев, ты по своему билету двести тысяч выиграл» – не умру. А уж, кажись, чего больше радости, как нашему брату двести тысяч выиграть?

– Ты, Сидор Пантелеич, совсем не в ту меланхолию попал, – возражает ему хозяйский сын. – Тут только название пьес. «От радости не умирают» само по себе, а «На реке» само по себе. Тебя Сидором звать, трактир наш «Карсом» зовется, а пьесу «На реке» назвали, значит, и разговору быть не может – умирают от радости на реке или не умирают.

Повар нахмурился.

– Будто уж и поговорить нельзя, – мрачно произнес он.

– Отчего нельзя? Давай сколько угодно говорить, но только при другом пьедестале. Вот как ты думаешь: стравить мне актеру Леонидову за билет три порционных стерлядки или не стравить?

– Отчего же… Страви, в убытке не будешь, на нас же потом наверстаешь. Леонидов – актер хороший, голос у него зычный, роста он крупного. Кому другому не стоит, а ему стоит. Роли отхватывать он мастер.

– То-то, я думаю, что стравить, – продолжал купеческий сын. – Главное, что игра хорошая. Теперича «Лакомый кусочек»… Тут непременно что-нибудь насчет балетного голоножия.

– В Александринском-то театре да насчет балетного голоножия? – воскликнул повар – Махнул тоже! Балетная игра только в Большом театре, и непременно по воскресеньям. Я это знаю чудесно. Наш старый барин завсегда туда ездит, и перед этим самым мы ему в супу дъябле с каеной приготовляем.

– Так какой же может быть тут лакомый кусочек, коли не женское балетное прельщение? – стоял на своем хозяйский сын.

– Разное прельщение. Почем ты знаешь, может быть, в пьесе и действительно дело идет что-нибудь о поварской стряпне, например, такой сюжет: кулебяка с налимьими печенками.

Хозяйский сын махнул рукой.

– Где ж это видано, чтоб в театре актеры стряпню представляли!

– А отчего нет? Болезни же представляли, и сам ты меня звал их смотреть.

– Ах, эти «Болезни века»-то! Ну что ж, и смотрел я их, только ни о какой болезни разговора не было, а просто у адвоката жену отравили.

– Пирогом?

– Нет, снадобьем. Вылила это адвокатская воздахторша яд в стаканчик и говорит адвокатской жене: «На, пей». Та сдуру и выпила да так без болезни и Богу душу отдала.

– Ну a здесь то же самое отравление будет, только лакомым куском. Понял? Каждый актер будет из себя какой-нибудь лакомый кусок изображать и соблазнять, чтоб на него невинная жертва прельстилась.

Хозяйский сын захохотал.

– Эко мелево! – воскликнул он. – Где же это видано, чтоб актеры кушанья из себя изображали! Вот Нильский и хороший актер, он на все руки мастер, даже женскую ролю играть может, а кулебяку с налимьими печенками ему не изобразить.

– Изобразить, – упрямился повар. – Сошьют ему костюм кулебячий, и он изобразит кулебяку. Да и отчего нет? Ведь в балете же вихрь, град и снег играют. Раз я видел даже, что змею и слона играли, так отчего же в Александринском театре кушанья не сыграть? То же самое.

– А оттого, что в Александринском театре одна разговорная часть.

– Пустое! Всякая там часть и окромя разговорной бывает. Я сам видел, как в пьесе «Без собаки быть бы драке» актер Петипа из-под кровати по-собачьи лаял, а актер Зубов в «Опричниках» без всякого разговора из-за стола затылком падал, и в том его вся роля была. Нашлись актеры, чтоб собачий лай и падение изображать, найдутся и на кушанья. Только, брат, деньги плати, так не токмо что кушанья, а даже и что другое похуже из себя изобразят. Вот, например, господин Бурдин мог бы разварного судака играть, Малышев – ростбиф, Озеров – угря маринованного, Зубов – бараний бок с кашей, Каратыгин – треску по-польски с маслом и с яйцами, Петипа – фазана, Горбунов – осетрину по-русски. Да что, каждому актеру роль насчет кушаньев найдется!

На садке все хохотали. Повар умолк и нюхал табак.

– Нет, постой! Уж коли начал, то продолжай, – подзадорил хозяйский сын. – Какую ты роль, к примеру, актрисе Савиной бы дал? – спросил он.

– Стерлядь, соус пикан, – отвечал, не задумываясь, повар.

– Ну а Сазонову?

– Соус с петушиными гребешками и сладким мясом при отварной пулярке. Маркоецкому, как старому человеку, – размазню, Бродникову – жареного каплуна.

– Вы вот давеча Петипе фазана посулили, а ему самое лучшее пирожное безе играть, – вмешался в разговор молчавший до сего молодой приказчик.

– Молчи, Гаврила, не перебивай! – оборвал его хозяйский сын. – Продолжай, продолжай Сидор Пантелеич, – приставал он к повару. – Какую роль ты актрисе Струйской дашь играть?

– Пусть уху из корюшки играет. Лучше ее на это и актрисы не подберешь. Стремляновой – куропатку.

– А Варламову?

– Индюка жареного и непременно чтоб с огурцом.

– Самойлову нынешнему, не настоящему? – допытывался хозяйский сын.

– Самойлову… Самойлову телятину можно дать сыграть.

– А Полонскому?

– Полонскому… Полонскому… – замялся повар. – Актер-то он такой нескладный… Ну, пусть его бычачье ребро играет. Однако, ребята, довольно лясы-то точить! Пора и ко дворам…

Повар поднялся с места и стал потирать поясницу.

– Так ты мне пришли пару сигов-то на пирог, – сказал он хозяйскому сыну. – Это для меня самого, а не для господ. Кума у меня завтра именинница, так хочу ей презент сделать.

– Ладно, пришлем, дари нашим товаром, только уж и ты нас при случае не обижай, ежели иногда живая стерлядь с запашком легким будет. У вас при поварском приготовлении сойдет в лучшем виде.

– Ну вот! Толкуй тут! Знамо дело, что сойдет. А ты сигов-то в счет не ставь. Когда-нибудь тебя за них я чаем попотчую, ну и сочтемся. За сим письмом до приятного свидания!

Повар крякнул и, переваливаясь с ноги на ногу, ушел с садка.

При вынутии жребия

В зале городской думы – группы. На возвышении вынимают жребий по воинской повинности. Около возвышения совсем уже толпа. От группы к группе бродит какая-то полупьяная чуйка с жиденькой клинистой бородкой и красным лицом. Волосы у чуйки растрепаны и свесившись на лоб; один глаз попорчен оспой. Чуйка то и дело натыкается на людей и, расшаркиваясь, говорит: «Пардон». Это вызывает у всех улыбку, но одна дама возмутилась и воскликнула:

– Непонятно, что сюда пьяных впускают!

– Вовсе даже и не пьян, а что выпивши, так это с горя, мадам, – откликается чуйка. – Эдакое страшное дело и вдруг не выпить – невозможно! У нас племяш в солдаты идет. Сам он хмельного не потребляет – ну, я за него. За него и пью. Ей-богу! А то бы и внимания не взял. Как я теперича поутру от одра восстану – сейчас он: «Пей, дяденька, теперь уж все равно!» И вынимает для меня тридцать копеек. И вот в эдаком манере я седьмой день. Резчик-то он какой! Ужасти подобно! На одних аптечных орлах четыре красненькие без синюхи в прошлом месяце наковырял.

Дама давно уж отошла, перед чуйкой стоял купец, а чуйка все еще продолжал бормотать:

– Теперича дай ты ему березовый корень – и он тебе живым манером трубку курильную либо щикатулку вырежет; так как тут с горя не пить, коли берут? Правильно я, ваше степенство?..

– Вовсе не правильно, – качает головой купец. – Ну куда тебя взять? Ты и на лазаретную фуру, так и то ни лбом, ни затылком не вышел.

– Зато у меня все зубы целы.

– Ну так что ж, что зубы? Ведь тебя не на выжигу брать-то, а в солдаты.

– Да меня, ваше степенное степенство, и не берут, а берут племянника нашего. Анну Ивановну Булкареву изволите знать?.. Так вот он им туалет из мериканского ореха резал.

– Эх, дерево стоеросовое! А я думал, что ты со своего собственного горя пьян, – говорит купец и отворачивается.

Чуйка слегка треплет его по плечу.

– Господин купец, ваше благоутробие, – шепчет он. – Для цигарочного курения тут в думе место отведено, а для распивочной потребности – отказ… Понял? Давай сюда двадцать копеек… Я живым манером со стеклом в рукаве пронесу. Вон в том углу из горлышка и сам выпьешь, и меня попотчуешь.

Купец нахмурился, озирается по сторонам и, ни к кому не обращаясь, говорит:

– Странно, что здесь при таком беспутстве и городового нет, чтоб ему хмельных поручить, которые ежели в безобразии!

Чуйка, услыша о городовом, отходит от купца, натыкается на священника и просит у него благословления.

Тот исполняет.

– Сынка, ваше высокопреподобие, сдаете? – обращается чуйка к нему с вопросом.

– Нет, не сына, но деверь племяннице моей по женину колену сегодня жребий вынимает, – отвечает священник.

– Жалко, жалко… Все-таки близкий родственник. А овчинный тулуп шерстью вверх вы на нем не изволили для счастия выворачивать?

– To есть как это?.. – недоумевает священник.

– А так: надеть на него тулуп наизнанку да водой с семи углей от семи печей и спрыснуть. У меня тоже племяш вот в солдаты намечен, так мы с ним для счастья эту прокламацию делали. Говорят, помогает.

– Сомнительно. Мы пуще уповаем на Бога, a волхвованием не занимаемся. Да и вам не советовал бы, потому это великий грех.

– Знаем, что грех, да племяш-то уж очень хорош – оттого. Авось Бог простит. Потом к вам же придем молебен служить. Вы отца дьякона у Екатерины Великомученицы изволите знать? Так вот он ему киоту к образу резал. Да ведь как вырезал-то! Ангелы, а поверх всего кипарисная ветвь. Мы, ваше преподобие, тоже резчики, но таких художеств не можем… Вот ежели бы сапожную колодку на вашу ногу – в лучшем виде!.. Шаня! Шань! – окликает чуйка опрятно одетого парня и, когда тот подходит, говорит священнику: – Благословите и его, батюшка. Он, дай ему Бог здоровья, седьмой день меня угощает.

– Окрилитесь решимостью, молодой человек, – говорит священник, благословляя. – Помните, что вы за веру идете.

– Да-с, это точно, что за веру, но пуще за брата. У меня брат женатый; так за него. Мы близнецы, – поясняет парень.

– Ну, вот и чудесно, коли вы такую христианскую любовь к брату питаете.

Чуйка недослышал.

– Брата он, ваше благородие, совсем не питает, – говорит он. – А вот меня, так это действительно… Теперича со вторника каждый день от него такие слова слышу: «Нате вам, дяденька, тридцать копеек на вино…» А теперь я после него сирота круглая! – слезится чуйка и, подняв полу, отирает ею свои глаза. – А что до храбрости, то он даже вопль в себе чувствует. Можешь ты, Шаня, сейчас Афган брать идти? – спрашивает чуйка племянника.

– Могу, дяденька!

– Ну вот, извольте видеть, как рассуждает! И это верно-с. Я то рассуждение в себе содержу, что он даже самою мурзу афганскую в полон взять, по своему храброму воплю, может, потому он, будучи еще мальчонкой махоньким, подрался на голубятне с товарищем из-за турмана и оттелева кверху тормашками вместе с ним вниз. Ей-ей. Сейчас околеть! Выбежали мы в те поры, чтоб его поднимать, а он страху подобно: лежит весь в крови, товарища держит за шиворот и ухо ему кусает. Храбрости в нем хоть отбавляй! А вот я сирота!

Чуйка совсем уже плачет пьяными слезами, пятится к скамейке и, не оглянувшись, садится на колени к какой-то купчихе. Та вскрикивает:

– Послушайте! Ведь это безобразие! Нешто не видите, что тут дамское тело!

– Пардон, пардон, мадам, – бормочет чуйка, но к нему уже подходит купец.

– Достаточно уж мы к твоему художеству приглядываемся, и хоша здесь нет городового сословия, но мы и без полиции тебя вон выведем, – говорит он, берет чуйку под руку и тащит его к двери.

Тот упирается.

Игра в фанты

Собрались гости у купца Трехшерстного на Гурия, Самона и Авива. Сам Гурий Терентьевич был именинник. Мужчины играли в мушку с «Авганом Эмирским», то есть с пиковым тузом, дамы долго толковали о синяках какой-то Анны Дмитриевны, которые им удалось видеть на ней в бане, долго спорили, кто виновник этих синяков – муж или басистый певчий Никодимов, выпили по четыре «мадерки» и умолкли, заклевав носом на диване. Девицы сначала танцевали «под альбом». За неимением фортепьяно и гитары, музыкой им служил альбом с органчиком, наигрывающим кадриль. Кавалеров было достаточно, так как хозяин пригласил для танцев четверых приказчиков из своей рыбной лавки. Танцы и продолжались бы, но вдруг девицы заметили, что приказчики пахнут соленой рыбой и селедками, и наотрез отказались танцевать с ними. Приказчики обиделись, ретировались к закуске и начали «глотать горностаевый забалуй».

– Это ты, верно, Семен, забыл обмыться? От тебя несет сельдями, – упрекали они своего товарища.

– Забыл обмыться! – оправдывался тот. – Нет, я не забыл, да что ж поделаешь, коли даже серое мыло не берет. Я сегодня поутру полез в лавке на верхнюю полку да и опрокинул себе на голову сельдяной бочонок с рассолом. Да и что тут такого противного? Ведь едят же они сами селедки.

– Однако, брат, все-таки ты бы хоть палку фикстуару себе на голову вымазал, что ли, чтоб задушить запах.

– Мазал, но никакого толку. Просто тут хозяйская гордость, а не селедка. И кто это первый выдумал про селедку? Пелагея Трифоновна. От нее самой дегтем несет, так как она у своего отца на извозчичьем дворе живет, однако я ей не подпустил куплет насчет дегтя!

Девицы начали скучать. Два купеческих сына, один лабазник, другой железник, предложили играть в фанты, но кавалеров было мало. Стали звать опять приказчиков.

– Идите в фанты играть! – кричали им девицы. – Только садитесь от нас подальше и близко не подходите.

– Нет, уж это зачем же… Мерси с бонжуром за такой комплимент, – обидчиво отвечали приказчики. – Мы вот лучше около закуски стойку будем делать.

– Идите же, коли вам говорят! – строго крикнула хозяйская дочка.

– Не пойдем-с, Раиса Гурьевна! Скажите прежде вашему папеньке, чтобы он амбреем с гвоздичной помадой взаместо селедок торговать начал. А то мы ему капитал рыбным духом составляем, а вы нас конфузите!

Фанты начались без них.

– Барыня прислала сто рублей, что хотите, то купите, «да» и «нет» не говорите, черного и белого не покупайте. Что вы себе купите? – вопрошал молодой купеческий «саврасик» в рукавчиках с запонками, на которых были изображены трехрублевая и пятирублевая бумажки.

– Ничего-с, – жеманилась перед ним курносенькая белокурая девушка. – Вы с вашим папенькой таким товаром торгуете, что у вас барышне и покупать нечего. У вас скипидар да вохра.

– Ошибаетесь-с. Вареное масло и купорос есть, – отвечал «саврасик». – Наконец, каретный лак и копытная мазь.

– Мой папенька извозом не занимается. К Пелагее Трифоновне ступайте. У них извоз.

– Но, наконец, у нас и для вас есть товар по москательной части. Персидского порошка не желаете ли?

– Нет, не надо. У нас нет ни блох, ни тараканов…

– Фант пожалуйте! Вы два раза «нет» сказали, – словил ее «саврасик».

Девица дала платок. «Саврасик» пошел далее со своим «барыня прислала сто рублей». Мужчины изъявляли желание приобрести следующие покупки:

– Торпеду, чтоб женский сердечный монитор взорвать, – сказал купеческий сын из лабаза и, вздохнув, стрельнул глазами по направлению к хозяйской дочке.

– Вы не антилерист и с торпедой не сладите, – отвечала та.

– Но скоропалительная любовь моих чувств может обратить меня даже в лезгинского черкеса. Для вас я хоть в морскую кавалерию пойду при воздушной пехоте…

Молодой железник относительно покупки произнес:

– A мне штык требуется. Мы железом торгуем и умеем с оружием обращаться. Штыком бы я сейчас тому вьюноше глаза выколол, который на Варвару Панфиловну свои глазенапы запускает и коварные вздохи произносит.

«Вьюноша» не стерпел и тотчас же брякнул в ответ:

– Хоша мы суровским, а не железным товаром торгуем, но из-за распрекрасной девицы, по своим чувствам, железным аршином сразиться можем, и поверьте, что наш аршин всегда супротив вашего штыка выстоит.

– Ах, какая шарада против нас! Ваш ребус мы так поняли, что это дуэль?

– Не дуэль, а просто подмикитка под ваш длинный язык!

Поднялась ссора, но девицы помирили кавалеров.

Начали принимать фанты. Смирившийся приказчик с сельдяным запахом подошел к играющим и, как лицо нейтральное в игре, стал отвечать на вопросы «чей фант вынется – кому тогда чем быть». В своих ответах он старался гнуть на современность.

– Ежели кавалер, то Юханцевым ему быть, а ежели барышня, то Гулак-Артемовской, – отвечал он на первый вопрос.

Вынули первый фант железника. Тот тотчас же подбежал к востроносенькой Варваре Панфиловне.

– Честь имею рекомендоваться! – сказал он. – Я кассир Юханцев, а вы касса, и потому я вас ограбить хочу. Пожалуйте сто штук рыбинско-бологовских…

– Я совсем не понимаю тот сюжет, про который вы говорите, – жеманилась девушка.

– Сюжет наш очень прост: сотню рыбинско-бологовских поцелуев потребую. Выставляйте ваши малиновые губки на биржу!

– Ни за что на свете! Пожалуйста, поворот от наших ворот!

– В таком разе я, как Юханцев, ограбление сделаю. Своя рука – владыка! Раз, два, три! – воскликнул железник и, схватив девицу в объятия, начал чмокать ее в глаза, нос и губы.

Девушка визжала, но кавалер не унимался. Его насилу оттащили от нее.

– Дурак! – сказала она, оправляя на себе платье и отряхиваясь.

– Из прелестных уст приятно даже и такой куплет слышать! Но вы изволили в фальшь проникнуть: Юханцев никогда дураком не был. Дураки крупными кушами не хапают.

– Чей фант вынется, тому кем быть? – снова слышится вопрос.

– Ежели дамскому племени, то Гулак-Артемовской, а мужскому согласию, то Безобразовым, что Ковальчукову из замужней во вдову превратил.

Фант вынули хозяйской дочери. Мужчины согласились, что поцелуев требовать не будут. Она подошла к железнику.

– Я Гулак-Артемовская. Давайте в дураки играть.

– Мерси вам. Варвара Панфиловна и так уж сейчас мне дураком бок нагрела. Заживите сию проницательную рану тремя поцелуйчиками…

– Нельзя-с. Поцелуев обещали не просить, – отрезала девушка.

– Я московский адвокат Веселовский, и для меня обещание ничего не составляет. Тот тоже за кассацию хотел взять дешевле пареной репы. Сорвем и мы! Чмок, чмок, чмок! – расцеловал хозяйскую дочку железник, но у него ее вырвал из рук приказчик с сельдяным запахом и, крикнув: «А мне за маклерство!» – в свою очередь, начал чмокать.

– Папенька, заступитесь! Меня наш собственный молодец Герасим целует! – вопила хозяйская дочка.

Отец и гости выскочили из-за карт. Сделалась суматоха. Приказчик бросился в бегство и удрал на двор.

В приказчичьем клубе

Воскресенье, а потому в Приказчичьем клубе и публика «воскресная». Главным образом, свирепствует приказчик с Апраксина двора и с Мариинской линии. Попадаются и лабазники из Никольского рынка, очень много мастериц из модных магазинов, от портних и белошвеек; пришли два офицера «поохотиться» на женский пол, гуляет по залу армянин в восточном костюме, и марширует около буфета, гремя шпорами, берейтор. Рейнбольд играет польку; в зале танцуют, в буфете «опрокидывают», в зимнем саду пьют чай, в мушкарской комнате «жарят» и «нажигают бок».

В зале к молоденькой, но уже начинающей «линять» девушке подходит армянин.

– Позвольте вас просыть, баришна, ходыть на нас танцы, – говорит он, откидывая длинные рукава восточного костюма за спину.

– Извольте. Только вы не очень трясите и, главное, не напирайте на публику, – отвечает девушка, поднимаясь с места. – А то прошлый раз налетели и ударили меня затылком о даму: у нее шпилька в голову воткнулась, а я гребенку пополам сломала. Что хорошего? Гребенка шесть гривен стоит.

– Ходите без задержка… Как самый учтивый кавалер танцы танцевать будем. Тры звонки было, и железная дорога не ждет, – острит армянин, подхватывает девушку за талию и мчится. Сделав несколько туров, он сажает ее на место. – Ну что, хорошо было? И теперь в самое то гнэздо, с которого всял, туда и посадыл, – поясняет он.

– Мерси вас. Хорошо-то хорошо, только очень крепко прижимаете, – дает ответ девушка.

– Жаркие чувства всегда лучши, чэм холодный чувства. Позволте просыт на кадрил?

– Извольте, только, пожалуйста, подол не оборвите. Послушайте, вы из магазина с Невского? – задает ему вопрос девушка.

– Нэт, я арменский офицер.

– Неправда, я вас видела в халатной лавке, где канаус продают.

– Это верно. А я лошадиное сэдло себе и персидска парашок на блох покупал.

– Коварный обман с вашей стороны и больше ничего! Я сама видела, как вы за прилавком стояли и шаль барину продавали. А говорите, что офицер! Вы приказчик.

– Это ничего нэ значит. У нас всяки приказчик арменски офицер, а хозяин – арменски генерал, – вывертывается армянин. – А что ваша грэбэнка – я вам куплу грэбэнка.

– Лучше мороженым попотчуйте.

– Хорошо, изволте. Ходи на нас!

Армянин подает девушке руку и ведет ее в зимний сад.

В зимнем саду сидят два юных приказчика с Апраксина. Один блондин, другой брюнет. Перед ними бутылка шампанского с белой пробкой. Приказчики, видимо, хвастаются перед публикой бутылкой, курят длинные сигары, которые то и дело у них потухают, и куражатся.

– Сеня! A ведь никто не может заметить, что наши отцы теперь в деревне во всем своем невежестве существуют и на толокне с треской сидят, – говорит белокурый приказчик.

– Никто. Совсем на полном купеческом положении состоим, а ежели французских слов подсыпать, то и за господ сойти можем, – отвечает брюнет. – Хочешь, сейчас ананаса себе спросим? Ну, жги! Заказывай!

– Зачем ананас! Лучше по порции раков и по рюмке мараскину. А ты устрицу съесть можешь?

– Ежели на спор дело, то съем. Я раз у Бореля черепашью ногу глодал.

Мимо их проходит фрачник.

– Человек! Огня! – кричит блондин и показывает ему потухшую сигару.

Тот останавливается и трясет головой.

– Вихры-то у тебя целы? – спрашивает он. – Коли целы, так я тебе этот самый апраксинский-то «капуль» почище хозяина растреплю! На целую подушку из него шерсти понатаскаю.

– Ах, пардон, что вас за человека приняли! – говорит брюнет и, встав с места, раскланивается.

– И пардон тебе этот в лучшем виде отзвоню! Награбил из хозяйской выручки за голенищу, да и куражишься! У нас, брат, расправа коротка: вдоль – выволочка, а поперек – тряска!

– Чего-с? – протягивают брюнет и блондин и становятся в воинственную позу.

– Ничего-с. Проехало, и колесо цело!

– Однако в каком составе вы имеете такую праву, чтобы нас в грабительстве обвинять! Нешто вы прокурор?

– Ничего это не значит, – горячится фрачник. – Мы и прокурору насчет вашего брата нос утрем. На двадцать-то рублей в месяц без грабительства немного с шампанским напляшешь! А тут такой фокус: хозяин в трактир, а ты взял из выручки – и в сапог.

– А может, не в тот альбом попал? Может быть, у меня на Калашниковой семиэтажный дом выстроен?

– Семиэтажная грабля у тебя к плечу привинчена, а не семиэтажный дом! Брысь! Чего напираешь? А то так хрястну, что петли в скулах заскрипят! – кричит фрачник.

Собирается публика.

– Господа! Я требую протокол составить! – говорил брюнет. – Он меня назвал хозяйским грабителем, а у меня тетка свой собственный дом на Васильевском острове имеет, и, окромя того, у нее шесть огородов.

При слове «протокол» фрачник старается улизнуть. Брюнет бежит за ним; блондин его останавливает.

– Сеня, брось! Какой тут протокол! – говорит он. – Еще не равно до хозяина дело дойдет. Ну что тут! Поругались, и будет. А ты лучше вот что сделай: встретишься с ним опять и ткни его цигаркой в нюхало.

Брюнет успокоивается. Наскоро допив шампанское, приказчики идут искать фрачника в биллиардную, но попадают в «мушкарскую». Там за столом, окруженный шестью дамами, сидит их знакомый купец и играет в мушку.

– Селиверст Парамоныч! Как действуешь среди дамского сословия? – кричат они ему.

– Да что, братики, как петух между шести кур попал! – отвечает купец. – По ходу петушиного дела мне бы их сестру щипать надо, а в нашем манере оне меня клюют. Семь зеленых с гребня отполосовали.

– Зато ты теперь с Афганом вровень и наподобие как бы в гареме действуешь. Одно только трубки султанской для афганского вида не хватает. Действуй, Селиверст Парамоныч!

– Действовать-то, ребята, – статья неподходящая! Овчинка выделки не стоит, – снова откликается купец. – Вон вокруг меня какой товар сидит! Как на него польстишься-то?

– Не кричите, господа! Играйте, господин купец! – замечают ему дамы.

– И играем-с. Четыре карты пожалуйте. К Гулак-Артемовской покупаем. Авось на сей раз не надуешь. Сеня, коли нравится кто – выбирай из моего курятника, не заспорю! Есть здесь и немка, есть и чухонской масти, есть и жидовского сословия. Одно только, французинки для комплекта не хватает, – не унимается купец.

– Нет, уж это зачем же? – опять откликается брюнет. – Это твое счастье, а нам такой товар, который ежели старее попова кота без хвоста, не требуется!

– Господа! Это оскорбление! Мы старшину позовем! – возмущается какая-то дама. – После этого мы с вами играть не хотим! – говорит она купцу.

– Те-те! Не горячись, печенка лопнет! – дразнит ее тот. – Обобрала, да и играть не хочу. Ловко!

Мушка кончается. Ее выигрывает возмутившаяся дама.

– На, обирай сайки с квасом! – говорит купец, рассчитываясь. – Я, брат, и сам продолжать не намерен. Надо тоже и щетину свою пожалеть. Довольно! – Купец встает с места и, обратясь к приказчикам, восклицает: – Клюнемте по горшочку горностаю!