Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Уха

Дело было перед Рождеством.

– Что, Федор Иванович, как бы-нибудь нам собраться в «Малый Ярославец» налимьей ухи похлебать да с расстегаем вприкуску, – говорил, стоя на пороге своей апраксинской лавки, купец Иван Сидоров Граблюхин. – Стряпала у меня баба и дома, да все не тот коленкор выходит.

– Так чего ж зевать-то! – отвечал сосед. – Дело хорошее, и я согласен. Едем сегодня. Не откладывать же стать до святок. Ноне дни постные, а ухой только по постам и греться. На праздниках уж не ухи, а рассольника с гусиными потрохами захочется. Только что ж мы вдвоем-то друг другу глаза ковырять будем?.. Надо будет пригласить и Семена Захарова. Втроем поваднее, да к тому же Бог и Троицу любит.

Пригласили и Семена Захарова.

– Отчего не похлебать, – отозвался тот. – Только, господа, чтоб чинно и благообразно, а главное, чтоб денежной требухой насчет побочной выпивки не шалить, потому дело хоть и к празднику, а насчет торговли – чертям в свайку в лавке играть впору, до того пусто.

– Ну вот! Учи еще! – успокоивали его соседи. – Окромя налимьей ухи с расстегаем и пары собачек забалую российского – ни-ни! Разве потом сверху бутылкой пивца польем, да и баста! А чтоб брызгать иностранным виноделием – ни боже мой. К празднику-то тоже расходы какие предстоят – страсть! В гильдию внеси, прислугу одари, жену обряди, протопопу дай… А брюшной провиант, a мелкая челядь, что праздничных денег высосет? Да что, всего и не перечтешь! А свинина-то ноне почем? К гусям приступу нет. Так тебя выпотрошат на Сенной, что хоть левой ногой затылок чеши!

– То-то, господа. Похлебаем ушки, да и шабаш! А коли хмельную музыку заводить, то я не согласен. Адье с бонжуром!

– Да чего ты сумлеваешься! Мы просто за каждую заморскую пробку штраф положим. Как кто спросит баловную бутылку – сейчас и плати товарищам по паре канареечных. Одно слово, чтоб экономия самая политическая!..

– В таком разе я согласен. Едемте!

Купцы вышли на Садовую улицу и начали нанимать извозчика в «Малый Ярославец». Тот просил с троих двугривенный, а они давали пятиалтынный. Второй, третий и четвертый – то же самое. У гостинодворской часовни наконец наняли и приехали в «Малый Ярославец».

– Главное, господа, чтоб все солидарно и с политической экономией, – твердил Семен Захаров, подымаясь по лестнице трактира.

У буфета выпили по первой «собачке горностаю» и стали смотреть карту кушаний.

– Да что тут по налимьей ухе ложкой бить! – сказал Иван Сидоров. – Уж ежели тешить мамон, то тешить стерляжьей ухой! Разница-то в цене плевая.

– Какое плевая! Больше, чем на рубль, – ужаснулись товарищи. – Ну вот что, – прибавили они. – Уж ежели стерляжьей ухой баловаться, то будет довольно и двух порций на троих. Дело передпраздничное, а с поросенком-то ноне хоть дерись из-за цены.

Заказали две порции, выпили по второй, по третьей «собачке» и приступили к четвертой.

– А штраф? – напомнил Семен Захаров.

– Штраф только за иностранное баловство, а это наше, российское. Так и уговор был, – откликнулся Федор Иванов.

Стерляжью уху купцы начали хлебать только после пятой и уж изрядно захмелевши.

– Ух, важно! – потирал с наслаждением живот Иван Сидоров. – Кажись, ежели бы не тугие времена, каждый бы день телеса свои на стерляжьей ухе воспитывал. А то сунься ноне к окороку-то…

– Ежели кажинный день, то с утробой не совладаешь. Сейчас ребра щемить начнет, потому жирна она очень, – возразил Федор Иванов.

– Истинно, что жирна. У меня вот уж и теперь свербление под ложечкой началось. Знаете что, братцы: не садануть ли нам по лампадочке коньяку? Как рукой снимет!

– Иностранное баловство! Штраф! – воскликнули в один голос товарищи.

Иван Сидоров махнул рукой.

– Какое иностранное! Что вы! Этот самый коньяк братья Елисеевы у себя в подвале варят. Принеси-ка, молодец, нам по коньячкам, – прибавил он. – Только смотри, двухспального калибра.

– А знаете что, ребята? – воскликнул Федор Иванов. – Ведь и английский портер русского ремесла. Мне один дурдинский заправила рассказывал, что они с завода страсть сколько его в иностранные погреба возят. Так уж чем на пиве мотаться, потребуемте английского портеру.

– А тот предмет, чтоб экономию политичную соблюдать? – напомнил Семен Захаров.

– Да тут экономия и выйдет. Пива полдюжины требовать надо, а с портером и на одной бутылке проедемся. Разницы большой не состоит.

– Ну жарь, бык тя заклюй! – согласились товарищи.

Выпили бутылку портеру.

– Словно бельмо она, окаянная, в единственном виде торчит, – сказал заплетающимся языком Иван Сидоров, указывая на бутылку. – Надо ей супруга под пару поставить. Что ей в холостом-то виде мотаться! Молодец! Возобнови-ка нам портерный паспорт!

Выпили вторую.

– Ну уж и пару ребеночков для сих согласных супругов требуется, – откликнулся Семен Захаров. – Надо им пару полубутылок подставить. Эй, прислужающий, накали пару половинкиных детей для господ Портеровых!

– А политичная экономия? – в свою очередь, напомнили ему товарищи.

– Ну ее к черту под подкладку! Да троим на двух бутылках и рассчитываться трудно. Такая финансовая бухгалтерия выйдет, что и сам Ламанский не разберет. Тащи! Чего рот-то разинул! – пугнул он служителя.

Через полчаса купцы были совсем уж пьяны.

– Белоголовой шипучки! – кричал Иван Сидоров.

– Штраф! Иностранное баловство начинается.

– Врешь, сказано, чтоб этот самый налог на бутылку был, а я пару полубутылок требую! Значит, у нас та юридическая механика, что отчаливайте! Понял?

– Ан шалишь! Уговорный закон был, чтоб за пробку, а про бутылку ничего не сказано, потому получите кассацию с нашей стороны и деньги на бочку.

– А ты думаешь, и не отдадим? Да нате, получайте по два рубля на рыло! – вошел в азарт Иван Сидоров и выкинул товарищам четыре рубля.

Охолостили бутылку шампанского и вконец осовели.

– Уж кутить так кутить! Еще бутылку! – заорал Федор Иванов и беспрекословно отдал товарищам по два рубля.

– А я что за обсевок в поле! – крикнул Семен Захаров. – Не нищие, чтоб чужим пользоваться! Получите и с меня травяную с канареечной!

Купцы разменялись штрафами, но вино не лезло уже более в глотку. Через несколько времени они, придерживаясь за перила, спустились из трактира вниз по лестнице и, выйдя на улицу, кричали:

– Извозчик! В Зимний сад!

– Два двугривенничка положьте! – процедил сквозь зубы извозчик.

– Нет, брат, политическую экономию держим, – бормотал Семен Захаров. – Двугривенный!

– За три гривенничка садитесь!

Купцы начали садиться в сани, но втроем не умещались.

– В таком разе я верхом… – сказал Федор Иванов и полез на лошадь.

– Безобразно, господин купец, бросьте! – уговаривал его извозчик.

– Врешь! Кирасиры же ездят, так и нам по-конному привыкать надо! Может, и меня в солдаты…

– Федя! Федя! Держи себя солидарно! – цедили сквозь зубы товарищи.

– Я и то в солидарном виде, – крякнул Федор Иванов, задел ногой за оглоблю и растянулся навзничь на тротуаре.

– Вот так уха! – сказали в один голос Иван Федоров и Семен Захаров, начали подымать товарища и сами упали на него.

К ним подошел городовой.

Пред праздником

«Динь-динь!» – звонится купец перед дверью с надписью: «Ф.Л. Андреева».

– Фания Лукьянова дома? – спрашивает он.

– Дома-с, с попугаем балуются, только навряд, чтобы вы какой-нибудь авантаж получили, потому они сами на бобах сидят, – отвечает молоденькая горничная.

– Однако позвольте? Ведь это же невозможно! – горячится купец. – Коли кто пьет и ест на чужой счет, то надо же и совесть знать! С самого дачного переезда у меня в лавке чай и сахар забирают, вина корзинками таскали – обещали заплатить к празднику, и вдруг такая музыка! Передайте хоть счетец ей, а я ответа подожду, – подает он добытую из кармана бумагу.

– Что ж, я пожалуй… Только все одно, она в печку бросит.

– Маша! Кто у тебя там?.. – раздается звонкий женский голос, шлепанье туфель о паркет, и на пороге из гостиной в прихожую появляется красивая крупная женщина в пестром шалевом капоте и с папироской в руках.

– Фании Лукьяновне! – раскланивается купец. – Прикажите, сударыня, получить по счетцу.

– Да что вы, в уме? – удивленно вскидывает на него глаза женщина.

– А то как же-с? В самом настоящем. Пить, есть умели, так надо же и отдавать. Сами же обещали к празднику.

– К празднику? Ведь я не чиновник и наград не получаю из департаментов. Вот сорву с кого-нибудь на елку, тогда и приходите после Рождества. Я сама вся перезаложилась!

– Однако же, сударыня, ведь от воздахтора свое положение получаете.

– Мне моего положения едва хватает на булавки. Полно, полно, иди с Богом и утешай себя тем, что портниха на мне ждет, модистка ждет; в голландской лавке ждут, даже извозчик и тот… Ведь у тебя рассудок-то есть?

– Это точно, что есть, потому нам без рассудка быть невозможно, – чешет затылок купец.

– Ну то-то… Я женщина откровенная и говорю прямо: вот мужчины награды сорвут и с нами на Рождестве поделятся, а я после Рождества с тобой. Понял наше ремесло?

– Как не понять, не махонькой! В таком разе прощенья просим!

Купец сходил с лестницы и бормотал:

– Плохо с этими мамзелями дела делать! Толкнусь к генералу, благо близко живет. Тоже и за ним сто семьдесят четыре рубля без четвертака.

Минут через десять он спрашивал бакенбардиста-лакея:

– У себя барин? Говори по-настоящему. В убытке не будешь. На вот рубль целковый!

– To есть они дома, но так как бы их нет дома, – поясняет лакей, принимая бумажку. – Потому докладывать не велено. Теперь сидят у супруги, а та их точит.

– А ты доложь поди. Вот и бумажку захвати. Коли генеральша его натачивает, то он купцу будет рад, только бы от нее освободиться.

Лакей берет счет, идет и через несколько времени возвращается.

– Ну что? Какие радости? – спрашивает купец.

– Велено тебя по шее гнать.

– Ой! Да я за свою амбицию к двум мировым с жалобой… да еще с тремя адвокатами!

– Иди, иди, не разговаривай! А то и нам достанется. И жалко мне тебя, да что ж делать-то!.. А ты вот что: ты притаись на лестнице, да и поджидай. Он уж фрак надел и сейчас выйдет.

Купец вышел на лестницу. Минут через десять в дверях показался «сам».

– Желаю здравствовать! Ваше превосходительство, – поклонился купец. – Прикажите получить по счету за забранный чай и сахар и прочую сладость. Обещали к празднику…

– Ведь тебя велено в шею гнать, как же ты не исчез?

– Помилуйте, сударь, как же нам исчезнуть, коли мы приказчики на отчете и из фруктовой лавки? – обиделся купец. – Ведь хозяин с нас требует. Обещали к празднику. Прикажите получить.

– Дурак ты, дурак! Как же я тебе отдам к празднику, коли мы еще сами остаточных сумм не делили? Ведь у тебя соображение есть?

– Нам при торговле без соображения невозможно, потом у коли кто пьет и ест в долг…

«Сам» молча начал сходить с лестницы.

Через четверть часа купец звонился около третьей двери. Ему отворил пожилой отставной военный в сюртуке без погонов и с длинной дымящейся трубкой в руках.

– А! Терентий Гаврилыч! Добро пожаловать! – возгласил он. – Вот кстати-то! А я только водку сбираюсь пить! Какая, брат, селедка!

– Прикажите, ваше высокородие, по счету получить… – начал свою песню купец. – Обещали к празднику.

– Что тут счет! Садись. Какую потребляешь? Простую или рябиновую?

– Увольте! Нам без благовремения водка – все равно что псу редька. Прикажите по счету-то…

– Снимай шубу-то! Здесь не баня, чтоб потеть. Чайку со сливочками от бешеной коровы?..

– Корова коровой, сударь, а там шестьдесят два рубля за чай и сахар… Нас тоже хозяин ругает.

– А ты его ругай. Что за субординация! Ведь у вас лавка, а не эскадрон. Видал ты мою собаку? Познакомься, брат. Трезор! Иси! Дай лапу купцу. Во фрунт, Трезорка! Ну, теперь играй голосом и славь купца.

Собака становится на задние лапы и воет. Купец затыкает уши.

– Что нам собака, сударь! Псу песья и честь. Обещали к празднику… – бормочет он.

– К празднику? А ты вот послушай-ка, что пес трелью-то выговаривает: «Пенсиона, мол, нам, купец, только на гуся да на окорок ветчины хватит, а ежели к этому прикомандировать полведра королевского амбре да пару бутылок елисеевского одеколону из Ямайки от Полицейского моста, то и на баню с веником не останется».

– Явите, сударь, божескую милость! Хоть половину…

– Половину? Вот тебе турецкая монета. Бери, брат, не бойся! Ее сам Осман-паша для счастья носил. Трезор, делай голосом песню: «Выгоняйте вы скотину на широкую долину»!

Купец серьезничал-серьезничал и рассмеялся.

– Что за барин такой чудной! – сказал он, махнув рукой. – Прощенья просим, сударь! Так уж я после праздника…

Спустя некоторое время купец вошел в церковный дом и звонился у дверей с медной дощечкой, на которой стояло: «Дьякон Зосима Накаменесозижденский». Его встретил сам дьякон в подряснике и спросил:

– За исповедальным свидетельством, надо полагать, или насчет метрики для сынка?

– Совсем не та антресоль, ваше преподобие! Прикажите по счету за чай и сахар получить…

– По счету? – протянул дьякон. – Как же тут отдавать, коли мы сами яко евреи на реках вавилонских… седохом и плакахом…

– Обещались к празднику…

– Врешь! Врешь! К празднику мы сами норовим… Даже супруга наша без нового хитона… Вот после Рождества приходи. Отславим Христа, так отдадим.

– Дайте хоть что-нибудь! – взмолился купец.

– Даже и благословения дать не могу, ибо не рукоположен… Адрес твой знаем и на праздниках сами к тебе с песнопением зайдем! С Богом! С Богом!

Купец только развел руками и ушел, как не солоно хлебавши, а через четверть часа звонил у двери купца Окуркина. Окуркин был в прихожей, нюхал гуся и ругал жену. Увидав приказчика, он остановился и сказал:

– Свой человек, сам знает, что баба без страха – все равно что павлин без хвоста. Зачем пожаловал?

– Прикажите, сударь, по счету получить. Обещали к празднику…

– К празднику! Праздник-то у меня вот где сидит! – ударил он себя по затылку. – Что вас всех проняло!

– Да ведь и вы по своим должникам на легавом положении.

– Это верно. На, получай и больше не верь, а то сбежим от долгов угодникам молиться.

Фруктовщик получил деньги и сходил с лестницы.

– Купцов только зря в газетную критику пущают, – говорил он. – А на самом деле, ежели денежную икру из них перед праздником выматывать, то их в рамку вставить да на стенку повесить!

Около Гагаринских мостков

В Петербурге новинка. Составилась компания около Гагаринских мостков перевозить публику через Неву по льду на креслах с полозьями. Кресла-сани возят мужики, подпихивая их сзади. Они с коньками на ногах и в шапках-конфедератках с номером. Новинка привлекает массу публики. На льду, около мостков, толпится разношерстный народ и толкует о нововведениях. Проходящие по мосткам останавливаются тоже, облокачиваются на перила и смотрят на катающиеся зеленые кресла с шерстяными зелеными полостями на войлочном подбое.

Группа мужиков.

– Говорят, от господ это. Шесть чиновников с Петербургской стороны сложились и завели устройство, чтоб к празднику, значит, на табак и на гуся… – рассказывает рваный полушубок.

– Чиновники? – спрашивает чуйка и тут же машет рукой. – Ну, проку не будет! Вот ежели бы купец, тогда бы он капитал высвистал.

– Да, чиновники. Вон они сами в шляпах-то для пробы катаются. Даве свою чиновницу с дочкой катали. Что визгу-то было – страсть!

– Почем с носу берете? – спрашивает у измученного и запыхавшегося катальщика новый тулуп.

– У нас не с носу, а с персоны, – отвечает тот. – Ежели с одного – пятак, а с двоих – по трешнику.

– Вы сами-то на каком же положении?..

– На собачьем. Пятнадцать рублев на своих харчах в месяц и баня своя.

– Врешь?! Ах ты господи! Поди же ты! Человечью-то душу ноне дешевле лошадиной ценят! – восклицает тулуп.

– Из каких народов катальщики-то набраны? – спрашивает чуйку купец в еноте.

– Да, надо полагать, из извозчиков, которые ежели лошадей своих пропили.

– Ан врешь! – откликается катальщик. – Есть у нас и прогорелый купец. Настоящий купец. Он заклепками в железном ряду на Апраксином торговал, а теперь сани пихает.

– Купец? Ах ты господи! – дивится рваное пальтишко с собачьим мехом на воротнике. – Поди ж ты, куда купца занесло! А портных штучников у вас нет?

– Пока еще не обозначились. Ты, что ли, хочешь поступить?

– А ты почем знаешь, что я портной? Может, я почище иного барина! – обижается пальтишко. – Мы и в англичанах при одном графе служили.

– Пятнадцать рублев в месяц! – все еще не унимается тулуп. – Где тут прокормиться!

– Я так полагаю, что больше на всякое даяние благо от щедрот доброхотных дателей рассчитывают, – замечает дьякон в меховой шапке. – Кто один копеечный динарий сверх таксы переложит, кто два… Тем и питаются. Кружку воздвигли, господа, ради доброхотного сбора-то или каждый по карманам?.. – отнесся он к катальщику.

– Где тут кружку! Вчера, вон, один хмельной купец два раза проехал, так рубль на чай дал. Непременно требовал, чтоб его с бутылкой возили и чтоб посреди Невы станция… Выпил, катальщику дал из нее попользоваться и пошел домой.

К берегу Петербургской стороны подвезли чиновницу в капоре. Рядом с ней в кресле мороженый поросенок, вытянув рыло кверху. В толпе хохот.

– Вот так пара! – слышится возглас. – Сама самого привезла!

Чиновница вышла из кресла и подает пятачок.

– Шесть копеек, сударыня… – говорит катальщик. – Потому две персоны. За себя три копейки и за поросенка три. Так и по таксе следует. Мы лишнего не просим.

– Да разве поросенок – персона? – возмущается чиновница.

– А вы думали, как? Все равно место в кресле занимал, – стоит на своем катальщик.

– Ни за что не отдам. Послушайте, господин распорядитель! – кричит она. – Неужто вы по таксе поросенка за человека считаете? Да и у Волпянского в санях за него ни копейки не берут.

– Садись, земляк, перевезу, – предлагает тулупу катальщик.

– Это еще зачем? У меня, чай, свои ноги есть. А на пятачок-то я, брат, такой себе стаканчик завинчу, что у меня под языком засвербит!

Толстый купец в лисьей шубе привел купчиху.

– Садись, Марфа Никитишна, и поедем, – говорит он.

– Ох, пужаюсь! Лучше уж уволь, Семен Панкратьич, – отвечает та. – Ты поезжай, а я по мосткам…

– Дура! Да чего ж тут страшного-то? Сядем, будто господа, и повезут нас за два трешника.

– Ох, не могу! Почем знать, может, и грех на людях-то ездить, коли ежели они в скота уподобление…

– Ну вот! Коли новая модель вышла, то всякому свой предел. В заграницах, вон, и на мерблюдах ездят.

– То мерблюд, а тут человечья душа…

Купец выходит из терпения.

– Садись же, говорят тебе! – возвышает он голос. – А то силой посажу!

– Уволь, голубчик, дай я лучше прежде у духовного лица спрошу. А что, батюшка, не грешно на человечьих-то душах кататься? – обращается она с вопросом к стоящему в толпе дьякону. – Боюсь, чтобы с нашей стороны живодерства не было.

Дьякон улыбается.

– Коли ежели, сударыня, по их собственной воле и без принуждения, а ради пропитания, то какой же тут грех и живодерство? – отвечает он.

– Спасибо вам. Вот теперь с сердца камень и снят. Я согласна, Семен Панкратьич, – обращается купчиха к мужу.

Купец и купчиха начинают садиться в кресло, но по толщине своей никак не могут уместиться, как ни бьются, как ни подбирают полы шуб. В толпе хохот.

– Заклинивай, Марфа Никитишна, заклинивай! Не обращай внимания на зубоскальство, – говорит купец, залезший первым.

– Да не могу, Семен Панкратьич, и рада бы, да не могу! – бьется купчиха.

– А ты бочком потрафь, а потом и опускайся. Небось я плотно сижу, меня вон не выпрешь, – приговаривает купец. – А ты, молодец, чего ж разиня рот-то стоишь? – отнесся он к катальщику. – Подпихни ее сзади в под-микитки!

– Да уж больно много вы с сожительницей жиру-то нагуляли, господа, вот что, – откликается тот. – Где ж такой груз одному человеку везти! Ведь я не двухжильный. В вас двоих-то, пожалуй, три куля овса будет. Разоритесь уж на гривенник. Кажется, в состоянии… Вон мошна оттопырилась.

– А ты мои деньги считал? – обиделся купец. – Может, у меня в бумажнике-то старые газеты понапиханы. Садись, Марья Никитишна, не внимай ему!

– Нет, уж я лучше на отдельные сани. Где же тут…

– Положи ее сверху! Положи! – острят в толпе. – Еще лучше ноги греть будет! Вишь, в ней сала-то сколько! Хоть в Крещеньев день в проруби купать, так и то впору!..

Купец и купчиха садятся на разные сани. Купец поехал впереди, купчиха сзади.

– Марфа Никитишна, не отставай! Дуй белку в хвост и в гриву! – кричал купец.

У татар на Крестовском

Обрадовалось «обстоятельное» купечество хорошему санному пути и в воскресенье вечером приехало с женами на тройках на Крестовский остров. Большая компания. Есть и банковые конторщики – купеческие прихвостни, лезущие из шкуры, чтобы не отстать от богачей, и имеющие тайное намерение «урвать» за себя купеческую дочку с каменным домом или торговыми банями. Кровожадно оскалив зубы, встречают татары ресторана компанию и чуют здоровую поживу. С ног сбились они, снимая с гостей салопы и шубы, и, освещая путь канделяброй, ведут в «кабинет». Только и слышишь: «Ваше сиятельство! Ваша светлость!» А купцы и купчихи так и улыбаются приветствию. Есть и купеческие сынки.

Сели в «большой кабинет». Разрумяненные морозом молодые купеческие жены так и хохочут, слушая болтовню банковских конторщиков.

– Сегодня двух лиловых недосчитаюсь, а завтра придется усиленный риск на рыбинско-бологовских… – говорит один из них. – Впрочем, я счастлив. Я сзади крупных банкиров иду. На какую страну они, на ту и я.

Самый обстоятельный купец с рыжеватой подстриженной бородой и с колыхающимся брюшком взялся распоряжаться угощением.

– Прежде всего, чаю, братец ты мой… да с коньяком!.. – заказывает он.

– Слушаю-с, ваше сиятельство, – отвечает лакей. – Каюм, яшки тарахара-бардачай! – отдает он приказание другому татарину и, наклонившись корпусом вперед, ожидает заказ ужина.

– После, лошадятник, после насчет ужина!.. Сначала мы посоветуемся, – машет рукой купец. – Господа мужской пол, составимте конгресс насчет ужина, – обращается он к мужчинам. – Я полагаю, после закусок здоровую стерлядь по-русски, чтоб одна на всех хватила. Уж кутить так кутить!

– Да ведь сдерут, – пробует возразить другой купец.

– Ну что тебе!.. Важная вещь! Завтра прикажешь по лишнему двугривенному на пуд привозной солонины накинуть, вот и сквитал! Ведь солонинный вопрос весь в твоих руках. Потом индейку и компот из ананасов. Красное – шато ля роз, а шампанское – редерер, – продолжал он. – Завтра я сам подниму цену на мороженую свинину, а Иван Степаныч к празднику с мастеровых на бане возьмет; Федя на дровах попридержится.

– Тебе с горы виднее! – решили, вздохнув, купцы и отправились в буфет «поклевать предварительно».

Купцу-солонинщику до того понравился «солонинный вопрос», что он, выпив у буфета, о чем бы ни заговорил, непременно свертывал на солонину. Другие купцы старались попасть ему в тон и гнули также каждый насчет своей специальности, оценивая все: кто мороженой свининой, кто дровами, кто баней и т. д.

Подали к чаю бутылку дорогого коньяку финь-шампань.

– За бутылочку-то на пятьдесят пудов солонины по двугривенному надбавить придется. Ну-ка, Иван Степаныч, глотай, да и за шампанею примемся!

– A мне каждая бутылка шампанского в двести трехкопеечных банных билетов вскочит.

– Ничего, мастеровые любят к празднику париться, поддержут! – самодовольно шутит самый обстоятельный купец. – Вон, жена грушу дюшес гложет, а у меня барыш от целого мороженого борова съела.

– Марья Ивановна, не хотите ли полфунта восковых свеч скушать? – предлагает пожилой купец какой-то даме душистый мандарин.

– Но почему же это полфунта восковых свеч? – улыбается породистая купеческая жена.

– А потому, что татарва наверное за него слупит столько, сколько мы за полфунта восковых свеч берем.

– Анфиса Тихоновна, пригубьте из наших рук доход от банного визита полусотни мастеровых, – изощряется в выражениях банщик, подавая той же даме ветку винограду.

Пузатый дровяник ударил в ладоши.

– Человек! Тащи сюда редеру на пять сажень березовых дров! – крикнул он.

Татарин выпучил глаза.

– Дурак! Разве не понимаешь? – оборвал его мясник. – Почем березовые покупаете? Пять рублей, двадцать? Ну и тащи на пять сажен шипучки. А что, господа, не растопить ли мне хорошую мороженую свинью на хор цыган? – предложил он компании.

– Дело, Петр Терентьич, дело! Без цыган скучно. Пусть их попоют; и мы от трудов своих праведных жертвуем! – одобрительно загалдели купцы. – Ты, Ваня, скольких мастеровых жертвуешь?

– Да что тут мастеровыми мерить! – откликнулся банщик. – Сотню посетителей из четвертных бань жертвую! А на шампанское из номерных порасходуем.

– А я полпуда воску! – сказал в свою очередь свечник.

– Что полпуда! Сыпьте, господа больше! Надо, чтоб цыгане весь вечер с градом пели. Ты насчет воску-то не скупись! Завтра придешь на свечную фабрику, велишь в котлы подсыпать лишних пудов пять дешевой японской смолы – вот и окупил расход!

– Штуку солдатского сукна на цыган стравливаю!

– Три кирасирских палаша и две пары мельхиоровых шпор даю! – послышались предложения от купцов.

Принесли шампанское. Шумной толпой ввалились в «большой кабинет» цыгане, и началось гиканье, нравящееся только хмельному человеку. Около запевалы хора лебезит купеческий сынок в прическе à la Капуль и наконец отводит его в сторону.

– Здесь мой папенька, – говорит он цыгану, – так ты, Бога ради, не проговорись, что я вчерась здесь с вами кутил. А то только и видели вы мою денежную теплоту души! Да и своим чертенятам закажи, чтобы они не болтали! Понял?

– Еще бы не понять! Гроб! Могила! – ударил себя в грудь цыган. – Да вы чего робеете-то? Вы вчера кутили, а ваш папенька третьего дня с двумя мамзелями здесь был. Вот вам его тайна. Как что – вы ему сейчас нос и утрите! – прибавляет он. – A Маше-то сережки обещали привезти? Она вас вот по сих пор любит! – Цыган полоснул себя рукой по поясу.

– Только по сих пор? – усмехнулся купеческий сын. – Что мне, из цыганской-то любви шубу шить, что ли? – продолжает он скороговоркой. – От цыганки, брат, как от каменного попа, железной просвиры не допросишься. Любовь-то у них только на словах и, как сухая ложка, рот дерет!

Цыган прищелкнул языком и, обратясь к хору, начал отдавать на своем гортанном наречии приказания, чтоб молчали насчет вчерашнего кутежа купеческого сына.

– Много вчера ухлопал здесь? – спросил купеческого сына банковый конторщик.

– Целого черкасского быка, – шепнул тот ему на ухо. – А папенька сегодня мороженой свиньей хвастается! Где ему за нами.

– «Ивушку»! «Ивушку»! – кричали подгулявшие купцы и купчихи и начали делать сбор на цыган, выкладывая деньги на тарелку.

– Примите и меня в свою компанию! – обратился к купцам банковый конторщик. – Я желаю пятницкую биржевую разницу от десяти рыбинско-бологовских пожертвовать!

– Ну тебя! Слушай на даровую! Куда конь с копытом мчится, туда нечего раку с клешней лезть! – отстранил его самый обстоятельный купец.

Цыганский хор настроил гитары и грянул «Ивушку».