Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Турецкая кампания

Мальцевские бани. Народа достаточно. В одной из раздевальных каморок то и дело слышатся возгласы:

– Эй, мальчик! Поднеси-ка нам еще пару стаканчиков мадерного былия, а на закуску соленый огурец!

В каморке говор, хохот. Время от времени выскакивает оттуда медно-красное тело с бородой клином и бежит по раздевальной комнате. За ним гонится с веником в руках такое же тело с бородой лопатой и старается стегнуть нагоняемого. Посетители начинают морщиться.

– Что это у вас за стоялые жеребцы разыгрались? – спрашивают они у банщика.

– А это купцы тешатся-с. Почитай, часа три уж у нас в бане сидят, – отвечает банщик. – Известно дело: в голову попало, ну и игра началась.

В одну из таких погонь одного тела за другим дверь отворилась, и в раздевальню вошел третий купец – борода окамелком. Бегающие тела как раз наткнулись на него.

– Тихон Савельич! Какими судьбами? – воскликнули они в один голос.

– А вот знакомого героя попарить привел. Он у меня в лавке мясо на всю роту закупает, – отвечает купец – борода окамелком. – Спервоначалу в трактире чайку с ним напились. Он мне про войну рассказывал, а потом я и пригласил его в Мальцевские, чтоб на дворянской половине с парадом попарить.

За купцом действительно стоял бравый ефрейтор с Георгиевским крестом. Тела почтительно поклонились ему и протянули руки.

– Оченно приятно… – заговорило тело с бородой клином. – А мы вот тоже победу празднуем. Подряд у жидов сегодня в интендантстве отбили. И подрядишко-то ледященький, да уж борьба-то с жидами велика была. Спервоначала поехали в «Малоярославец» уху стерляжью с расстегаями хлебать, а оттуда куда деться? В театре немецкое представляют, в клуб – в мушку полушубок, пожалуй, еще вычистят, ну, мы сюда и надумали.

– Эй, мальчик! Тащи сюда четыре шкалика мараскину с коньяком, а на закуску букиврот с тешкой! – крикнуло тело с бородой лопатой. – Позвольте уж вас, господин герой, как подобает здесь встретить, – обратилось оно к солдату. – Мы ведь тоже не свиньи и понимаем…

– От хлеба, от соли не отказываются, – отвечал солдат и стал раздеваться.

Купцы с любопытством осматривали его и даже щупали.

– Скажи на милость, все места у него целы, ни одной царапины! – дивились они. – И бомбой не задело, и контузии не было?

– Каким в поход пошел, таким и из похода вернулся. Все части на своих местах, – дал ответ солдат, хлопнул себя по голым бедрам и, чокнувшись, выпил предложенную ему рюмку.

– Вот и прекрасно! – заговорили купеческие тела. – Пусть эта раздевальная для нас Румынией будет, – и направились в мыльную, но вдруг тело с бородой окамелком у самых дверей крикнуло:

– Стой! Стой! Пили мы от вас, а теперь выпейте и вы от нас. Давеча была Румыния, а теперь пусть будет переход через Дунай. Нельзя! В мокрую Туретчину идем. Эй ты, Сулеман-паша! Изобрази-ка нам такую же перестрелку, какая давеча была: четыре митральезы подай, а на закуску лимончика, – отдало тело приказание мальчику.

– Вот это дело! – одобрили все хором и сели около дверей в мыльную. – Инженеры, чего стали? Наводите понтонные мосты-то! – отдали они приказ смотрящим на них, как на диво, парильщикам. – И вам за храбрость по стаканчику дадим.

– У нас все готово-с, – отвечали радостно парильщики. – Только мыло взмылить. Пожалуйте!

Выпили и хотели идти в мыльную, но вдруг опять команда:

– Ни с места! Равняйся! Сначала антилерию через Дунай переправим!

Тело с бородой лопатой побежало в раздевальную каморку и вернулось оттуда с тремя бутылками пива и стаканом.

– Вот и пушки при нас. Теперь «ура»!

Все ринулись в мыльную при громком смехе публики.

– Казачьими-то пиками запасайтесь! Пиками! – кричал в дверях кто-то, хватая из ящика охапку веников.

Парильщики начали окачивать «гостей» водой.

– Фу-ты, дунайская-то вода какая важная! Не в пример лучше нашей! – раздался возглас. – Вот мы и на турецкой земле. Что теперь у нас в руках?

– Никополь.

– А коли Никополь, то за Никополь надо выпить! Сядем спервоначала в пивную траншею, а потом Плевну начнем брать.

Пивная траншея была выполнена.

– В жаркую баню попотеть пойдете? – спрашивали парильщики.

– Необразованность! Как ты спрашиваешь в своем невежестве? – перебило одно из тел. – Теперича такая модель, чтоб говорить: «Под Плевну пойдете ли?» – а не «в жаркую баню».

Вошли в Плевну, и опять команда:

– Мальчик! Тащи сюда четыре рюмки прежнего сословия!

– Позвольте, здесь нельзя-с… У нас только в раздевальных комнатах пьют, – останавливали парильщики расходившиеся тела.

– Врете вы, башибузуки! Коли ежели мы теперича ранены, то нужна же нам медицинская помощь!

Какой-то парильщик нашелся.

– Не извольте беспокоиться! – сказал он. – Все будет исполнено. Я незаметным манером в шайке пронесу.

– То-то. Ах вы, интенданты! Не учить вас, так беда! Ребята! Вон гора Балкан виднеется! Теперь на Шипку «ура»!

Тела с радостным гоготанием залезли на полок и начали хлестаться вениками. Залез и солдат.

– Служивый, голубчик, рассказывай нам теперь про войну! – упрашивали его. – Ну что, под Дубняком жарче было?

– Помилуйте, господа купцы, нешто на полке можно про сражение?.. Я лучше вам потом… – конфузился солдат.

Парильщик принес в шайке, что у него просили. Тела от жару и от выпитого вина совсем развезло. Еле сошли они с полка и, держась друг за друга, вышли в мыльную. Там уж ждали их парильщики с мочалками в руках. Тела, как снопы, повалились на скамейки.

– Ну, башибузуки! Теперь начинайте ваши турецкие зверства.

Парильщики налегли на мочалки и начали протирать спины тел. Одно тело кряхтело, кряхтело и вдруг коснеющим языком спросило:

– Ребята! А когда же мы в Андрианополь вступим?

Практические советы

Был первый час дня, a Амалия Карловна Вурст только еще воспрянула от сна, напудрилась, надела пеньюар и, позевывая, пила у себя в гостиной кофе, сидя на диване, поджав ноги. Это была сильно помятая, но все еще красивая женщина лет двадцати пяти. Рот ее дымил папироской. Миловидная горничная доложила, что пришел извозчичий хозяин.

– Ох, опять! – поморщилась та. – Сказала бы, что нельзя, что у меня полковник сидит.

– Говорила, да не внимает. «Тем лучше, – говорит, – по крайности я хоть у него свои деньги выужу!» – отвечала горничная.

А из-за горничной уже выглядывала седая бородатая голова извозчичьего хозяина. Наполнив комнату легким запахом дегтя и деревянного масла, коим были смазаны его волосы, он вошел в гостиную и стал искать в углу образ, чтоб перекреститься, но, не найдя его, махнул рукой.

– Тьфу ты! Я ведь и забыл, что вы по немецкой вере, – сказал он. – Желаю здравствовать, сударыня.

– Здравствуй, Маркел Иваныч. Садись.

– Маркел Иванов, это сын мой-с, а я Иван Маркелов. Ну да разницы не состоит. Я, сударыня, за деньгами. Прикажите получить. Пора уж. Надо и честь знать. На сто двадцать рублев наездили. Коляски в самую горячую пору брали.

– Что ты! Что ты! Откуда столько? Всего рублей восемьдесят, я думаю.

– Нет, уж это вы – ах, оставьте! Восемьдесят-то рублев за вами состояло в те поры, когда вы еще с полковником покумившись не были. А потом за юнкарем гонялись – за красненькую коляску брали, кадета ловили – две коляски. Да на Елагинское гулянье мы вас предоставляли.

– Врешь, врешь! Юнкер тогда отдал за коляску.

– Не может этого быть-с. Купцу ловля тогда от вас была, так тот это точно, что отдал, а юнкарь не отдавал. Да и откуда этому юнкарю взять? Коли бы он был купеческий юнкарь, то дело другое, а он так, из плохеньких. Мы тоже денежных-то юнкарей по Петербургу всех знаем. Я тебе, Амалия Карловна, вот что скажу: ты хороших-то юнкарей ловить не умеешь. А ты прежде узнай, каков он, или нас спроси, а потом и лови. Юнкарь юнкарю рознь.

Амалия Карловна слегка сконфузилась.

– Ну, все равно, – пробормотала она. – Сто двадцать рублей так сто двадцать. Только теперь у меня денег нет. Ты на будущей неделе зайди.

Извозчик махнул рукой.

– Знаем мы эту будущую-то! Как же это так? Ведь у меня лошади-то, чай, живые. Тоже корма просят. Овес-то теперь почем! Ты приценись-ка, поди. Где у тебя полковник-то?

– Полковник ушел. Зачем тебе он?

– А так. Напрасно отпустила. Я бы на тебя покричал, ты бы к нему подластилась, а он бы за тебя из жалости деньги отдал. Ты, Амалия Карловна, своей выгоды не понимаешь, вот что, – прибавил извозчик.

– Ты кофею, Маркел Иваныч, не хочешь ли?

– Маркел Иванов – это сын старший, а я Иван Маркелов. А насчет кофею увольте. Нам кофей все равно что козлу апельсин. Вы деньги-то пожалуйте.

– Где ж я тебе их возьму, коли у меня их нет?

– Заложись. Пошли брошку либо браслетку в мытье, а потом барину амурные глаза построй да фонтал слез припусти – он выкупит.

– Подожди, Маркел Иваныч, я отдам сама.

– Маркел Иванов – это сын, а я Иван Маркелов. Подожди! «Отдам»! Коли бы ежели ты была путная и с настоящими людьми вязалась, мы бы и подождали, а то ты хороших осетров хороводить не умеешь.

– В том-то и дело, что я больше насчет влечения сердца.

– А ты сердце-то брось. Оно тут ни при чем. Ты осетра ищи, а при осетре можно корюху для сердца иметь. Осетр – хлеб, а корюха – баловство. Пора уж научиться-то. Ты который год вдовеешь-то?

– Вот уже скоро два года, как муж умер.

– Шутка! Два года на мужской охоте, а не научишься, как осетров ловить.

– Я бы и сама рада осетров-то ловить, да где их взять – вот вопрос.

– На Калашникову пристань тоню закинь, а то так с инженером свяжись. При банках осетры ловятся. А то у тебя с одного – юнкарь да юнкарь! Да вот тебе еще мой совет: в актерки ступай. На актерку-то хороший купеческий осетр ходчее ловится.

Амалия Карловна вздохнула.

– Ты говоришь «в актерки», – сказала она. – Ну как я в актрисы пойду, ежели у меня таланта нет?

– Этого ничего и не надо, а нужен только блезир один. Ты только приснастись, а там все само собой. Как только тебя осетр увидит – сейчас и пойдет в мережу. Твое дело тогда только улыбки коварные строить да потрошить его. Мы на эту музыку-то понагляделись.

– Подожди, Иван Маркелыч, до осетра-то. Ее-ей, тогда отдам деньги.

Женщина встала с места и потрепала извозчика по плечу. Извозчик крякнул.

– Коли ежели бы ты была французинка – слова бы не сказал, тебе бы еще сто рублев на разживу дал, ну а при твоей теперешней безмятежности – нельзя. Капитал в обороте пущать не умеешь. Зимой мы тебе из-за Московской заставы с фабрики купеческого сына подсдобили – много ли ты им пользовалась? A человек был – хлеб насущный.

– Да он меня бить начал.

– Бить. Это-то и хорошо. Значит, привязанность возымел. Стерпи, коли бьет, потом будет хорошо. У путевой мамзели каждый синяк в сотенную обращается. Нет, барыня, ты мамзель непутевая! Давай деньги! Давай хоть половину!

– Потерпи, Иван Маркелыч, право, у меня нет денег.

– Ну давай хоть две красненькие.

– Даша! Принеси из спальной со столика пятнадцать рублей! – крикнула Амалия Карловна горничной. – Право, это последние. Так можно будет завтра мне за коляской прислать? – спросила она.

– Нет, обождать надо, – замахал руками купец. – Поступай в актерки – ну, тогда курс тебе подыму на триста целковых, а теперь пока поворот от наших ворот. Прощенья просим!

Третья жена

В небольшом деревянном домике одной из улиц, прилегающих к Большому проспекту Петербургской стороны, плачет молоденькая, хорошенькая девушка, а окружающие ее родственники ликуют.

– Эдакое ведь счастье тебе, Настенька, привалило! Эдакое счастье! – восклицает мать в коричневом шерстяном платье и в кисейном чепце.

– Ну, Настасья, сходи ты завтра к Фирсу Миронычу – большой начетчик он – и проси, каким угодникам бедные невесты должны молиться, – говорит отрепанная тетенька с подвязанной скулой, – потому так оставить нельзя, а то могут они и другие мысли в голову ему вложить. Шутка! Эдакий богатеющий купец! Ведь у него тринадцать кабаков одних окромя лабазов и мелочных лавочек!

Старичок-отец с необычайно красным, гладко бритым лицом совсем растерялся от радости. Ради торжественности он «преобразился» из своего вечного рваного халата в старый вицмундир с голубенькой ленточкой в петлице, надев его на гороховые брюки, и бормочет жене:

– Прасковья Кузьминишна! Возьми ты сейчас свой беличий салоп и тащи к жиду! А на обратном пути, во-первых, четвертную крымской, потом миног, полкоробки сардинок… Да не худо бы бутылку рому… Купцы любят.

– Ничего не надо! Ни чуточки не надо! – откликается повязанная шелковой косынкой сваха. – Все до капельки сам с молодцами вам пришлет: и фрукты, и ведро водки из собственного кабака, и вино, и закуски разные. Спрашивал даже меня: не надо ли им грешневой крупы?

– Да где он ее видел-то? – приставали к ней родственники.

– Я… все я… Помните, на Смоленском-то кладбище на могилке сидели? Ну, вот и он тут был. У него там две жены похоронены. Я ему и указала на Настеньку. Увидал – и распалился. Наутро за мной шлет. «Первая, – говорит, – у меня жена была в телесах и мелкая, вторая – крупная, а теперь маленькую и субтильную хочу – сватай». Только из-за непочтения сыновей и женится, а то при таких деньгах мог бы и в подержание себе субтильную сыскать.

– Здесь чиновник Чободыркин живет? – вопрошает в сенях молодец с корзинкой вина на голове и, получив утвердительный ответ, говорит: – Получайте от купца Огузкова!

Сзади его мальчишка держит в объятиях ведерную бутыль.

– Вот уж щедроты так щедроты! – торжествует отец, принимая пойло.

– И все это сыновьям в пику, – продолжает сваха. – «Я, – говорит, – ей кровать с музыкой куплю и бархатный балдахин сверху поставлю! Мне, – говорит, – главное, субтильность в ней нравится». Сами знаете, тела-то жирные молодые любят, но старичку тоненькая девушка всегда пригляднее, – прибавляет она.

– Настенька, знаешь что, друг любезный: надень ты барежевое платье с голенькой шейкой, – советует мать. – А то что за охота в этой удавке?..

A девушка между тем плачет да плачет.

– Настасья! Ты это что глаза портишь? – кричит на нее отец. – Я ведь из веника и прутьев понадергаю, не посмотрю, что тебе семнадцатый год. Вспомню и старину. Чтоб живо веселые улыбки и игра глаз!

А в прихожей опять возглас:

– Получите из овощенной лавки! Купец Огузков прислал.

– Да одевайся же, тебе говорят! – топает на дочь мать.

– А вот мы с нее сами это платьишко сдернем и открытое наденем! – угрожает тетка. – Послушай, Андревна, ты не сказала ему, что есть, мол, у невесты тетка, бедная вдова двенадцатого класса? – обращается она к свахе.

– Нет, не сказала. А только он обещал всех одарить. «Удивлю, – говорит, – мир, и все мне в ноги кланяться будут».

– Напомни ему, голубушка, чтоб черное гродинапливое платье и куний воротник, а я тебя кофейком попою. Да не осталась ли у него перина после покойницы жены?

– Перина нам-с, а не вам! Мы отцы с матерью, мы ее родили, а не вы! – огрызаются родители.

– Ах, боже мой! Вы родили, а я грамоте учила. Нет, ты скажи, чтоб мне перину…

– Скажу, скажу, родные! У него этих перин до десятка будет.

– Примите из лабаза разные разности! – снова слышен голос в кухне. – От купца Огузкова. Тише, тут бутыль керосину.

Все выскакивают в кухню.

– Скоро сам-то?

– Следом. Сел в пролетку и поехал в кондитерскую, – отвечает молодец.

– Ах, боже мой! Марфа, ставь самовар! Настасья! Да что ж ты, в самом деле, идолом сидишь? Тащите ее! – суетятся родственники.

Мать и тетка хватают девушку за руки и тащат в другую комнату. Сваха расстегивает у ней лиф платья. Отец бросается вынимать из корзин съедобное.

– Ах, живодеры! Живодеры! – вопиет в дверях кухарка. – Да ведь он двух жен-то поедом съел, живьем в гроб вколотил!

– Так что ж, что вколотил? А теперь она его вколотит. Немного уж жить-то осталось, – выскакивает к кухарке сваха. – Ему доктор такой куплет сказал, что как только его рассердить хорошенько, то так он, как сноп, и свалится. У него невриз в голове.

Из другой комнаты слышатся рыдания дочери и громкий возглас матери:

– Андревна, родная! Напомни ему ужо, что у отца-то шубы нет.

– Да ведь он зверь лютый! Он второй-то жене, сказывают, десятифунтовой гирей голову проломил и тысячу рублей доктору дал, чтоб тот доказал, что скоропостижно!.. – вопит кухарка.

– Ну так что ж, что второй жене проломил! – откликается сваха. – А третьей не проломит. Да пойми ты, дура, что он на Настеньке из-за скоропалительной любви жениться хочет, и, опять же, чтоб сыновьям назло, а прежде на капиталах женился. Ну, убьет он ее… Какая ему польза? Ведь это третья жена будет. На четвертой жениться ему не позволят.

– Верно, Андревна, верно! – одобряет ее отец, роющийся в корзинах. – Помоги-ка мне бутылки-то раскупорить.

– Андревна! Смотри за ним, чтобы он до жениха-то не нализался! – опять доносится из другой комнаты голос матери.

Невесту буквально вытащили и пихнули на диван. Декольтированное платье надето было кой-как. Она была бледна как полотно, глядела бессмысленно, не плакала уже более, а только как-то судорожно подергивалась.

– Не послать ли к девицам Окуркиным за румянами? – говорила тетка. – Подрумянить бы ее, а то бледна очень.

– Не надо, не надо, родные! – крикнула сваха. – Он бледность любит. Бледностью-то только и прельстился. Первые-то у него жены были румяны, так теперь для перемены на бледность мода.

В это время у дома остановилась пролетка. С нее слезал седой старик.

– Приехал! Приехал! – завопил весь чиновничий дом и бросился в кухню.

Там в дверях стоял уже жених, держал в руках громаднейший бумажник и, вынув оттуда трехрублевую бумажку, «серебрил» кухарку, суя бумажку ей в руки.

– Благодетель! – взвыла та и прилипла к руке губами.

К старику подскочил отец невесты, поцеловал его в плечо и начал стаскивать с него пальто.

– Будущий тестюшка? – спросил тот.

– Точно так-с.

– В таком разе в губы…

– Пожалуйте! Пожалуйте в комнаты! На пороге-то нехорошо! – кричали женщины.

Старик-жених вошел в комнату и набожно начал креститься на образа.

Невеста лежала на диване в обмороке.

У театра

Идет спектакль. Темно на площади Большого театра. Только огоньки каретных фонарей мелькают сквозь запотелые стекла. Слякоть. Сверху моросит. Экипажи выстроились в ряд. Некоторые извозчики залезли в кареты и храпят, но кучера сидят на козлах или бродят около лошадей – отойти невозможно: лошади шалить начнут.

– Балуй! – слышится то там, то сям. – Вишь, каторжные! Сегодня генеральша гоняла-гоняла по городу, а все нет на вас угомону!

– Где были-то? – спрашивает с козел наваченный кучер.

– Спервоначалу в Гостином. Ермолку бархатную с кисточкой у армян покупали, а потом к зубному врачу на свидание. Там ему и подарила.

– Наша так все больше к корсетнице ездит с воздахтором-то повидаться, а то так в фотографию – патрет снимать. И что она этих патретов – страсть! Весь кабинет у мужа увешала, и все из-за этого самого воздахторского свидания. Муж говорит: «Душечка, довольно, куда мы их вешать будем?» А она ему: «Нет, – говорит, – у тебя еще такого манера нет, чтоб я голову набок и глаза врознь…» Ну и опять к фотографу, а уж воздахтор там как там. Долго в фотографии ездила, да уж муж стал в сумнение входить, так на корсетницу переменила.

– Нет, наша завсегда к зубному врачу.

– Чудак-человек! И наша к зубному врачу ездила – я вот у них четвертый год живу – но опять-таки муж стал замечать, потому уж очень часто. По его расчету так выходило, что она себе, может статься, шестьдесят зубьев повыдергала. Нешто у человека столько бывает? По два зуба на неделю приходилось.

– Не все же дергают, бывает, что и вставляют, подпиливают. За неделю по два зуба дергать, так лошадь не выдержит и та падет.

– Наша выдержала бы. Она супротив барина-то головой выше, а насчет тела – куда рыхлее нашего серого! Ежели теперича шнуровать в корсет, то всегда двух горничных взмылит. Теперь скоро и корсетницу-то менять надо на портниху. Тоже в подозрение вошел, – закончил было второй кучер.

– Все-таки зубной жид им подходячее. Ихней сестре зубная боль нужна. Как муж обоймет – она сейчас: «Ой, зуб болит!» Ну, он и прочь. У вас в воздахторах-то француз? – спросил он.

– Был и француз, а теперь гувернер из немцев. Да что! У нас все дванадесять язык перебывали!

Второй кучер махнул рукой и, в свою очередь, задал вопрос:

– А у вас?

– Мы так второй год за француза держимся. Вывезла она было в прошлом году из-за границы аглицкого попа – но тот недолго просуществовал. Во-первых, в веру свою ее стал переманивать, а потом спился. Ну, она опять к французу…

– Скажи на милость! Ведь и у нас аглицкий тоже поп был. Лысый?

– Лысый.

– Ну, он самый и есть. На Фурштатской жил. Два месяца мы с ним возились. Только он не спился, a землемером объявился. То есть, Господи! За четыре-то года кого-кого у нас не перебывало! Да что! Всех и не перечтешь.

К кучерам подошел ливрейный лакей с охапкой верхнего платья.

– Канитель! – сказал он. – Сидел-сидел в коридоре, инда задремал! Сначала капельдинера на медяки в чет и нечет на двугривенный намазал, а потом тот отказался играть. Тоска! Я, Трифон Семеныч, положу тебе в карету платье-то, ты покарауль, а сам на гривенничек выпить сбегаю. Дай-ка трубочки затянуться.

– Скоро у нас там панихида-то отойдет? – спросил кучер.

– Сегодня не панихида, а балетное ногодрыгание. Танцы. Сейчас второй антракт был.

– Это что же обозначает?

– А вторая передышка. Танцорки взопрели, так пар из себя выветривают. Кто яблочко ест, кто сбоку из-за занавеса коварные улыбки в ложу делает. Антракт по-ихнему.

– Значит, скоро?

– Куда! Еще два действия. Такая длинная прокламация будет, что страсть! Спервоначалу торжественный ход со слонами будет, потом облизьяньи танцы, два убийства, а там как вознесутся на небо при бенгальском огне, ну и конец.

– О, чтоб их! Вот черти-то! Охота тоже! – воскликнул кучер.

– Так ты покарауль, Трифон Семеныч, а я тем манером спорхаю.

– Ладно. Только принеси и мне бутылку пива. Ужо сочтемся.

Ливрейный лакей кладет в карету барское верхнее платье и бежит через площадь.