Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Около егерских казарм

День вступления в Петербург Егерского полка после похода. Далеко за полдень. На улице, против казарм, толпится народ: мужики, бабы, есть и купцы с женами. Все стараются заглянуть в ворота казарм, где обедают егеря.

– Город это самое угощение им делает, – рассказывает чуйка. – Теперича, ежели кто с Егорием за храбрость, – что хошь может спросить и все ему подается. «Хочу, мол, кильку» – и сейчас ему кильку на подносе. «Хочу сомовины с хреном либо тешки» – и сомовина с тешкой есть.

– Неправда, – поясняет купец. – В ведомостях так было писано, что всем без изъятия одинаковая пища: щи, пирог, каша и говядина, а на промочку горла чарка водки и бутылка пива.

– Чарка-то, поди, большая? – интересуется мастеровой.

– Знамо дело, праздничная. Господской порции не подадут. С той чарки солдату и не облизнуться. А так пол-сороковки.

– Что ж это за праздничная! У нас вон на дворе ундер сапожник живет, так тот в торжество такой фокус: выльет в ковш полштоф и ни в одном глазе!..

У ворот начали показываться солдаты в белых фуражках на затылках. Толпа так и хлынула к ним. Начались расспросы.

– В пылу-то были? В какое место поранены?

– Я цел остался. Меня Бог сохранил, – отвечает солдат.

– А сами-то многих пронзили?

– Да ведь кто ж тут разберет. Дым, свету божьего не видать. Досталось!

– А что, кавалер, ведь больше двух турок, поди, на один штык не нанижешь? – слышится вопрос.

Солдат не успевает и отвечать. Он показывает турецкие деньги.

– Скажите на милость – совсем как бы и православная монета! – дивится кто-то. – А говорили, что турецкие деньги как бы рогулькой, наподобие луны, и на них пес изображен в ермолке с кисточкой. Сердца-то турецкого сушеного с собой не захватил?

– Что ты! Да насчет этого беда! – машет рукой солдат. – Мы сами зверство унимали.

– А серьгу турецкую из ноздри?

– Да за кого ты турку-то считаешь? Они такие же солдаты, как и мы, только эта самая ермолка на голове. Есть, правда, и с черным арапием в облике, но мало.

– А бабы их турецкие пронзительные? Правда говорят, что они взаместо кедровых орехов трубки курят?

– Сосут. Только первое их удовольствие, как и у наших баб, сахарная сладость, но этой самой гульбы и чтоб с мужем под ручку, у них нет.

Сквозь толпу протискивается купец и тащит за руку жену.

– Со счастливым прибытием, кавалер! – говорит он. – Можете вы нам сейчас, чтобы пару турецких слов… Сожительница моя уж очень интересуется. «Турецкие слова, – говорит, – хотелось бы послушать». Ну, проси, дура, господина героя! – обращается он к жене.

– Что вы, Иван Сидорыч! Да когда же я?.. Может быть страшно… Да я боюсь турецких слов. Страшные они, эти слова-то?

– Ну, это как кому. Есть страшные, есть и не страшные, – поясняет солдат. – Вот по-ихнему…

– Не хочу и слушать, не хочу! – машет головой купчиха и зажимает уши.

– Вот по-ихнему: «хлеб» – «экмек»; «соль» – «туз»; «мир» – «барыш».

– Туз… Скажи на милость, словно у нас в картах! – восхищается толпа.

– «Водка» – «раки», – продолжает солдат.

– А у нас раки – водяные звери. Поди ж ты, как чудно! Всякое слово у них наоборот.

– Еще бы, потому-то они и супротивники нашей веры. Теперича по-нашему «тарелка», а по-ихнему – «табак». А «табак» по-ихнему – «тютюн» называется; «баня» – «хаман».

– А что хорошие, кавалер, там на Балкане бани были?

– Бань никаких. Ежели теперича искупаешься в речке, тем и сыт. Рубаху над дымом поразвесишь.

Купчиха ототкнула уши.

– А как по-турецки «жена» или «баба», к примеру?.. – спросила она у солдата.

– «Жена» – «кары».

– Вот это верно! – воскликнули в один голос мужчины. – Жены для нашего брата совсем кары карательные, особливо когда они во всем своем язычном звоне!

– Ну а как «кабак» по-турецки? – доносится из задних рядов.

– «Мейхане», – удовлетворяет любопытство солдат.

– «Мейхане», «мейхане», – твердит толпа. – Ну, вот мы теперь и будем знать. Как от жены или от кары захочется украдкой в кабак уйти – сейчас и скажем товарищу: пойдем-ка, Селиверст Потапыч, в мейханы – раки глотать.

– Однако, господин кавалер, вы этих самых турецких слов страсть что произошли! – говорит повеселевший купец. – Но дозвольте учливо еще один вопрос сделать: как трактир по-басурманскому произносится?

– «Трактир» – «конак».

Купец хлопнул солдата по плечу.

– Мерси! Коли так, то вот что: сейчас с этого места и скорым шагом идем с нами в этот самый конак! Вы наши защитники и герои, и, стало быть, мы обязаны вас чествовать, а супруга наша за ваше здоровье вам из своих ручек стаканчик поднесет. Мало того, в землю тебе ее кланяться заставлю! Ходит, что ли? Руку!

Солдат ударяет купца по руке, и они идут. Толпа валит сзади.

– Купец, а купец! Веди его на черную половину, тогда и мы пойдем! – слышатся голоса.

В монументной лавке

В монументную лавку входит, переваливаясь с ноги на ногу, пожилая и рыхлая купчиха в ковровом платке и в шелковой косынке на голове. Уши поверх косынки завязаны белым носовым платком. Ее сопровождает старуха в черном суконном платье. Голова повязана таким же платком концами назад. В руках ридикюль. Их встречает приказчик.

– Ух! – говорит купчиха. – Смучилась вся. Дайте сесть.

– Сядьте, матушка Василиса Савельевна, сядьте вот тут на лавочку, – суетится около нее старуха.

Купчиха садится.

– Раскисла, совсем раскисла! – продолжает она. – В пятках свербление, в глазах мелькание, под коленками трясение, и сердце не в себе.

– Что прикажете, сударыня? – вопросительно наклонился к ней приказчик, опираясь одной рукой на стол.

– Да погоди, молодец! Ну что ты к душе-то пристаешь? Дай ей отдышаться! – обрывает его старуха. – В монументную лавку пришли, так уж, знамо, тешки осетровой под хреном не спросим.

– Памятничек бы мне новопреставленному супругу… Только какой получше.

– Монумент-с? Можно. Я вот вам сейчас рисунки покажу. Во вкусе рококо, в готическом стиле.

– Нет, нет! Какой монумент! Он ведь у меня православный был, а не немец. Просто памятник. Зачем ему монумент?

– В таком разе, может, плиту желаете или гранитную глыбу?

– Да что ты тараторишь-то! – снова перебила приказчика старуха. – Ты товар показывай. Ну где же это видно, чтоб под плитой лежал купец? Ты купеческий памятник кажи.

– Извольте-с, можно и купеческий. Купцы вот больше под такими серыми мраморами любят ложиться, – стукнул он по памятнику. – Урну на него можно с ангелом поставить.

– А что это за урна такая? – спросила купчиха.

– Ваза-с, в которую ангельские слезы капают.

– Ну вот! Еще, пожалуй, иные за рюмку примут. Скажут: нашла, чем помянуть! Покойник у меня, не тем будь помянут, тоже любил насчет винного-то малодушества…

– Помилуйте, сударыня, рюмка – маленький предмет, а тут большой сосуд. Это и не похоже.

– Ничего не значит. Он всегда из большого сосуда и пил.

– Коли так – два горящих факела крест-накрест прикажите.

– Что ты, что ты! – вскинулась на приказчика купчиха. – Того и гляди, за поджигателя примут. У него два раза лавка горела.

Приказчик развел руками.

– Ежели уж не то и не другое, то позвольте трубу и опрокинутую чашу изобразить, – сказал он.

– Ты опять с чашей! Говорят тебе, что от чаши-то он и Богу душу отдал. Раз даже в окошко выпрыгнуть порывался. Тем и спасли, что за халат ухватили. А труба ему уж и совсем не идет. Он купец был, а не музыкант.

– Так что ж, что купец? Нельзя же, сударыня, на памятнике аршин с ножницами крест-накрест и кота изобразить. Наконец, тут труба не музыкантская, а ангельская и чаша тоже… Желаете змею? Это эмблема вечности будет.

Купчиха замахала руками:

– Нет, нет! Пожалуй, еще за зеленого змия примут. А он, голубчик, два раза доходил до него.

– Ну, надломленное древо, – предложил приказчик, подумав.

– И древ не надо. Мы дровами не торговали. У нас две башмачные лавки были. Нельзя ли что-нибудь так, чтоб и благородно было, и божественно, и фигуристо?

– Ей-богу, уж не знаю, что вам предложить, – зачесал затылок приказчик. – Заходящее солнце не прикажете ли и лучи в разные стороны?..

– Не надо солнце. Солнце он и при жизни не любил. Как, бывало, солнце – сейчас сердится. В хорошую-то да в солнечную погоду, вишь ты, калош резинковых не покупали, а у нас в лавке большой склад был. Как солнечный день – меня ругать начнет. Так зачем же я его в могиле-то солнцем дразнить буду?

– Ах, продавец, продавец! – закачала головой старуха. – Как ж ты это покупальнице потрафить не можешь?

Приказчик вспыхнул.

– Помилуйте, бабушка, да как же ей потрафить, коли она небывалого хочет. Ведь калошу на памятник нельзя… Уж я и так из кожи вылез. Ну вот что, сударыня: за двести пятьдесят целковых я вам поставлю гладкий, белого итальянского мрамора памятник, а наверху золотой крест. Внизу доска…

– Постой, постой! – перебила его купчиха. – А под итальянским-то мрамором русскому купцу не грешно будет лежать?

– Насчет этого будьте покойны. Протоиереи лежат, а не токмо что купцы. Итак-с, – продолжал он, – внизу будет доска медная и на ней надпись: «Здесь погребено тело…»

– Зачем тело? Тело – это у чиновника, а у купца – прах.

– Ну, прах так прах. «Здесь погребен прах купца…» По которой гильдии он платил-то? – спросил приказчик.

– По второй.

– «Погребен прах второй гильдии купца такого-то и такого, скончавшегося…»

– Купца и кавалера, – поправила его купчиха. – Он две медали имел. Да и что тут «скончавшегося»! Надо как-нибудь послезливее…

– Поставьте, матушка-благодетельница, слово «в Бозе». Это уж всегда у купцов… – вмешалась старуха. – «Приявшего в Бозе дни кончины своей горестной смерти…»

– Как на записке надпись дадите, так и изобразим-с, – успокоил их приказчик.

– Ну хорошо, – согласилась купчиха. – Только ты, почтенный, скинь что-нибудь. Боюсь, как бы покойник-то по ночам не стал являться и грозить мне, зачем дорого дала.

– На поминальный кисель две красненькие скинуть можно-с, а больше не могу. За двести тридцать извольте.

– Ну, трафь. Только мне чтоб и стихи. Вот тут мне один сочинитель написал на записке. Он хоть и полоумный, а пишет славно. Куда я записку-то задевала? – Купчиха начала рыться в кармане. – Вот она, кажется.

Приказчик взял записку и начал читать:

– «Водки очищенной, лучшей два ведра по четыре с полтиной, пива…»

– Ах нет, это не то. Это из винного склада на годовое поминовение. Надо полагать, на обороте стихи-то.

Приказчик обернул и прочел:

 
Сей памятник супругу,
Как истинному другу,
Поставила жена,
Быв с ним двадцать годов, три месяца
                   и шесть день сопряжена.
 

Очень прекрасные стихи. Будьте покойны, все как следует вырежем, – сказал он. – Теперь потрудитесь только самую надгробную надпись продиктовать.

Начинается составление надписи.

На открытии итальянского сезона

Понедельник. Первый абонемент. День открытия сезона итальянской оперы. Капельдинеры, снимая верхнее платье, ласково приветствуют прошлогодних посетителей. К восьми часам все в сборе. Шумит партер, пестреют ложи, темной тучей нависли балкон с галереей. На всех лицах торжественность. Бинокли в ходу. Знакомые кланяются друг другу. Первый абонемент – аристократический абонемент. Места передаются по наследству. Здесь все знакомы. Появление в ложе новых лиц составляет предмет разговоров.

– Кто это такие в первом ярусе слева? В прошлом году их не было… – задает вопрос желто-лимонному, гладко бритому человеку роскошный бакенбардист.

– Да, должно быть, купец какой-нибудь, разбогатевший подрядчик, – отвечает тот, наводя бинокль. – Черноземная сила, набившая себе карман и считающая своим долгом обезьянничать, – прибавляет он. – Смотрите, как его жена пестреет всеми цветами радуги! На голове целый огород цветов.

Действительно, в первом ярусе, в глубине ложи, сидел жирный купец в черном сюртуке, белом жилете, таковом же галстуке и, откинувшись на спину стула, позевывал, потирал лысину и гладил подстриженную бороду. На шее орден, на чреве – массивная цепь с железнодорожными жетонами. Впереди, у борта ложи, разряженная жена в бриллиантах – рыхлая женщина. Сзади ее, на стуле, непременный, что-то нашептывающий «племянник» – молодой человек, занимающий видное место в каком-то банке.

Но вот капельмейстер Гоула взялся за смычок, и все присмирело. Грянул оркестр. Через несколько минут взвилась занавесь. На сцене «божественный» и «божественная». Все обратилось в слух.

Купец проглядываете афишу.

– Сеня! Который Паникадило-то тут? – спрашивает он племянника.

– Падилла, дядюшка, а не Паникадило. Только его теперь нет на сцене.

– То-то я смотрю, сказано: царь эфиопский, a эфиопства никакого, все полубелые лица. Ты скажи, как Паникадило-то выйдет. Фамилия-то, прах его побери, уж очень забавная.

Акт тянулся долго. Купец зевал, перебирал часовую цепочку, отирал платком лысину, качал в такт головой и видимо скучал, но, когда все зааплодировали, стал и он хлопать.

– Пойти в зало промяться после этой самой панихиды-то, – сказал он в антракте жене. – Паникадило и Мазини, – твердил он. – Уж подлинно, что Мазини. Краски на физиономию привлек много, мазанья было достаточно. Пойдем, – обратился он к жене и подставил ей руку.

– Нет, уж я с Сеней, а вы идите сзади, – сказала та.

Купец вздохнул и, поглаживая живот, поплелся.

В фойе прогулка. Статские, военные, звезды под бортом фрака, ордена с мечами. Дамы в черном. Резко появилась коротенькая жакетка длинноволосого студента и скрылась.

– А, почтеннейший Тарас Кузьмич! – обратился седой статский звездоносец к купцу и протянул ему руку. – Какими судьбами? Не чаял тебя в опере встретить, не чаял…

– На людей глядя, ваше превосходительство, – отвечает купец, обеими руками потрясая генеральскую руку и улыбаясь во всю ширину лица. – Люди насчет глупостев, и мы за ними. А главное, жена сманила. «Все, – говорит, – путные аристократы к тальянцам ездят». Ну, думаю, давай и мы в путные полезем. Отчего бабу не потешить. Так так-то, ваше превосходительство: вот теперь она аристократка. Мавра Пантелеевна, кланяйся генералу-то! – обратился он к жене. – Это наш приютский. Вместе служим, а окромя того, в банке заседаем.

Генерал раскланялся.

– Ну как тебе, Тарас Кузьмич, нравится Скальки-Лолли? – спросил он купца.

– Это эфиопка-то? Ничего, актриса в аккурате. Да я бы и не поехал, признаться сказать, пусть бы жена с племяшем ехала, да вот Паникадило на афише смутил. Дай, думаю, посмотрю, что за Паникадило такой. Думал, не из семинаристов ли в тальянца переряженный. Опять же, эти самые эфиопы…

– Что ж, музыку хорошо послушать. Она утишает страсти, бурные порывы, возвышает душу, – продолжал генерал.

– Душу-то возвышает, а карман понижает. Уж и дерут же семь шкур эти тальянцы! А насчет порывов, это кому как… У нас один подрядчик был, так как, бывало, хмельной услышит «Персидский марш» – сейчас в драку…

– Где ты ложу-то добыл? Ведь это трудно. Совсем не продаются.

– Абонемент спроворили на всю зиму. Одному прогорелому барину две радужные выходу дал.

– Это много. В третьем ярусе?

– Ну вот! Станем мы срамиться третьим ярусом! В первом. В третий-то ярус я когда десятником был, так тогда лазил, а теперь другая антресоль. Жалко, ну да уж зато по-людски, как господа. Думаю, ведь в приют же вносим, на нищенский комитет даем, в разные общества платим, так пусть и тальянец попользуется. У них страна бедная, сказывают, только шарманками и берут.

– Ты пополам с кем-нибудь абонировался? – спросил генерал.

– Зачем пополам. Я не половинник сын. Как есть цельную ложу взял.

Генерал скорчил мину.

– Ого! – сказал он. – В первом ярусе ведь это пятьсот рублей!

– Да-с, так пять Екатерин и отвалили в дирекцию да две прогорелому барину. Да что, пущай! Лишь бы только господа тальянцы канитель не тянули, а что-нибудь посмешнее… Вот балетное голоножие, ваше превосходительство, я люблю.

– Кутишь ты на старости лет! – одобрительно потрепал купца по плечу генерал. – А я во втором ярусе.

– Зато в молодости лямку тянули и щи лаптем хлебали. А уж теперь будем во всем графской моде подражать! И то сказать: ежели насчет грабежу, то теперь нас никакой тальянец вконец не ограбит. Позапаслись.

Купец самодовольно хлопнул себя по карману.

– Ну, не хвались. Итальянец не ограбит, так итальяночка какая-нибудь, черноокая букашка, разорит или балетная бабочка с голенькими ножками, – пошутил генерал.

– Этого уж совсем не может быть, – отрицательно потряс головой купец. – Потому у нас такой сюжет в засаде: на актерку гляди, пропотчуй ей, сотельную на булавки ради бедности дай, а жену в голове содержи. У меня своя баба во всей своей телесной прозрачности.

Публика начала расходиться из фойе. Генерал простился с купцом и тоже стал уходить.

– Ваше превосходительство! – крикнул тот ему вслед. – Коли ежели что случится, то из второго-то яруса милости просим к нам в первый. У вас тоже ноги-то немолодые. Да и супругу с собой захватите. А в вашу ложу можно секретаря пустить. Мы с женой только вдвоем болтаемся. Зачем нам цельная ложа под двоих? А в компании-то веселее, да и с генералом рядышком нам лестно.

– После поговорим, после! – замахал руками генерал.

– Ну, пойдем Паникадилу смотреть! Авось во втором действии он какое ни на есть почудней колено выкинет, – сказал купец жене.

За рубкой капусты

Сентябрь. Еще за две недели до рубки капусты хозяйские дочери, встречаясь после обедни на паперти с кавалерами, говорили:

– Приходите к нам капусту рубить. Весело будет.

– Когда прикажете явиться?

– Папенька говорил, что зарубать будем в Рождество Богородицы, потом в воскресенье и на Воздвижение кончим.

– Не преминем-с, – отвечали кавалеры. – Конечно, угрызение кочерыжек – теперь не модная модель, но придем ради приятного разговора с барышнями.

В назначенный день на дворе дома купца Канурова после обедни все стукало сечками. На рогожах грядами лежала капуста. В сарае был накрыт стол; на столе стояли большой графин с «бальзамной», две бутылки «женской слабости» в виде лиссабону, арбуз, пастила и две селедки.

Около одной из кадок стоят друг против друга хозяйская дочка и кавалер в «циммермане». Хозяйская дочка рубит, кавалер срезает с кочерыжки капусту.

– Ежели Васька Трубачев будет вас от всенощной провожать и вы ему станете миндальные улыбки делать, то, ей-ей, и ему то же самое будет, что вот этой капусте, – говорит кавалер.

– Ах, скажите, пожалуйста! А какую такую вы имеете праву на это?

– А ту праву, что мои чувства давно открыты, а ежели он стоит на дороге, то ему карамболь по зубам. Неужели же вы не видите, что вы для меня желтый шар, и я вас срезать хочу?

– Ах, как это прекрасно, что вы девицу к бильярду приравниваете!

– Мочи моей нет – оттого. И наконец, что ж такое желтый шар? Желтый в среднюю, карамболь по красному – выше нет. Так же и мы вас ценим.

– Вы это просто из одного коварства говорите, а у самого у вас Таничка Оконцева в голове сидит, – жеманится девушка.

– Ошибаетесь. Таничка Оконцева для меня все равно что вот эта кочерыжка.

– Амурные слова стрелою на воде… – протягивает девушка.

– Стрелою на воде-с? – вскрикивает кавалер. – Лизавета Васильевна, хотите, я вот сейчас для вас мою циммермановскую шляпу вместе с капустой разрублю?

– Тише! Что вы кричите!

Девушка усиленно зарубила сечкой. Кавалер тоже забил такт.

– Нет, в самом деле, хотите?.. – приставал он к ней.

– Это зачем же?

– А чтоб показать, что для вас я ничего не пожалею. Не токмо что шляпу, а и часы с цепочкой туда же. Ходит, что ли?

– Но что ж из этого выйдет? – спрашивает девушка. – Ваш тятенька хочет вас непременно женить на каменном доме, а за мной только десять тысяч. Вон за Танечкой Оконцевой три пустопорожних места за Нарвской заставой. Это все-таки лучше. Наконец, мне известно, что вы уж смотрели невесту в Измайловском полку, а там даже с двумя домами на каменном фундаменте и, окромя того, огород.

– Ну так что ж, что смотрел? Смотрели и больше ничего. От посмотра мы не ослепли. Опять же, тятенька… Мало ли, к кому он всей душой, да я-то затылком… Вчера промежду нас во время разговора вот какой коленкор вышел: плюнул он да и говорит: «Отделю я тебе, подлецу, два трактира и два кабака, и женись ты хоть на капорке от Никольского рынка, только не мучь ты меня, пусть тебя, скота, беспременно нонешний Покров венцом покроет». А я ему в ответ…

– Рубите тише, а то не слышу, – прерывает его девушка. – А что вы ему в ответ? – спрашивает она.

– А я ему: «Я, – говорю, – тятенька, вас не осрамлю и на такой девушке не женюсь, у которой приданого скота – петух да курица, a медной посуды – солдатская пуговица. Мы, – говорю, – на одной мануфактуре девушку высмотрели и даже при хорошем фабричном производстве». Это про вас.

– Ошибаетесь. У папеньки моего салотопенный завод, а не фабрика. Ну вы и будьте счастливы с вашей мануфактурной невестой.

– Лизавета Васильевна, зачем такое запускание ядовитых стрел в наше нутро? Эй-эх! Взопрел даже!

Кавалер бросает сечку. Девушка тоже. Молчание.

Хозяйская дочка и кавалер сели за стол и начали вздыхать. Кавалер выпил рюмку лиссабона, вырезал из кочерыжки сердце и, показав девушке, съел его.

– Это я ваше сердце… – сказал он.

– Ошибаетесь. Это сердце Танечки Оконцевой, – отвечала она. – Вы сами же сказали, что она кочерыжка.

– Ах ты, господи! Далась же вам эта Танечка! – вздохнул кавалер. – Лизавета Васильевна, порешите вы меня: в рай или в могилу?

– Это насчет чего же?

– А насчет того, чтоб сейчас же вашему тятеньке вопрос сделать: может ли нынешний Покров нас с вами венцами покрыть?

– Да ведь ваш тятенька не отделил еще вам двух кабаков и двух трактиров.

– Отделит-с, будьте покойны. Он знает, что, коли не так, я могу ему завтра же на десять тысяч убытку сделать.

Пришел в винный склад, прорубил бочки со спиртом, вот те и утечка!

– Погодите, дайте подумать… – колеблется девушка и режет из кочерыжек палочки.

Пауза.

– Так как же, Лизавета Васильевна? – снова делает вопрос кавалер. – Я теперь, как Блонден на канате: или дальше идти, или вниз турманом… Да или нет?

Девушка потупилась, сложила на столе из кочерыжных палочек слово «да» и указала на него кавалеру. Тот, как сумашедший, выскочил из-за стола, уронил скамейку и побежал по двору, крича:

– Василий Евлампьич! Василий Евлампьич!

А между тем в сарае молодцы, чада и домочадцы, мерно рубя сечками, затянули хоровую: «Секу, секу – три, высеку три…» и т. д.