Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Об опытах гипнотизма

Шум, гам стоят в извозчичьем трактире. Все столы заняты извозчиками, пьющими чай вскладчину. Половые с ног сбились, таская из кухни кипяток в фарфоровых «арбузах». То и дело требуются пятачковые стаканчики с водкой. А мороз, стоящий на дворе, так и загоняет в трактир еще и еще извозчиков. Входят они окоченелые от холода, с ледяными сосульками на бороде и усах и начинают разминать члены, потапывая ногами и помахивая руками.

– Ну, мороз! – восклицает только что вошедший извозчик. – Так рожу на сторону и кочевряжит! Давно такого устойчивого мороза не бывало. Шестнадцать ден подряд стоит. Уж не тот ли заезжий немец, что в Соляном городку туман на господ наводил, нам его заколодил! Фу-ты! Даже язычности даве на улице лишился.

– От Бога это, а не от немца, – откликнулся старик-извозчик. – Дровяники замолили.

– Ну и трактирщики тоже. Теперь у них сенокос. Только загребай гривенники с нашего брата, – кивнул кто-то на буфетчика.

– Дровяная и трактирщицкая мольба – дело нерукотворенное, ну а к ним и немец руку приложил. Тут я как-то купца из Соляного городка вез, так он мне страсть что про немца рассказывал! Подует, говорит, на барина и охолодит его во всех суставах. После этого как с болвашкой или кочерыжкой, что хочет, то с ним и делает. Налей-ка мне стаканчик, – обратился новопришедший извозчик к буфетчику. – Перед чаем-то вот хоть этого орла помянуть.

Он вынул из кармана медный пятак, положил его на стойку и прибавил:

– И ах, братцы! Без водки теперь ни за что не утерпишь. То-то кабатчикам любо.

– Так что же немец-то? – заинтересовалась компания.

– А вот сейчас… Дайте выпить. Тьфу! И что это за водка ноне! Совсем не жгет. Что немец-то? А он спервоначала над человеком команду делает: во фронт! Ноздрю вправо! Глаза назад! А потом олединит человека до бесчувствия – спи, курицын сын! Ну, господин и заснет. Чего ж ему больше? После этого немец над ним всякие надругательства делает, жилу ему становую вытягивает, в брюхо булавку заткнет. И уж в это время он ему хоть кишки выпотроши, так барин не почувствует. A другие господа смотрят да радуются на его тиранство.

– То-то тут в Соляном городке съезд большой был, – перебил кто-то рассказчика. – Седоков была ступа непротолченая. А мы думали, что мингальские огни показывают.

– Мингальские огни там днем показывают, а это было вечером, – послышалось замечание. – С мингальских огней хорошего седока не получишь, а тут седок был отменный. Выскочит барин, как полоумный, и что ты с него спросишь, то и давал, не торгуясь. Я тоже около городка стоял и за шесть гривен на Васильевский остров к интриситету отвез. Седок оттелева валил как ошпаренный.

– Будешь ошпаренным, как тебе в брюхо булавку запустят, – продолжал рассказчик, успевший уже присоседиться к столу и проглотивший чашку чаю.

– И неужто господа позволяли, чтоб их булавками в брюхо?..

– Не только что в брюхо, а даже в самое чувствительное место просили, чтобы засунул, да даже наперебой. Господам что! Им чем чуднее, тем лучше. Ну a немец булавку засунет, да и командует, а потом и усыпит.

– И купцу твоему засовывал?

– Купец говорит: мне, говорит, в самый глаз булавку засовывал, а потом взял за нос и давай теребить. И такое, говорит, у меня чувство в суставах, что будто меня дерут, а потом на манер того, как будто я лежу в бане и меня парильщик мочалкой гладит. Проснулся – слюна бьет.

– Это у купца-то?

– Ну да. Восемь раз немец его по скуле кулачищем двинул, чтоб он только проснулся. Потом схватил за волосы да об угол… Ну, тут купец из обледенения вышел. «Чего, – говорят, – ты хочешь?» – «Водки, – говорит, хочу». Ну и дали ему стаканчик. Купец этот со мной идет и говорит: то есть положи мне теперича сто целковых и заставь сызнова к немцу в команду идти – не пойду. Столько я, говорит, теперь страха натерпелся, что даже селезенка у меня в нутре дрожит.

– Купец-то пьяный был?

– Пьяный. С одного стаканчика захмелел. Такая, говорит, водка, словно яд. Едет, а сам мне говорит: теперь, говорит, как приеду, сейчас жене на немецкий манер то же самое усыпление сделаю, чтоб не тараторила.

– Купцу-то он перед началом обледенения стаканчик поднес? – слышались вопросы.

– Пес его ведает. Должно быть, перед началом и потом. Но купец такие слова – что с одного стаканчика захмелел, – отвечал рассказчик.

– Хмельные завсегда так говорят, что с одного стаканчика, а смотришь – полштоф высадил. Просто немец твоего купца опоил.

– Давай я тебя опою да булавку тебе в глаз засуну, а потом по брюху коленом буду бить, так что ты скажешь? – возвысил голос извозчик. – Даром что опоенный, а небось вскочишь да со мной драться начнешь. А купец лежал как плотва, жаренная в сметане. И только, говорит, страх чувствовал, что вот-вот совсем околею, а чувственности никакой. А с барином немец этот самый еще чуднее штуку выкинул. Заледенил его, положил как колоду, да и давай у него плясать по брюху. Хотел топором пополам рубить, да уж не дали. Генерал какой-то заступился. Ты, говорит, немец, шутить шути, а нам смертоубийства не надо.

– Немец все может, – заметил кто-то. – В балагане на Масленой я видел, как немец и человека пополам рубил. Спервоначала перерубил, а потом положил в ящик и вынул цельного. Тот вскочил и забегал.

– Ну а тут генерал не позволил. Затопал на немца ногами: приводи, говорит, такой-сякой, этого барина сейчас в чувствие. Ну, немец плюнул барину в лицо и оживил его. Спрашивали потом все этого барина, что он чувствовал, когда у него немец на брюхе плясал. А будто, говорит, я в это время устрицу ел.

– И барину дал водки выпить?

– Барину шампанского бутылку закатил. А то купец рассказывал про скубента. Вышел, говорит, скубент. «Морозь, – говорит, – меня». Ну, скубент науку тоже знает, так хитер. Только немец его хотел по затылку погладить, а скубент ему кулак в подмикитки. Немец отскочил, кричит команду: «Глаза назад! Ноздрю вперед!» А скубент наскочил на него да самого его по сусалам. Началась драка, разняли. «Нет, – говорит немец, – я буйственных людей леденить не могу. Пусть, – говорит, – он выпьет стаканчик и ляжет на пол, да лежит смирно, тогда, – говорит, – я его, как лошадь, под голые пятки гвоздями подкую. И так подкую, что даже и не услышит». Ну, скубент не согласился. А вышла какая-то барыня, выпила стаканчик, легла без внимания и говорит немцу: действуй.

– Ну и подковал? – спрашивали рассказчика.

– Подковал на обе ноги и на обе руки, потом поставил ее на четверинки, и что ж ты думаешь?.. Барыня вдруг заржала. А хорошего рода была барыня, дом свой собственный на Сергиевской имеет и в своей карете с хохлуем к немцу приехала. Так после этого все тут так рты и разинули.

– Да ты не врешь? Мудрено что-то, парень! – покачали головой некоторые слушатели.

– Мне что врать! Я от купца слышал. Люди ложь, и я тож. За что купил, за то и продаю, – закончил рассказчик, поднялся с места и сказал: – А супротив немецкого морозного напущения, как ни фальшивь с душой, а видно, еще стаканчик с бальзамчиком выпить надо! Ничего не поделаешь, сама душа требует пятачкового разорения. Ну-ка, дядя, понажми в стаканчик! – крикнул он буфетчику.

Ахалтекинская экспедиция

В табачную лавку в одной из отдаленных от городского центра улиц зашел обойщик, имеющий свою мастерскую по соседству с табачной лавкой. Обойщик был ежедневным покупателем десятка сигар фабрики Крафта в двугривенный за пачку. В табачной лавке сидел уже тоже обычный покупатель крошеного табаку, отставной солдат, занимающийся маклачеством на аукционах. Табачник, пожилой человек в серебряных очках на носу, большой охотник до газетного чтения, читал ему известия об Ахалтекинской экспедиции. Обойщик молча протянул табачнику руку и стал прислушиваться к чтению и дослушал его до конца.

– Опять воюем, – сказал он табачнику, когда тот отложил газету в сторону и в заключение чтения высморкался в красный ситцевый платок так громко, как будто бы сыграл небольшое соло на трубе.

– Да уж совсем без войны нельзя, иначе какая же это держава?.. – отвечал табачник, свертывая в трубочку носовой платок и утюжа им под носом. – Войско есть, набрано, так надо же воевать, чтобы оно не застаивалось.

– Как держава-то, супротив которой мы идем? – спросил обойщик.

– Ахалтекинская. А город их Геок-Тепе прозывается, – сказал табачник, заглянув в газету.

– Да это даже и не держава, – поправил маклак из отставных солдат. – Какая это держава! Просто дикая дикость во всей своей своевольности.

– Ну, Скобелев ее стреножит. Супротив его не много насвоевольничаешь. Пожалуй, к весне и мурзу их главного сюда пленного привезут.

– Сюда-то не привезут. А прямо в Калугу. Там и сдадут на хранение, – опять возразил маклак. – Калуга – уж такое место. Туда всех сдают этих самых. Там и Шамиль с Кавказа жил.

– Все-таки на показ-то простому народу привезут.

– Ну, на показ-то, может статься, привезут, а потом опять в Калугу. Дадут ему пяток жен – и лежи с ними на ковре да кури трубку.

– То-то… А то какая же это война без показа мурзы после замирения.

– Да это и не война.

– Как не война, коли нашего генерала ранили, офицеров убили, солдат тоже…

– Ничего не обозначает. А все-таки это не война, а только усмирение. Большая война кончилась, без неприятелев державе нельзя жить – вот и пошли на усмирение. И хоть пятьдесят тысяч положат наших и ихних, а все-таки это будет не война, a усмирение. Ежели с азиатами, то войны никогда не бывает, а только усмирение, – пояснил маклак.

– Значит, наших тамошних азиатских братьев-славян начали обижать, а мы за них и пошли? – допытывался обойщик.

– Сами за себя пошли. Никаких там братьев-славян нет.

– Супротив кого ж взбунтовали эти самые нахалми-кинцы, что мы их усмирять пошли?

– Да они вовсе и не бунтовались, a сидели себе по своей дикости в степи. Ну, мы и пошли усмирять их дикость. Чудак-человек, дикого человека нешто без усмирения можно оставить! Он тебе таких вертунов наделает, что и…

– Не слыхать что-то было прежде про таких нахалми-кинцев?

– Откуда же слыхать-то? Насилу нашли их. Народ дикий, в неизвестности пропадал. Послали спервоначала одного генерала, чтоб их искать. Тот искал-искал – нет никаких текинцев. Тогда уж послали Скобелева, и тот нашел. Увидали его, испугались и побежали. Он за ними. Наконец нагнал. «Сдавайтесь», – говорит. Ну, они, известно, непокорные – не сдаются. Тогда сейчас пальба. И вот как город их возьмут, тогда и выйдет усмирение.

– А город хороший? С морями?

– Кто ж его знает, коли его никто никогда не видал. Да нам города и не нужно, нам только бы усмирение было. Куда нам города-то? Нам хоть своих отбавляй.

– Неверные они, эти микинцы?

– Само собой, неверные, мухоеданину своему кланяются. Там уж как в Азию перешагнул – все неверные, других и нет.

– Верные были бы, так с ними война, а не усмирение, – поддакнул табачник.

– А вот турки тоже неверные, однако с ними война была, а не усмирение, – возразил обойщик.

– Ну, с ними по старому знакомству. И наконец, турки все-таки держава, потому в Порте живут и Оттоманская империя у них есть. Кто в Порте, с тем воевать не конфузно, а кто в степи шляется, для тех достаточно и усмирения. Правильно я, Влас Амосыч?.. – спросил табачник маклака.

– Само собой. Текинцы – это все равно что Кавказ непокорный был. Кавказ у нас был что? Когда у нас войны не было, мы Кавказ усмирять ходили, а теперь ежели Кавказ усмирен – текинцев разыскали и их усмирять начали.

– А ежели текинцев усмирим? Тогда за кого примемся?

– Опять кого-нибудь искать надо. Да там в степи найдутся.

– Усмирение тоже при пушках производится?

– При пушках, все как следует. И митральеза есть, и торпеда, но только все это на верблюдах везут, а не на лошадях. Так уж это завсегда при усмирении положено. С верблюда и пальба идет. Вот монитор – этот берут только на войну.

– Да уж ежели в степи, так какой же монитор? – возразил табачник. – Ведь монитор – это корабль.

– Всякий монитор есть. Есть и пешеходные мониторы, а только много чести для усмирения, чтобы их брать с собой, хлопот не стоит. Да генерал Скобелев и не любит.

– Вот не слыхал я про сухопутные мониторы… – покачал головой табачник.

– Торпеда сухопутная есть, так отчего же монитору сухопутному не быть? Запрег в него тысячу верблюдов – вот он и едет на колесах. По степи свободно. Да можно туда и морской монитор пригнать, потому степи бывают и с морями, а только Скобелев этого не любит.

– А ловко бы было их монитором попугать! – воскликнул обойщик. – Сейчас бы подобрали халаты и пардон…

– И торпеды с митральезой довольно. Пардон будет.

– Все-таки бы за их зверства микинские…

– Да они зверств и не делали. A сидели себе в халатах с женами да трубки курили.

– Это микинцы-то или текинцы? Как их? Нахалте-кинцы…

– Ну да… Над кем там зверствовать, коли никого нет? Одна степь да около нее море. И самих-то текинцев насилу нашли на китайской дороге, где-то близ Индейского царства. Когда их нашли, они даже удивились. Прислали переводчика. «Чего, – говорят, – вам надо?» А наши им отвечают: «Мы вас усмирять пришли в вашей дикости». Ну, те сейчас стрелять. А как узнали, что тут сам генерал Скобелев существует, – сейчас и побежали. Бежали, бежали – вдруг море, ну и остановились в своем городе. Как город-то?

Табачник опять заглянул в газету и сказал:

– Геок-Тепе.

– Уж и название же придумали! Язык сломишь, – покачал головой обойщик. – Кто ж у них главнокомандующий паша?

– У них, у этих самых диких народов, пашей не бывает, да и главнокомандующих никак не называют, а просто мурза.

– Белой масти народ?

– Пестрые, – не задумываясь, отвечал маклак. – По Азии, как тысячу верст от Кавказа отъедешь, сейчас пестрые народы начинаются, потому они от черной бабы и белого мужчины. Ну и выходят иные полосами, иные крапинками.

– Чудно и усмирять-то такой народ, – сказал табачник.

– И не хотели мы, да китайцы нам по трусости на них указали. Хотели мы идти китайцев усмитрять, а вот здешние китайские посланники нам и говорят: «Чего вам нас, китайцев, усмирять? Идите вы лучше в азиятскую степь, разыщите там пестрых текинцев и усмиряйте их, сколько хотите». Ну, наши подумали: «Действительно, китаец – нам человек нужный, потому он чай поставляет, так зачем его тревожить?» Взяли и пошли текинца разыскивать да усмирять.

– Ну и пускай их усмиряют, а ты дай мне десяток цигарок фабрики Крафта из моего придворного сорта, – заключил обойщик, обращаясь к табачнику.

Из эпохи Петербургской лжечумы

I. Чума

Купец Иван Иваныч Иванов, подрядчик «по части мусорного очищения», пришел домой обедать. Он был не в духе, мрачно выпил рюмку водки и стал закусывать хлебом.

– На вот икорки, что хлеб-то голый жуешь! – сказала ему жена.

– В Астраханской лавке икру-то покупала? – спросил он.

– В Астраханской…

– Ну, бог с ней. Отдай ее приказчикам. Пусть те во все свое удовольствие наслаждаются.

– Что ты! Да ведь я рубль двадцать копеек за фунт платила.

– А хоть бы и три двадцать, так и то в ту же яму. У нас на погребе астраханские арбузы соленые есть – те дворникам жертвую, a астраханский балык пусть кухарка рабочим в щах сварит.

– Да что ты? С чего это так расщедрился? – недоумевала жена.

– С чего – известно, с дезинфекции. Зря свое добро раскидывать не стал бы.

– С какой это такой дезинфекции? Грех это какой страшный так называется, что ли, что ты его добрыми делами заглаживать хочешь?

– Совсем дура, полосатыми цветами писанная! Прочти, что в газетах-то из Ветлянки пишут, a ведь Ветлянка в Астраханской губернии по плану числится. А в Астраханской губернии чума…

– Ну так что ж? До нас далеко, молись почаще, и тебя не тронет. А икру и балык я сама съем.

– В таком разе я и тебя самою отдам дворникам на съедение.

– Да что ты, белены объелся, что ли?

– Матрена Тихоновна, я тебя трепать начну! – строго крикнул муж. – Коли ежели Германия, Англия и Италия насчет карантинной ассенизации заговорили, то нам и подавно за иностранными державами в ту же жилу тянуть, потому мы все-таки ближе. Завтра я куплю карантин и у себя в квартире поставлю. Говорят, что в Пассаже у очешных дел мастера он по пяти рублей за штуку продается, а для своего здоровья нечего пяти рублей жалеть. Жизнь-то мне еще не надоела. По весне я дом хочу строить.

– Что это за карантин такой? По ночам он нас тревожить не будет?

– Нисколько. Он без бою. Просто лектрическая машина, а из нее фонтал ассенизации брызжет при всей своей купоросной дезинфекции.

– А ежели кот наш нанюхается, не сдохнет он от этого самого карантина?

– Вот она необразованность-то! Люди карантин для здоровья ставят, а она: кот не сдохнет ли? Ох как учить сестру вашу надо! И неужто для тебя кот дороже мужа? Теперича при нашем звании какие у нас занятия? Мусор. Так нам-то кольми паче от заразы беречься надо. Поняла? Теперича я приду домой со свалки мусора – сейчас и сяду на карантин, а как эта самая ассенизация меня очистит, вот я и прав. Сидя на карантине, можно и на счетах считать, и газеты читать, а ежели сделается уж очень скучно, то ты для моего удовольствия самоигральные фортепьяны повертишь. A тебе за это я канаусу на платье…

– Ну, в таком разе я согласна, – отвечала жена.

– Еще бы… Ты у меня баба вразумительная! Только тебе построже кулаком пригрози, а потом подарком подмажь, так ты согласна. А подумать о себе надо, надо, – твердил муж, хлебая щи. – Об этом во всех газетах пишут. Сегодня я такую статью вычитал, что кто маслом и смолой торгует, тот совсем чумой не заражается.

– Так что ж ты, маслом и смолой хочешь заняться вместо мусорного-то очищения, что ли? – опять спросила жена.

– Нет, тебя и обухом не вразумишь! Зачем нам мусор бросать, коли он выгоднее всякого масла? А тут совсем иной градус. Отныне помаду долой и мажь себе косу деревянным маслом. Я то же самое с волосьями делать буду.

– Ну нет, уж уволь. Карантин я позволю в квартире поставить, а этого ты от меня не дождешься. Помилуй, вдруг намазаться деревянным маслом, а потом в клуб или в театр… Да от меня все кавалеры сторониться будут.

– A тебе чума слаще кавалеров? – иронически задал вопрос муж.

– Меня чума не тронет, я женщина богобоязненная. А насчет масла деревянного я не согласна.

– В таком разе я тебя сам мазать буду. Куплю малярную кисть и по всем местам… Мало того, обливать буду, а в платок тебе вместо духов скипидар… Это тоже от чумы пользительно.

– Тиранствуй, тиранствуй, тебе не привыкать стать! – упрекнула его жена.

– За такое тиранство для твоей же пользы с нас и на том свете не спросится. Да вот что еще: под кроватью у нас я все половицы смолой вымажу.

– А я уйду спать в гостиную на диван.

– А я у дивана днище дегтем смажу. Тебе на шею вместо медальона головку чесноку привешу. Пожалуй, в золотую рамку чеснок вправлю. Вот тебе новая обновка!

Жена призадумалась.

– Да ведь от меня тогда жидом пахнуть будет, – сказала она.

– Лучше пусть жидом припахивает, чем чума. Да и что такое жид? Тут вот как-то в интендантстве торги и подряды были, так я пожалел даже, отчего я не жид. Ноне жидам-то почудеснее православных.

– Ты, коли хочешь, будь жидом, а я жидовкой быть не хочу.

– Небось заставлю, так будешь! Ну – молчи! – стукнул муж кулаком по столу. – Я о твоем санитарном здоровье забочусь, а ты кобенишься!

– В санитарном лагере я не была да и не буду. Я тебе верная жена. Мне вон конюшенный офицер, как мимо наших окон проезжает, сейчас ручкой делает, а я ему всегда язык показываю.

– Конюшенный офицер сам по себе, a ассенизация сама по себе. А о себе подумать и остеречься подобает, – продолжал муж. – Береженого и Бог бережет. Мы вон даже в трактир «Астрахань» и чай пить ходить перестали. Что на мнительность-то лезть? Подальше лучше. В «Царицыне» тоже не пьем, да и «Саратов» думаем побоку…

– Вот с этим я согласна. Нельзя ли уж и «Москву» с «Малоярославцем» тоже побоку? – отвечала жена. – А то из этих трактиров только горе нам, женам, приносите!

– Довольно!

– Чего «довольно»? Прошлый раз пришел из «Малоярославца» и ни за что ни про что сапогом начал меня по затылку хлестать.

– Цыц, говорят тебе!

– Пожалуйста, не цыцкай. Трезвого-то я тебя не испугаюсь, – не унималась жена.

– Пошла вон из-за стола!

– Что ж, и пойду, а за это самое, назло тебе, и астраханской икры, и астраханского балыка наемся. На же, заражайся от меня чумой этой самой!

Жена заплакала, вышла из-за стола и легла в спальной поперек кровати. Оттуда слышались ее рыдания.

– Вот толкуй тут с эдаким народом о карантинной ассенизации! Совсем серое невежество, – разводил руками муж.