Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Крашеный купец

Трифон Мироныч Запалкин, купец, был вдов, детей законных не имел, ходил по-немецки, бороду брил по-чиновничьи и, невзирая на свою седину, был забалуй-старик. Соседи по лавке про него говорили:

– Ты не смотри, что у него голова снегом покрыта, а насчет мамзельного племени его в одно ухо вдень, а в другое вынь! К нему вон девочка-магазинщица придет в лавку по образчику материю покупать, так у него даже нижная губа затрясется. Яд, а не старик!

Однажды летом купец Запалкин пробирался по Лештукову переулку к себе в лавку на Апраксин и, как водится, глазел по окнам. У одного из окон сидела молоденькая девушка с вздернутым кверху носиком и набивала на подоконнике папиросы. Запалкин встрепенулся, подбоченился и пошел мимо нее фертом, скосив глаза и осклабя свое лицо в улыбку.

Она засмеялась. Он вернулся и прошел вторично. То же самое. Он в третий раз.

– Мемзели почтение! – сказал он. – Охота это вам табачную пыль глотать? Шли бы гулять.

– Кавалеров антиресных нет, – отвечала она, – а что до табачной пыли, то мы с тятенькой этим питаемся, так как при папиросном рукомесле состоим.

– А я чем не интересный кавалер? У нас, слава богу, и на мороженое, и на щиколад для вас хватит.

Запалкин остановился и ударил себя по карману.

– Это вы-то антиресный! Да вы совсем старик в своем составе! – воскликнула девушка. – У вас сметанная голова, а мы ищем брюле и с усиками. Вот купите банку ваксы да начистите себе волосы, тогда я и пойду с вами гулять! А то срам, подруги засмеют.

– У, бутон! – процедил сквозь зубы Запалкин и отправился в лавку.

Хорошенькая девушка между тем не шла у него из головы. Он был зол на неудачу, переругал в лавке молодцев, дал здоровый подзатыльник мальчишке и отправился в трактир.

«Девчонка-то очень шустренькая! – мелькало у него в голове. – Так, дьяволенок, и вертится! А что и в самом деле, ежели мне насчет ваксы и в брюлетный цвет?.. Ведь люди же красятся. Девчонка права, с седым стариком увидят – сейчас подруги глаз колоть начнут».

– Решено! – воскликнул он, ударяя кулаком по столу, выпил залпом две рюмки водки, а наутро сидел уже у парикмахера и брился.

– А что, можно мне немножко мою песью шерсть на голове подкрасить? – сказал он и испугался своих слов.

– Возрождение волос хотите сделать? – воскликнул парикмахер. – В лучшем виде! За два рубля такой вам вальдеган наведу, что даже блестеть будет. Брюнет, шатин, золотистый? Можно и с отливом.

– Нет, золотистый и с отливом зачем же? А ты меня немножко брюлетной мазилкой мазни.

– Зачем же немножко? Я вас так выкрашу, что никогда и не слиняет. Тридцать лет с костей долой…

Запалкин подумал, покраснел и сказал:

– Ну, жарь!

Через час он был выкрашен. Парикмахер действительно постарался, но так как в этом деле был не особенно искусен, то замазал в черную краску и широкий пробор купца, и часть лба.

– Зачем же ты это лоб-то? – спросил купец.

– А это уж виноват-с, рука дрогнула. Ну да ничего, придете домой, разведете в бутылке синего купоросу, и как рукой снимет. Немножко обожгет, правда, потому краска прочная, ну да уж потерпите.

Купец Запалкин прямо бросился в Лештуков переулок. Девушка набивала у окна папиросы.

– Мамзели особое почтение с бунжуром! – сказал он, снимая шляпу. – Вот я и брюле. Пожалуйте с нами на чашку щиколаду и на порцию мороженого!

Девушка как увидала его, так и покатилась со смеху.

– Лиза! Маша! – кричала она. – Идите на крашеного купца смотреть. Зверь морской! Зверь!

Купец бросился бежать. Добежав за угол, он остановился и посмотрел назад. Из окна глядели три девушки и натягивали ему носы. Он пустился еще прытче, запыхавшись, вбежал в лавку и только снял шляпу, чтоб обтереть со лба пот, как приказчики так и выпучили на него глаза, а мальчишки даже фыркнули.

Он был как ужаленный и весь вспыхнул.

– Дурьи головы! Ну чего смеетесь? Это я от болезни лечусь. У меня вон голова болит, три дня не спал, ну, доктор и велел. Вы думаете, это краска? Это мазь.

Приказчики еле удерживали смех. Купец Запалкин стиснул зубы и кулаки и пошел в верхнюю лавку. Взглянувши в зеркало, он увидел, что лоб у него совсем почернел.

– Ах ты господи! Вот не было-то печали, так черти накачали! – шептал он. – Ведь смеяться будут соседи. Вот этого я не сообразил. И дернула меня нелегкая!

Он вынул из кармана платок, помусолил его и стал оттирать пятно на лбу, но ляписная краска не отходила, и пятно приняло даже какой-то глянец. Купца Запалкина ударило даже в жар. А между тем соседи по лавке уже успели узнать от молодцов, что их хозяин выкрасился, стояли внизу и кричали:

– Покажись-ка, покажись-ка, крашеный купец!

Делать было нечего, рано или поздно надо было показаться. Чуть не плача и делая болезненный вид, сошел он вниз. Купцы-соседи, как увидали его, так и заржали хохотом.

– Чудак-человек! Да ты бы лучше в зеленый цвет! А то так в малиновый с синеватым отливом! – острили они.

– Смейтесь, смейтесь, господа, теперь я весь в ваших руках, а только надо и меня пожалеть. У меня голова-то расколоться хотела от боли. Заболишь, так не только черной мазью, а и другим чем вымажешь!

– Толкуй слепой с подлекарем! – подмигивали купцы. – Знаем, для чего ты выкрасился!

А в лавку так и бежали другие купцы со всей линии смотреть на крашеного купца.

– Вон! – затопал ногами Запалкин и снова побежал к себе наверх.

Там он даже заплакал. «Что тут делать?» – мелькало у него в голове, и вдруг он слышит внизу возглас покупательницы:

– Скажите, пожалуйста, не здесь ли купец Крашеный торгует? Меня из сто семнадцатого номера послали.

Запалкин закрежетал зубами и стал рвать на себе волосы. Через четверть часа он бежал из лавки. На углу его схватили под руки знакомые купцы. Он вырвался. Его держали.

– Дай на арабскую-то масть посмотреть, – сказал один из них и стащил с него шляпу. – Зачем же это ты лоб-то ваксой вымазал?

– Голубчики, изо лба-то только вся и музыка произошла. Это-то место у меня и болит, – отвечал беспомощным голосом Запалкин, вскочил на извозчика и помчался к парикмахеру. – Можно, чтоб опять в седую масть перекраситься? – спросил он. – Бери четыре целковых, бери пять, бери десять!

– Да невозможно это, господин купец, – отвечал парикмахер. – Краска прочная, она в шкуру въелась. Разве недели через четыре, но спервоначалу пегим сделаетесь.

– Как пегим? Ах вы, разбойники!

Дома купец начал мыться щелоком, но и это не помогло. Попробовал водкой, скипидаром – то же самое. С отчаяния он взял и напился пьян до бесчувствия. Наутро, когда он проснулся, на столе у него лежало письмо, присланное по городской почте. На адресе стояло: «Его степенству, господину арапу первой гильдии Трифону Миронычу Запалкину».

Запалкин схватил письмо и разорвал его, не читая.

– Водки! – закричал он кухарке, схватился за голову, застонал от злости и повалился на постель.

В трактире

Яичник Трефанов сидел в трактире и ел селянку. Это был молодой человек, очень тучный и с жирным лицом, так что из-за жира у него даже не росла борода, а то там, то сям лезли какие-то травки из подбородка, как он сам выражался.

Вошел его знакомый мебельщик. Поздоровался.

– Чего сидишь, нос-то повеся? Давай померанцевый сруб срубим, а потом пивным тесом покроем. Я, брат, с горя. Торговлишки никакой. Продал поутру плевальницу да вешалку – на том и закаялся. Сейчас приходил поп на двухспальную кровать торговаться и только обозлил. Не шьет, не порет, с алтыном под полтину подъезжает да товар хает: то будто скрипит она, то резьба неподходящая. Зачем, видишь, песьи морды на ней вырезаны и змеиные хвосты, взорвало меня. Ангелов, говорю, что ли, вам на двухспальной кровати вырезать! Так и не купил. Так как же насчет померанцевого-то древа?

Яичник замотал головой.

– Не… – сказал он. – Во-первых, я своего актера жду и с ним козырну по рюмке, а во-вторых, иностранных древ мы не употребляем, а ежели уж нечистую слезу пьем, то березовым древом пользуемся. На березовых почках чудесно! Кровь полируешь.

Мебельщик выпил один, спросив себе у буфетчика «четвероместный экипаж», и закусил «сельдяной травкой», которую вынул изо рта лежавшей на буфете гарнированной селедки.

– Удивляюсь, кой черт связал тебя с этим актером! – сказал он, подсаживаясь к яичнику. – Словно вы нитка с иголкой! Ну, с дьяконом дружбу вести, с монахом, с певчим, наконец, а то вдруг с актером! И не диво бы актер-то был хороший, а то вся его игра, что он в «Хижине дяди Тома» по-собачьи лает. Нечего сказать, хороша роля!

– Актер-то он действительно неважный, но зато доктор хороший, – отвечал яичник. – Он меня от вередов лечит. Вереда у меня на спине садятся. Опять же, образованности меня учит. Теперь я, по его милости, даже устрицы могу есть, а коли в приятном обществе с барышнями, то я и фокусы могу… Сейчас вот взял гривенник, завернул его в платок, и нет его, а смотришь, он у какой-нибудь девицы за шиворотом. Мне модная позировка учливости нужна. А он ее знает. Я теперь тебе польку трамблан в лучшем виде и даже без отдавления дамских ног… A они это ценят. Или вот взял цигарку, затянулся в горло, а из ушей дым выпустил.

– Пустое! Этому бы и певчий научил. Я знавал одного, так тот водку выпьет, а стеклянную рюмку съест. А то учился я у одного дьякона, чтоб Апостола читать и верха брать… Срубим, Сеня! Ну что тебе актер?.. – переменил вдруг тон мебельщик и ударил яичника по плечу.

– Руби один, а я не стану, – наотрез отвечал яичник.

– Дай-ка померанцевую фанерочку, только потолще, – обратился мебельщик к буфетчику, выпил и спросил яичника: – Ну a как же у вас теперь с фортепьянной игрой?

– Подвигаемся. Фортепьяны испортили, но все-таки я теперь в «Стрелочке» до второго колена дошел.

– Одним перстом?

– Поднимай, брат, выше! Обеими пятернями жарим. Мы нот однех на сорок три рубля купили, четыре камертона, – отвечал яичник и самодовольно улыбнулся. – Ты вот говоришь, зачем мне актер… А без этого актера я все равно что сковорода без селянки. Теперича тятенька, приявши в Бозе свою кончину смерти, оставили и дом, и все яичные депы маменьке, а я налегке. В депах они при своей скупости сами сидят, и ежели и тратятся, то только насчет спасения своей души. Поэтому самому монах для них – человек, а сын – все равно что пес. Она, вон, выдаст мне красненькую на неделю, на том и заговейся. А что мне красненькая? Слизнуть на ее глазах я также не могу, потому она сама за выручкой сидит. Товаром нашим тоже не утянешь. Ведь лукошко яиц не схватишь, чтоб из депы тащить. Вот я с помощию этого самого актера в нее мережу и закидываю. Понял? Придет он теперича вечером ко мне на квартеру и принесет чертовские костюмы. Сейчас мы это оденем их и давай маменьку пугать. Комнату бенгальским огнем осветим, будто жупел, да и начнем на нее кидаться с рычанием. Ну, она сейчас во всем своем визжании на колени: «Отпустите душу на покаяние!» – «Давай пятьсот целковых!» Тем и живы.

– И не стыдно это тебе так мать родную?.. – покачал головой мебельщик.

– A тебе не стыдно было из отцовской лавки по два буфета да по три трюма к столярам в переделку увозить?

– Так ведь я увозил в переделку, а не выманивал с пуганием.

– Твой товар увозить в переделку можно, а наш яичный товар в переделку нешто повезешь? Ну, за неволю приходится пугать. Опять же, у ней деньги все равно на монахов прахом уйдут, a мне они на образованную полировку нужны, потому я хочу на модной барышне с французским языком жениться и приданое взять. А она мне два кислощейных заведения сватает. Я человеком быть хочу. Пора уже.

Яичник посмотрел на часы.

– Удивительно, что до сих пор мой актер нейдет, – сказал он. – Я вот вчера с ним не видался и хорошую театральную игру упустил. Говорят, Юханцева на театре представляли под названием «Расточитель».

– Врешь! Неужто это про Юханцева игра? – встрепенулся мебельщик.

– А то про кого же? Кто у нас, кроме Юханцева, расточитель? Купца по нынешним временам расточать нечего. Вон яйца-то головку прежде полтора рубля продавали, а барыша было больше, нежели теперь за два рубля десять сотню.

– Юханцев, Юханцев! – твердил совсем уже опьяневший мебельщик. – Отпили-ка мне померанцевую болвашку за Юханцева! – обратился он к буфетчику.

В двери вошел актер.

– Наконец-то! – радостно воскликнул яичник и чуть не бросился на шею актеру.

Вставные зубы

Купец с купчихой, очевидно провинциальные, долго искали зубного врача, сходили с тротуара на мостовую и все читали вывески, спросили у городового: «Где тут зубье вставляют?» – и наконец попали в подъезд. Пришлось идти в пятый этаж. На поворотах лестницы попадались вывески с указывающими руками в синем рукаве с надписью «зубной врач».

– Поди ж ты, какой искусник! – говорил купец жене, кивая на вывеску. – Вон он и руки вставляет, а не токмо что зубы.

У самых дверей зубного врача купчиха остановилась и сказала:

– Страшно. Сердце-то словно овечий хвост, так и трепещет. Ну вот что, Макар Терентьич: ежели он калеными щипцами вставлять начнет или гвоздем прибивать будет – я сбегу.

– Да говорят тебе, что он на резинке вставляет, – откликнулся муж.

– A ведь резинка-то из лошадиной губы делается. Вот мы об этом-то у нашего протопопа разрешения не спросили.

– Ну уж ничего, иди. На свою душу грех беру.

– На том свете этого в расчет не берут. Меня черти-то терзать будут, а не тебя.

– Замолим. Можно свечку фунтов в пять поставить.

– Ну ладно, я пойду, – согласилась купчиха. – Только чтоб он мне из православного человека зубы вставил, а не из немца. Чего еще, Боже оборони, вставит турецкие. Нынче после турецкой-то войны, поди, страсть сколько зубов им от убитых турок привезли. А то православной купчихе и мухоеданские зубы!

– Иди, иди! Завтра поговорим.

Купец схватил жену под руку и впихнул ее в квартиру зубного врача.

Вошли в залу. В витринах были выставлены целые челюсти зубов, сиявшие розовыми деснами. Купчиха перекрестилась и попятилась.

– Батюшки! Даже с живым мясом! – сказала она. – Нет, уж ты там, как хочешь, а с мясом я себе зубов в рот вставлять не дам.

В залу вышел элегантно одетый еврей, поклонился и вопросительно потирал руки.

– Зубье бы вот ей вставить, – отнесся к нему купец.

– Можно-с, – отвечал зубной врач. – А корни у них целы?

Купец улыбнулся.

– А этого, признаться сказать, мы не заприметили, потому когда этот грех я ей наделал, то, известно, был праздничным и в хмельном образе. Ведь трезвый, сами знаете, таких карамболей с женой делать не будешь. Корни-то у тебя целы? – спросил он жену.

Та дрожала как в лихорадке.

– Да, право, уж не помню. До того ли тут было!.. – заговорила она. – Помню, что вышиб, а с корнями или без корней – не доглядела. Только уж, пожалуйста, господин зубных дел врач, без мяса мне и чтоб от русского человека… Даже так, что я попрошу вас прежде всего побожиться, что турецких зубов мне не вставите.

Зубной врач понял не вдруг, но, сообразив, сказал:

– Ах, сударыня, насчет этого будьте покойны! Это зубы не человечьи, а фарфоровые, и эти розовые десны – вовсе не мясо, а каучук. Из фарфоровой чашки чай пьете? Ну вот…

Купчиха ободрилась. Купец потрепал ее по плечу.

– Ну вот, и с фарфоровыми зубами у меня будешь, – прибавил он. – А то пужалась…

– Позвольте, господин зубных дел врач, что это такое каучук? Это не из падали? Не волчья снедь? – спросила она еще раз.

– Нет, это смола, древесная смола.

– Ну, то-то. Смолу-то уж я от живота пила, так все равно.

– А дозвольте еще опрос сделать, – в свою очередь спросил купец. – Крепки эти фарфоровые зубья будут?

– Крепче настоящих. Кроме того, вы их всегда на ночь вынимать можете и наутро опять вставлять.

– Как?! – воскликнул радостно купец. – Значит, коли ежели опять в праздничный день и грешным делом в хмельном образе баловство выйдет, то и самому вставить можно?

– Сколько угодно. Выпадут, а вы подымите их и поставите на место.

– Вот так уха! – протянул купец. – Руку! Вставляй! Хоть вы и еврейской шерсти, а для меня первый друг будете!

Еврей поморщился, но посадил купчиху в кресло и стал ей смотреть в рот.

– Бога ради за язык не трогайте! За язык не трогайте! Я щекотки боюсь! – кричала та.

Купец ходил по залу, рассматривал зубы в витрине и говорил жене:

– Потерпи, Настасья! Язык – не пятки, а щекотка только под мышкой да в пятках бывает. А что, господин зубной еврей: ежели теперича ухо оторвать, вы и ухо вставить можете? – обратился он к зубному врачу, не глядя на него.

Купчиха вздрогнула и чуть не откусила еврею пальцы.

– Голубчик! Не говорите, что можете ухо приставить, а то оторвет, ей-богу, оторвет, – забормотала она.

– Нет, уши я не вставляю.

– Не вставляешь? Вот это жаль. А то у нас в нашем городе городской голова совсем без уха. Хмельной отморозил. Вот я бы тебе и прислал его. И носы, значит, не клеишь?

Зубной врач смотрел купчихе в рот, считал нехватающие зубы и говорил:

– Шести зубов нет, да три гнилые – итого девять.

– Наскажешь тоже! – махнул рукой купец. – Неужто ж я шесть штук?.. Я и погладил-то слегка. Вы тоже народ торговый, рады чтоб побольше денег взять.

– Однако не могу же я больше, чем следует, вставить, – пояснял зубной врач. – Во рту и места не хватит для лишних зубов.

– Толкуй! Вы и в два ряда вставите. Во рту места не хватит, так и в нос вденешь. Ну а как цена?

– По пяти рублей за зуб. Девять зубов – сорок пять рублей.

– Фю-фю! – просвистал купец. – Это за фарфоровые-то зубы да по синенькой? Нет, брат, дорого берешь – домой не донесешь. А ты возьми по зелененькой да и вставь ей четыре зуба. Ну, пятнадцать рублей за четыре зуба даю – куда ни шло!

– Позвольте, – остановил его зубной врач. – Как же я ей четыре зуба вставлю, коли у нее девяти не хватает? Ведь пустые места будут. Ну что хорошего?

– Врешь, врешь! Вставь зубье пошире – вот и пустых мест не будет. Чего фарфора-то жалеешь? Материал недорогой. Сам же говоришь, что из чашек делаешь зубья-то. Коли хочешь, так я тебе потом всю свою разбитую посуду высылать буду.

– Да нельзя, господин купец. По четыре рубля я с вас возьму за зуб, пожалуй, и четыре зуба вставлю, но обыкновенных размеров. Право, нельзя!

– А нельзя, так и не надо! Сбирайся, Настасья! – скомандовал купец. – Отчего же двухспальные кровати бывают, а двухспальных зубов сделать нельзя? – прибавил он.

Купец и купчиха начали уходить.

– Желаете за все девять зубов двадцать пять рублей? – кричал им вслед зубной врач.

Купец вернулся и чесал затылок.

– Ну, вот что: так как уж это мой грех – хочу жене подарок сделать. Вставляй за две красненькие!

Зубной врач подумал и ударил по рукам.

Именины кухарки

Муж просился у жены в клуб.

– Мурочка, я в клуб пойду, – говорил он жене.

– Ах, Шурочка, как возможно! Сегодня именины нашей кухарки, – отвечала жена. – У нее будут гости. Придет ее кум-пожарный, придет кум-солдат, дядя-сторож из Александровского театра и еще кто-то. Я просто боюсь одна остаться. Она, вон, целую четвертную водки для них купила. Ну вдруг напьются и буйство подымут? Ты лучше дома останься. Все-таки мужчина и гроза для них. Да, наконец, ты сам целее будешь. А то как пойдешь в клуб – всегда домой не в своем виде…

– Ну, пошла-поехала! – замахал руками муж. – Да когда же я?.. Что я, в самом деле, за пьяница?

– А третьего дня-то, Шурочка? Ведь уж как ты притащился – одному Богу известно. Пришел в спальную, разделся, полез под кровать за туфлями и уснул на ковре. Гляжу – ты на полу вниз лицом лежишь.

– Врешь, врешь. Это я на сон грядущий Богу молился и в землю кланялся.

– Хороша молитва, коли я тебя насилу растолкала! В воскресенье то же самое.

– А прилив крови в голове у меня не мог сделаться? Что же касается до воскресенья, то я был чист, как голубица! И даже ни в одном глазе…

– Насчет карманов ты был чист как голубица, действительно, потому что проигрался в мушку дотла, ну а что насчет глаз – сомнительно. Спрашивается: как же ты мог трезвый лечь в постель, забыв снять с головы шляпу?

– Просто по рассеянности. А я было думал, Мурочка, на твое счастье в полтинный стол сесть…

– Сиди дома. И карман будет завтра целее, и голова свежее.

Муж остался дома. Он был недоволен. Надел халат, кусал губы и остервенительно затягивался папиросой.

У кухарки в кухне между тем собрались гости: кум-пожарный, кум-солдат, дяденька-сторож и две-три женщины. На столе стояли: пирог с кашей, арбуз, селедка и четвертная, а также бутылки с пивом. Гости, говорившие сначала чуть не шепотом, все более и более возвышали голоса. Разрезая арбуз, кухарка вспомнила о хозяевах, откромсала добрую горбушку и понесла их угощать.

– Прикусите, сударыня, от именинницы-то, – говорила она, кланяясь. – Не обидьте. Пожалуйте, сударь, и вы кусочек.

– Ты знаешь, матушка, что я фруктов не ем, – отрезал хозяин.

– В таком разе, сударь, водочки рюмочку выкушайте и селедочкой закусите. Водка у меня, барин, хорошая, апельсинными корками настоянная. Долго сбирала и сушила, корочки вычистила. Не обидьте, сударь…

– Водки, пожалуй, я выпью, – отвечал мрачно хозяин и действительно выпил.

Минут через десять мрачность пропала. Он ходил по комнате, шлепал туфлями и мурлыкал себе под нос песню: «Лукич идет! Лукич идет!»

– A ведь водка-то у нее, Мурочка, действительно хорошая, – сказал он жене. – Вот ты никогда не настоишь мне апельсинными корками. Настасья! Принеси-ка мне еще одну рюмку! – крикнул он кухарке.

– Не пей, Шурочка, побереги себя, – остановила его жена. – Тебе вредно.

– Две-то рюмки? Ах, господи! – всплеснул руками муж. – Да я бы и не пил, Мурочка, да у меня что-то под ложечкой…

Вторая рюмка была выпита. Муж совсем повеселел и «Лукич идет» пел уж громко.

– А удивительно, право, как у меня живот болит, – обратился он к жене.

– Живот болит, а сам поешь.

– Это я чтоб боль заглушить. Знаешь что, Мурочка, я думаю еще спросить рюмку у кухарки и накапать туда мятных капель.

– Шурочка! – воскликнула жена.

– Что такое «Шурочка»! Чего ты ужасаешься? Неужто уж я с трех-то рюмок!..

Кухарка поднесла барину с радостью. Она и сама уже была навеселе. Барин хлопал ее по спине и сказал:

– Мастерица ты водку делать. Выходи замуж, Настасья, за твоего кума-солдата, а мы с Мурочкой образом тебя благословим.

Кухарка захихикала.

– И вышла бы, сударь, да вот все колеблюсь: за пожарного или за солдата? И тот и другой сватаются. Солдат из Туретчины вернулся, теперь может в бессрочные выйти.

– А вот постой, я посмотрю, который лучше. Я загляну в дверь.

– Шурочка, неловко!

Но барин полетел в кухню. Раскрасневшиеся от вина гости встали при его приходе с мест.

– Сидите, сидите, господа! – заговорил он. – Я вот только героя пришел посмотреть. Ну что, кавалер, никуда не ранен?

– Бог миловал, ваше благородие! – отвечал солдат.

– Душевно радуюсь и пью за твое здоровье. Настасья, налей-ка мне еще рюмку водки! Жена отдаст тебе завтра натурой. Господа, за героя «ура»!

– Ура! – раздалось в кухне.

С четырех больших рюмок барин совсем осоловел и начал расспрашивать солдата, как они брали Горный Дубняк, хорош ли город София, в какой одежде ходят башибузуки и т. п. Явившаяся в кухню жена прервала беседу и потащила барина в комнаты.

– Шурочка, не стыдно это тебе? – упрекала она мужа.

– Чего ж, матушка, тут стыдиться? Он герой, кровь свою проливал, через Балканы переходил. И наконец, когда мы оставим этот ложный взгляд на солдата? Спрашивается, что такое солдат при нынешних условиях?.. Родится у нас сын, и он может быть солдатом.

Язык барина заплетался. В комнату явилась кухарка.

– Пожалуйте, сударь, в кухню. Вы пили за здоровье кума, а теперь мои гости хотят выпить за ваше… – говорила она.

A между тем из кухни шли уже гости с рюмками в руках.

– За барина надо выпить, непременно за барина! Такой господин, что на редкость! И нашим братом не гнушается, – слышалось у них. – Ваше здоровье! Пригубьте и сами. Ура!

Барин опять выпил и уже совсем сделался пьян. Гости обратно в кухню не шли и стояли в гостиной. Пожарный даже сел на диван. Все непременно хотели выпить за здоровье барыни. Выпили. Пил и барин. Барыня махнула на все рукой и заперлась у себя в спальной.

– С народом сливаться надо, сливаться, – бормотал барин. – В народе сила.

Через полчаса он играл на фортепиано казачка, а кухаркины гости плясали. Четвертная и селедка были перенесены в гостиную. «Ура» так и гремело. Водки и пива не хватило, и барин послал на свои. Через час он уже целовался с солдатом, сторожем и пожарным. Пожарный надел его халат, а он мундир пожарного и даже не обратил внимания, что находится без брюк. Кто-то играл на гармонии, а он плясал. Солдат каким-то манером приревновал его к кухарке. Вышла ссора. Жена выскочила из спальной.

– Вон отсюда! – кричала она на гостей.

Те не шли.

Еще через полчаса барин лежал на диване вниз лицом в мундире пожарного. Около него стоял пожарный и расталкивал его.

– Сударь, ваше благородие! Мне домой пора! Бери свой халат да давай мой мундир! – говорил он.

Барин только мычал. Из спальной доносились всхлипывания барыни.