Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Постный именинник

Двенадцатого февраля, в День Алексея Митрополита, купец Конуров был именинник. Именины пришлись как раз в Чистый понедельник, на первой неделе Великого поста. Конуров восстал от одра с большим угаром в голове после вчерашней выпивки, вышел в кухню и спросил у кухарки, выжгли ли сковороды от скоромного масла и выпарили ли горшки.

– Все, все в порядке, Алексей Иваныч, – отвечала та. – С ангелом поздравляю вас.

За чаем купец сказал жене:

– Оно даже и хорошо, что ангел-то пришелся в Чистый понедельник… Убытка меньше. Придись на Масленой – сколько бы добра гостям пришлось стравить, а тут по крайности поздравительный пирог или крендель возьмешь, а сам без изъяну.

– Это я угодника-то замолила, чтоб он в посту пришелся и тебе лишний трезвый день принес, – отвечала жена.

– Ну где тебе! Просто календарь так вышел. По твоим греховным немощам не замолить.

– Так что ж ты, меня за содомскую жену считаешь, что ли? Ошибаешься. Даже и блудницы…

– Тише, тише! Сохраним равновесие… – остановил ее именинник. – Сегодня Чистый понедельник, будем и мы чисты, аки голубицы, пребывая в мирном житии!.. Замолила – ну и ладно. На все твои разговорные междометия я буду сегодня показывать короткое бесчувствие чувств, дабы сподобиться незлобливости и быть хотя на сей день под кадрель младенцам. И чего, паче чаяния, изрыгнешь ты ежели на меня даже брань, и тут не трону ни единого волоса на голове твоей, а не токмо чтобы напасть на тебя с каким-либо инструментом в руках.

– Зато вчера хорошо попотчевал. Вон какой синяк поставил! – огрызнулась жена.

– Вчера греховная нечистота, а сегодня праведное житие и никаких карамболей… – вздохнул купец и прибавил: – Я бы сходил сегодня в баню, но не помню, полагается ли тезоименитым банное омовение и как о том в уставе сказано…

– Это в каком же уставе-то?

– А в уставе како мирянам жить честно и благообразно и без греховного укушения.

– Да, кажись, такого устава и не бывало.

– Настасья! Удержи язык твой от дерзостного пустословия супротив мужа и не дай мне впасть в когти греховные! – возвысил голос именинник.

– Да как же удержаться-то, коли ты какие-то не дельные слова говоришь! Ну статочное ли дело, чтоб по закону был запрет на баню!

– Запрету нет, это точно, но не есть ли тут оскорбление тезоименитству, ежели, к примеру, шваркать себя по телу мочалкой и хлыстать на полке веником?

– Так, по-твоему, лучше с телесной нечистотой ходить? В баню сходишь, так по крайности греховный пьянственный угар из себя выпаришь. Вишь, у тебя облик-то как перекосило со вчерашнего заговенья! Хоть сейчас портрет лешего писать.

Именинник сжал кулаки и вздохнул.

– Ох, как бы удержаться! Так длани на заушение и чешутся, и даже в суставах хруст и свербление.

– Что ж, хвати, хвати меня по уху! – поддразнивала его жена. – Для Чистого понедельника это будет настоящее мирное житие.

– Удались от жены злоязычной, бесами наущенной, и будет тебе благо! – стукнул кулаком по столу именинник и поднялся с места, но в это время в прихожей раздался звонок и возглас:

– Дома ли постный именинник-то?

В комнату вошел гость.

– С ангелом! С именинником! – заговорил он. – А я было шел в лавку, да дай, думаю, зайду поздравить. Ну, как после вчерашнего?..

– Выпариваем. Хотел в баню, да думаю, не грех ли в День ангела-то. Ты начетчик, разреши-ка недоумение…

– Постановления на сей случай нет никакого. В поучениях насчет бани очень глухо сказано. А ежели насчет хмелю, то ты вот что: хвати стакан огуречного рассолу – и как рукой снимет! Празднование своего ангела есть все-таки торжество духовное, и в оный день разрешается даже вино и елей.

– Врешь?! – радостно воскликнул именинник.

– Ну вот! Нешто я стану грех на душу для эдаких дней брать? Признаться, я для этого к тебе и зашел, чтоб пропустить единую в виде лекарствия! Тебе как имениннику, a мне как немощному разрешение.

– Авдотья Кириловна! Изобрази вчерашние остатки, – приказал именинник. – Там в четвертной бутыли порядочно еще осталось. Да на закуску чего ни на есть солененького…

Жена поморщилась.

– Вы на рыбной пище сидите или на постной? – спросил гость.

– На злаках и на грибном положении. Сейчас она груздочков да рыжичков… Кисленькой капустки не хочешь ли?

– Давай. Греховную-то душу капустой и очищать. О, многи борят мя страсти!

– Садись, что на дыбах-то стоишь! А я, брат, очень рад, что ты зашел ко мне; по крайности о благочестии потолкуем. Ведь ты большой начетчик по умным-то книгам. Ну а как насчет винного и елейного количества для тезоименитых показано? – спросил именинник.

– Настоящего положения опять нет, но сказано во умеренности и глядя по силе телесной. Аще слабость имашь – единую красоулю, аще бодр телом – повтори, но без затемнения ума.

– А красоуля велика ли должна быть?

– Возьми перст десныя своея и обмотай его вервием трижды – се высота и дважды – се ширина. Вот тебе и модель рюмки.

– Что ж, это очень милостиво даже и для двунадесятых празднеств.

Жена подала полграфина водки и постную закуску. Именинник и гость выпили.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил гость именинника.

– Бодрость тела непомерная и не токмо что помрачение ума, а даже просветление.

– В таком разе повтори.

– То есть как это «повтори»! Мы и единой законной красоули не вкусили. Эво у меня какой перст десныя-то!

Через полчаса графин был пуст. Гость и именинник молча смотрели друг на друга.

– Вот теперь можно и повторить красоулю-то… – начал гость.

– Повторить можно, потому бодрость духа такая, что я хоть сейчас фонарный столб с корнем выворочу, – отвечал хозяин. – Но вот в чем запятая… Скажи ты мне по своей книжной начетливости: по каким поступкам с женой поступать, ежели ей великопостное учение?.. Возможно ли насчет острастки?..

– Учение женам во вся дни живота полагается, но остерегись жезла, зане жезл костям хрустение и телу изъян чинить, а придержись вервия либо плеткой легонечко.

– Ну и чудесно! Авдотья Кириловна! Пошлите нам еще единую красоулю! – крикнул именинник в другую комнату.

– Довольно! Не пошлю! Вспомните, что сегодня Чистый понедельник! – отвечала жена.

– Ну, коли так, мы на законном основании к поучению вервием прибегнем.

Именинник удалился в другую комнату. Раздался женский визг.

– Ох, прибил, прибил, мерзавец! – слезливо кричала жена.

Через десять минут на столе стоял уже полный графин водки.

Кислая капуста

– Вот, мой друг Анфиса Игнатьевна, заладила ты с самого Чистого понедельника каждый день: судак да судак, щи с грибами да щи с грибами. И в самом деле: на завтрак судак жареный, на обед пареный, к ужину заливной. Смерть кислой капустки хочется, ну просто утробой хочется! Словно будто бы я беременная баба…

Так говорил вечером на первой неделе Великого поста муж своей жене.

– За чем же дело-то стало? Можно и послать за ней сейчас вашу кухарку в лавочку, – отвечала жена. – Сказал бы мне раньше, и капуста давно бы была.

– Что посылать! Да и какая здесь кислая капуста в мелочной лавочке! Капуста – банкетное блюдо. Ее надо в Милютиных лавках покупать.

– Можно и в Милютины лавки…

– Эдакую даль-то! Да кухарка целых три часа прошляется туда и сюда; да еще, чего доброго, повстречается на улице со знакомым солдатом и вернется только ночью. Что ее вводить в искушение, нынче Великий пост. И наконец, какую ей там отпустят капусту? Видят – баба глупая, ну и дадут дрянь. Капуста кислая – великая вещь! Ее должен специалист покупать.

– Ну, коли так, то ты и купи ее завтра сам.

– Эх, завтра! Доживем ли еще до завтра-то! – со вздохом произнес муж. – Сегодня жив-здоров, а завтра – труп хладный. И не токмо что вожделения к капусте, а и дыхания в тебе не окажется. О смертном часе нужно ежеминутно памятовать. Вон в Думе-то целую санитарную комиссию из генералов образовали. Так после этого и подумаешь: не съесть ли тебе сегодня капусты-то, чем до завтра откладывать. А и специалист же этой кислой капусты – эконом в Купеческом клубе. Такую покупает, что просто все пальчики оближешь. С анисом, с морковкой – прелесть, да и только!

– Так не думаешь ли ты в Купеческий клуб ехать капусту-то есть? – спросила жена.

– А хоть и туда. Вот эта-то мысль у меня в голове и сидит.

– Да ведь ты говеешь.

– Так что ж из этого? Ведь не на развращение я еду, не котлеты с трюфелями есть.

– Хорош говельщик! А там в баккару сядешь играть. Баккары тебе хочется, а не кислой капусты. Ну a говельщику разве можно в карты?..

– Отчего же нельзя. Да и что такое карты, что в них скоромного, греховного? Простая бумага, и больше ничего. Вот ежели бы вино, так то дело другое, там блуд, ибо оно наущает помыслы. А карты – какие помыслы? Хоть там и есть дамы, но не могу же я за трефовой или бубновой дамой приволокнуться. Карты даже совсем напротив… Они внушают смирение, особливо когда проиграешься.

– Пошел-поехал! – махнула рукой жена. – Я знаю только одно, что на картах идолища поганые о двух головах изображены.

– Ошибаешься, там есть и крестовая масть, а это совсем христианская; наконец, пиковая или казачья, а казаки все до единого православные. Червонная, или сердечная…

– Зато и бубновая. А с бубнами плясовицы пляшут. Даже Иродиада с бубнами лукавое коварство под Ирода подпускала.

– Ну, к бубновой масти я и буду относиться с ненавистью. Как бубны, сейчас и пас, а то так без милосердия бить их буду. И как это ты, Анфисушка, к картам так относишься! Положим, что ты не играешь, но зато гадаешь на них. Сегодня еще…

– Гаданием и библейские патриархи занимались. Наконец, я не про любовь гадаю, а только про то, когда тебя дома нет, то трезв ты или пьян. Вот что мне нужно.

– Постой, постой. Древние патриархи гадали не по картам, а по полету птиц, – перебил жену муж.

– И в картах есть птица. Она в печати на бубновом тузе сидит.

– Там птица пеликан изображена, а она не летает, и все ее занятие в том, что она рвет себе грудь и собственным мясом питает птенцов своих.

– Но ведь есть же у нее крылья.

– Есть, но только не для летания, а для пуху, ради мягкого ложа для птенцов своих.

– Ну, вот видишь, значит, птица праведная и для поста пригодная.

– Праведная, но все-таки нелетающая!

– А почем ты знаешь, что нелетающая! Вишь, какой профессор выискался! – огрызнулась жена.

– Молчу, молчу! Ибо не хочу вводить тебя по нынешним дням в греховный гнев, – сократился муж. – Но ежели ты находишь безгрешным гадать по сидячей птице и называешь ее праведной, то не препятствуй и мне этой птицей заняться. Так как же насчет кислой капусты-то? Я бы с собой горшочек захватил и тебе бы ее принес из клуба.

– Не стану я есть на первой неделе Великого поста капусту из совета нечестивых! Ведь клуб – это совет нечестивых, а у нас есть сказано: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…»

– Так тебе-то что? Ведь это про мужей сказано, а ты не муж, а жена.

– Муж? Про мужей сказано? – воскликнула радостно жена. – Ну, вот и поймала тебя! А как же ты муж и идешь на совет нечестивых? Значит, тебе-то именно и не след в клуб идти. Сиди дома.

Муж прикусил язык. Он чувствовал, что сам предал себя в руки жены своей неловкой фразой, но начал оправдываться.

– Но какой же, душенька, там совет нечестивых? – сказал он. – В клубе такие благочестивые купцы сидят, что даже и рыбы-то на первой неделе не вкушают, сухоядением питаются, и без елея. Да вот, хоть бы известный жертвователь. Как его?.. Во-первых, он церковный староста, член четырех приютов…

– Врешь, врешь! Один благочестивый купец ничего не значит, коли в картежных комнатах целые стаи нечестивых шулеришек бегают. Удивляюсь только, как до сих пор этот клуб не провалится! Ведь Содом и Гоморра провалились же.

– Праведники-то его и спасают. Так нельзя мне в клуб кислой капусты поесть?..

– Нельзя.

– Ну ладно!

Муж надулся и молчал. Жена молчала. Прошло минут десять.

– Что ж ты молчишь? – спросила она.

– Не могу ж я разговаривать, коли передо мной живая кислая капуста сидит! Точно, что я желал кислой капусты, но такой, какую говельщикам есть не запрещается.

– Совсем дурак! – отчеканила жена, и молчание продолжалось.

На тройке

Вечер. Врезываясь полозьями саней в рыхлый, только что выпавший снег, к подъезду загородного увеселительного заведения «Ливадия» подъехала, гремя бубенцами, ухарская тройка. Молодой нарядный ямщик с серебряной серьгой в ухе ловко осадил лошадей. Из саней выпрыгнули два франта в ильковых «пальтах» при бобре и молодая женщина в бархатной шубке, опушенной куницей, но там еще осталось что-то грузное, покрытое скунсовой шапкой и завернутое в енотовую шубу с длинным воротником. Это что-то похрапывало в санях.

– Восьмипудовый купец! Выходи! Приехали! – кричал один из франтов, теребя тело за енот.

– Заказывай три бутылки!.. Я плачу… – пробормотало тело.

– Да что ты! Опомнись! Мы на улице. Заказать-то еще успеем. Выходи! Приехали!

– Приехали! Ну и чудесно! О, боже мой! Боже мой! Вот уха-то!

Тело потягивалось.

– Где это, сударь, изволили такого осетра поймать? – спросил извозчик-лихач, помахивая руками около своей «одиночки», стоявшей под ковром, и поклонился.

– А, Василий, здорово! – отвечал франт. – Где осетра-то поймали? Да, брат, на Калашниковой пристани вытащили и вот теперь потрошить привезли. Осетр! Паромон Кузьмич, выходи!

– Не прикажете ли их вынуть, ваше степенство? Может, у них поджилки в коленках ослабли и становая жила с места сошла… – предложил свои услуги лихач.

– Ну, высаживай! Дворник, помоги ему! Господин городовой, подпихивайте! – командовал франт.

Трое закряхтели, взялись за енот и высадили его, поставив на снег.

– Грузен больно осетр-то у вас. Кулье мы, ваше именитство, с овсом таскивали, а тут почище кулья будет, – сказал лихач. – Уж хорошо с вашей милости на чаек надо!

Франт подбоченился и крикнул:

– Василий! Кто я?

– Степенный купец Михайло Титович Куроглазов и завсегда в своей щедрости, – отвечал лихач и снял шапку.

– То-то! Нешто мы когда худо даем? На вот рубль целковый и поделись со всеми!

– Много вам благодарны, ваше благоутробие! Только уж прикажите и жидкости выслать мне с ямщиком. Так бы мы вас и вашего осетра и помянули.

– Жидкости? В лучшем виде! Какой хочешь? Говори смело! Мы не сквалыжники. Мадерных трав хочешь? Все равно столько натребуем, что выливать придется.

– Ежели уж будет на то ваша милость, то лучше пивца, а перед тем по стаканчику… Мадерные травы нам глаз выворачивают.

– Ладно. Через пять минут весь свой провиант получите! Только поминай за здравие новоосвобожденного от солдатчины Михайла.

– Миша! Что у тебя там за прокламация? Идите! Пора кончить! Даже ознобление в ногах сделалось! – кричал с подъезда второй франт, державший под руку женщину.

– Ах, боже мой! Имейте препону терпению чувств! Я вот с красной рыбой не могу никак справиться! – отвечал первый франт. – Парамон Кузьмич, можешь сам ногами действовать? – спросил он.

Енотовая туша стояла на снегу, молчала и покачивалась.

– Ну, вот видишь! Как же я могу, коли у него потеря всех семи чувств, – продолжал он. – Иди сюда и возьмем его под уздцы! Где ж мне одному справиться!

– И как он может идти, коли он с дамой! – откликнулась женщина. – Удивительная вещь, какой у вас длинный роман с хмельным купцом происходит! Подпихивайте его сзади, и делу конец!

Франт пихнул енотового купца, но тот упал вниз лицом на снег.

– Ах ты господи! Потише, сударь! А то неравно хрусталь разбить можете! – воскликнул ямщик и слез с козел.

– Помоги, любезный, взять мне его под уздцы. Нешто могу я один, коли у него ни одна струна в теле не действует? Не могу же я его бросить. Он мне тоже дядя по маменькиной стороне приходится!

Ямщик поднял купца и с помощью франта повел его по лестнице. Ввели в притвор и прислонили к стене.

– Почем у вас сегодня нутре? И где тут касса, коли я не вижу ее в своем воображении? – спрашивал франт.

– У нас вход бесплатный. Извольте, ваше сиятельство. только верхнее платье оставить, – отвечали при вешалках ундера и бросились снимать с франтов пальто. – Супруга ваша тоже разденутся? – спрашивали они про даму.

– Какая она наша супруга? Она просто при нас как бы наподобие гувернантки выходит. Машинька, вы будете разоблачаться?

– Ах, Мишель! И зачем такие слова, коли люди в заблуждении! – обиделась дама. – Нешто я вас могу замарать своим супружным званием? Ошибаетесь. Я всегда себя соблюдаю. Сними с меня шубку, бравый кавалер, – обратилась она к ундеру и прибавила франту: – Всегда конфузите!

– Ах, боже мой! Какие телячьи нежности! – откликнулся франт. – Конфуз! Да нешто господа ундера-то не видят, что у вас лицо не супружническое и вы даже по своей физиономии на обстоятельную жену не похожи!

– Ах, пожалуйста, оставьте! А то я брошу вас и выберу себе других кавалеров! – огрызнулась дама.

Франты взяли номер от платья и двинулись в комнаты, но вдруг спохватились.

– Ах, какой пассаж! – вскрикнули они. – Осетра-то мы во время наших разговорных куплетов и забыли! Парамон Кузьмич! Снимай с себя енот-то! Можешь?

Купец по-прежнему стоял, прислонясь к стене, и молчал.

– Безгласен и бездыханен! Только с таких картин патреты и изображать в фотографии! – сказал один из франтов. – Господа ундера, развьючьте вот нам этого осетра! – указал он.

Ундера переминались с ноги на ногу.

– Хоть вы и хорошие, господа купцы, но с пьяными у нас, ваше сиятельство, запрещение насчет входа, – говорили они.

– Да он нешто пьян? Он просто потерял от холода свои чувства! Вот мы его введем в тепло – он у нас и оттает. Ему теперь рюмку коньякового купоросу закатить, так он такую живность из себя покажет, что нас перепьет. Он смирный! Парамон Кузьмич, приободрись и действуй! Ну, чего стал, словно тумба на распутье!

Франт дернул купца за шубу. Тот покачнулся и рухнулся на пол.

– Сдергивайте с него, ребята, шубу, а потом мы его подымем и с двух сторон плечами подопрем! – командовал франт, поднимая с помощью ундеров купца.

– Да нельзя, сударь, этому быть, – отвечали ундера. – У нас от полиции насчет хмельных лиц ограждение! Теперича вдруг они на кого-нибудь наедут своим дышлом, а публика в амбицию… Невозможно-с!

– Как невозможно, коли у него два каменных дома и он семейный человек! Нешто он для безобразных каламбуров приехал? Он потребует полдюжины холодного и уснет в лучшем виде. Парамон Кузьмич, очнись! Можешь ты телесные движения ног делать?

– Не могу… – протянул тот.

– У нас, господа, с пьяными нельзя! Как вам угодно, а нельзя! – вмешался распорядитель ресторана. – Мы не можем впустить. Извольте ехать назад.

– Что ж, и поедем! – оскорбились франты, быстро надевая на себя пальто. – Только ведь вы свою же выручку через недопущение ограбляете! Мы, можетъ быть, пятерку лиловых оставили бы за буфетом. Машенька! Действуйте налево кругом к выходу! Здесь не пустили, так в «Самарканд» пустят. Сеня, бери восьмипудового-то осетра за жабры! – кричали франты друг другу.

Енотового купца потащили к выходу.

Новая двадцатипятирублевка

Утро 15 января 1881 года первый день обмена двадцатипятирублевых кредитных билетов старого образца на новый. Гостинодворские менялы тотчас же бросились в банк и принесли оттуда новые билеты. В лавках идет рассматривание и изучение новых билетов. Пришли соседние купцы и тоже любуются новинкой. В лавку лезут гостинодворские яблочники-разносчики, чтоб полюбопытствовать. Зашел поп, чтобы купить процентный билет после рождественских христославских барышей, увидал новую двадцатипятирублевку и ораторствует. Сидит генерал-покупатель в меняльной лавке и тоже высказывает свое мнение об удобствах и неудобствах нового кредитного билета. Билет ходит по рукам и подвергается всесторонней критике.

– Белый и на затылке пустая сторона! Да такую двадцатипятирублевку по затылку и от простой бумаги не отличишь, – делает свое замечание купец, сосед по лавке менялы.

– Ну, здесь все-таки гербовая вексельная бумага, так на ощупь ее слышно, – отвечает генерал. – Это на заграничный манер. Во Франции все билеты белые. Одно только неудобно, что велик он по размеру и вдвое сложенный не будет входить в обыкновенный бумажник. Придется новые большие бумажники покупать.

– Это-то и хорошо, ваше превосходительство. Торговле поддержка. Коли начнут покупать новые бумажники, то и нашему брату галантерейщику что-нибудь очистится, – возражает купец. – А только все-таки надо бы его в какую-нибудь краску покрасить. Да и старого портрета жалко. Полюбоваться не на что. Бывало, как радуешься, когда Алексея-то Михайлыча портретик к себе в выручку залучишь. Мы уж так и делили деньги на портретные и беспортретные. Беспортретные канарейки да чижики и улыбки к себе в нас не имели, а улыбка эта начиналась только с синицы Дмитрия Донского. А теперь вдруг с Дмитрия Донского и Михаила Федоровича перескок – и опять пустышка. В радости-то твоей тебя и огорошат. Нет, долго придется нашему брату привыкать к новым чувствам!

– А вы нам, господин купец, такие бумажки пожалуйте, коли они у вас случатся, – шутит разносчик-яблочник. – У нас живым манером и новые чувства найдутся.

В ответ на это купец показывает ему кулак.

– Ты чего тут топчешься, куричий сын! – кричит на разносчика меняла. – Словно банкир вошел.

– Дозвольте, Никита Платоныч, на новенький билетик посмотреть. Может быть, и нам когда-нибудь его за товар принимать случится, – кланяется разносчик.

– Тебе при твоем апельсинном товаре на лотке двадцатипятирублевку менять придется! Ах ты, шушера! Да тебя самого-то вытряхнуть, так сдачи не найдется.

– У нас сдачи с такой бумажки не найдется, так вы ее нам разменяете. Вы наши благодетели.

– Ну вот, гляди. Только для тебя он все равно что ничего.

– Эх, Никита Платоныч, может, когда-нибудь и мы банкирами будем и на Невском проспекте контору откроем! Все с малости начинали.

– А коли хочешь банкиром быть, то, прежде всего, трубу заведи, во что тебе, прогорелому, можно было бы вылететь.

– Зачем нам труба? Мы и без трубы обойдемся.

– Коли банкиром с Невского проспекта хочешь быть, то без трубы невозможно. Это герб банкирский. У трактирщиков красные вывески, а банкирам скоро выйдет такое приказание, чтоб дымовую трубу на вывеске изображать. Ну, полюбопытствовал на бумажку, и будет с тебя, ступай вон.

– Сподобились. Благодарим покорно.

– Нравится образец?

– Ничего, бумажка деликатная. Только вот на другой-то стороне пустынное место.

– Тебе же, чудак, выгоднее. На пустынном месте можешь письмо в деревню к родителям писать.

– Зато уж примут твое письмо со всем уважением и с полной радостью.

– Шутник вы, Никита Платоныч! Письмо… Вот ежели бы самому на таких бумагах родительское благословение из деревни получить, так оно бы крепче было и уж совсем нерушимо навеки.

– Ara! У самого-то у тебя губа не дура. Ну, иди с Богом! Нечего тебе здесь в лавке проедаться. Пугните его, ваше превосходительство. Авось он хоть чина вашего испугается, – обращается меняла к генералу.

Разносчик выскакивает из лавки.

– За границей что ни страна, то все разного формата бумажки, – начинает генерал. – И когда мне приходилось странствовать по Европе, то во Франции, например, с большим бумажником в кармане ходишь, так как там большие бумажки; а в Австрии маленький бумажник для гульденов покупаешь. В Италии тоже…

– В Австрии действительно гульденские-то бумажки только разве для заплатки на расцарапанный нос годятся, – согласился меняла. – Совсем как наши купоны. Не желаете ли, ваше превосходительство? У меня есть они. Без промена, по курсу отдам.

– Зачем же мне, ежели я за границу не еду? Что мне с австрийскими деньгами делать?

– А так, для штуки. Супруге дома покажете, деточкам.

Меняла взял двадцатипятирублевку нового образца, попробовал обмоченным в слюнах пальцем бумагу и даже лизнул по изнанке языком.

– Это ты зачем же? – спросил его сосед-купец.

– На вкус пробую. Наш товар, так нужно с ним со всех сторон познакомиться. Что за купец, коли свой товар вдоль и поперек не знает!

– А ты оторви кусочек да пожуй.

– И это сделаем. Даже на бутерброд положим и с маслицем съедим.

Компания захохотала.

– Пустое-то место вот на затылке смущает. На что оно? – задавался вопросом купец.

– А вот цедулки деловые писать, – улыбнулся генерал. – Кому взятку прямым путем поднести не можешь, боишься, взял да написал какое-нибудь деловое пустословие карандашом на изнанке двадцатипятирублевки. Примут, так ладно; ну а не примут, так: «Извините, мол, такой-сякой, это я по ошибке, второпях за простую писчую бумагу принял».

– А ловко вы это, ваше превосходительство, придумали! – сказал купец.

– Помяните мое слово, что так практиковать будут впоследствии.

– Ну а вы, ваше преподобие, что скажете насчет новой бумажки? – спросил меняла священника.

– Цвета лилового архиерейского жалко – вот что скажу. Целая иерархия по цветам была, а теперь уж этого нет. Лиловую двадцатипятирублевку мы так за архиерейскую и считали, красная десятирублевка у нас архимандритской называлась, синяя пятирублевка – иеромонашеская, зеленая трехрублевая – иеродиаконская, ну а рублевая желтенькая – просто рясофорная.

– А радужную-то сторублевую пропустили?

– Радужная – владычий секретарь.

– A ведь это забавно! По-военному, так это, значит, выйдет в таком порядке, – сказал генерал, – рублевка – рядовой, трехрублевка – унтер-офицер, пятирублевка – ротный командир, десятирублевка – батальонный, двадцатипятирублевка – полковой командир, ну а сотенная – генерал.

– Верно, ваше превосходительство, – поддакнул меняла. – А по-нашему делению вот как: желтенькая – крестьянин, зелененькая – мещанин, синенькая – купец по второй гильдии, красненькая – по первой гильдии, лиловая – дворянин, а уж радужная – граф и князь.

– Левая-то сторона, чистая, меня уж очень смущает! – говорит сосед-купец.

– Докторам знаменитым из-за белой стороны придется плохо, – придумал меняла.

– А что?

– А то же, что ведь им положение по четвертной за визит давать, в сложенном виде и прямо в руку. Ну, простой белой писчей бумагой надувать и будут.

– Доктора при приеме непременно развертывать начнут.

– Да иначе и нельзя, а то на какого больного наскочишь. Потом судись с ним. Чаю не прикажете ли, новую двадцатипятирублевку спрыснуть? Отличного ханского сейчас заварить пошлю, – предложил меняла.

Посетители изъявили согласие.