Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

Около самоедов

На льду Фонтанки расположился конусообразный самоедский чум. Около чума три оленя, запряженные в санки. Олени чахлые, с болячками на теле, замученные и стоят, опустя головы. Тут же вывеска на столбе с изображением самоедов в их национальной одежде, а у столба стоит самоедский антрепренер в крытом сукном тулупе, подпоясанном красным кушаком, и зазывает в чум зрителей, в обильном количестве скопившихся у столба.

– Дикие народы во всем своем диком невежестве! Самоеды! Живую рыбу едят, одежу взаместо иголок рыбьими костями шьют, a вместо ниток кишки употребляют. Заходите, господа, посмотреть. Любопытно! – выкрикивает он и размахивает от холода руками.

– Зайти, что ли? – спрашивает, переминаясь с ноги на ногу, новый нагольный тулуп у другого мужика.

– Не стоит. Что на нехристей смотреть! Лучше эти деньги пропить, – отвечает товарищ.

– А нешто они нехристи?

– Еще бы, коли живой рыбой питаются. Теперича для самоеда живого налима сожрать – первое удовольствие. Попался рак, и живого рака на зубах схрустят. И все без соли.

– Да ведь и господа живых устриц едят.

– Те для моды. Иной и плачет, да ест. А эти как увидят рыбное живье, так даже задрожат от радости. Одно слово – морские люди. Опять же, господам любо в устрице-то, что она пищит, и едят они их из корысти, чтоб об заклад биться, кто больше съест, ну a самоеды задарма. У них живая рыба, по их вере, присяга, все равно что татарве лошадятина. Был я у них в Олонецкой губернии, так видел. Мы в те поры с хозяином дичь по тамошним деревням скупали.

– А Богу они молятся, эти самоеды?

– У них свой бог – идолище поганое. Им и баня не показана, а такое наущение, чтоб взаместо бани ворванью смазываться. Вот уж самоед с голоду не пропадает. У них, коли что нехватка насчет пищи, – он сам себя есть начнет, потому и самоедом называются. Медведь лапу сосет, а этот – свою руку или ногу, а потом снежку пожует – и сыт.

– Не в ту жилу, земляк, попал, – вмешивается в разговор чуйка. – Самоедами они на тот сюжет называются, что он сам на себе ехать может. Сейчас это встал на лыжи, шестом в снег уперся и поехал. Едет на самом себе – ну и самоед. Так их и прозвали.

– Ну уж насчет этого отложи попечение, – отвечает новый нагольный тулуп. – Я их в Олонецкой губернии как вот тебя видел. Видел и баб ихних пронзительных. Молоденькие-то – ничего, для домашнего обихода туда-сюда, годятся. Вот и понравилась одна самоедская баба одному олонецкому купцу. Чудесно. Стал он ее деньгами к себе сманивать да нарядами – не идет; шубу ей бархатную показал – то же самое, а как поманил на корзину корюшки – пошла. Сейчас это он ее перекрестил в русскую веру и женился на ней, потому купец был обстоятельный и в беззаконии жить не хотел. Живет с самоедкой этой самой, стал у нее живую рыбу отнимать и к гусю да пирогу со щами приучать – затосковала, плачет и ничего не ест, а сама толстеет. «Что за оказия? – думает купец. – Живет баба, почитай, совсем без пищи, а сама врозь лезет». Только проснулся раз ночью, глядь, а она свою руку сосет. Так вот они, самоеды-то, какие!

– Может быть, это так в Олонецкой губернии, а насчет здешних местов, так мы совсем о другом осведомлены, – отвечала чуйка. – В позапрошлом году у нас, в Питере, такая же была история. Показывали этих самых самоедок на Неве, и купцы хмельные на них смотреть ходили. Пришел раз к ним один блажной подрядчик и пронзился сердцем в одну бабу. И вдруг у него такой засад в голове: «С французинкой я путался, и уж она достаточно мне бок нажгла, с немкой – то же, и от нее денежное коварство испытал, чухонка на три тысячи меня объегорила, с акробатками и певицами в большой убыток себе знался, семка я с самоедкой путаться попробую!» Купец, само собой, чего захочет – свое возьмет. Сманил самоедку на шелковое платье и чернобурый лисий салоп, сидит она у него в квартире. Думал, что будет дешевле, а на самом деле она у него стала всякой моде подражать. Спервоначала все пиво пила, а тут подавай шампанского; как какая дорогая игра в театре – бери ложу; тройку требует, чтоб к татарве в ресторан ехать, бриллианты на пальцы ей подай. Он было, по старой памяти, принес ей в подарок семги, а она кричит: «Ананаса подай!», – рассердилась да как пустит ему бутылкой прямо в темя. Ну, тут уж он не стерпел, намял ей бока хорошенько и выпустил на волю.

– Да настоящая ли самоедка-то была? – спрашивает нагольный тулуп. – Иные бабы тоже на разные сословия притвориться умеют. Курятника Схимова знаешь?

– Слыхал. Большой торговец насчет дичи.

– Ну, вот с ним была история. Путался он тут с одной французинкой. И слова она ему французские говорила, и романцы иностранные пела, из себя совсем французинка и даже при желтой гриве. Только поехал он с ней кутить, да, напившись до зеленого змия, и наделал буйственных карамболей с разбитием посуды. Какому-то барину по уху задели, и она сама с его мамзелью поцарапалась. Ну, порядок известный: сейчас их, рабов божьих, в полицию, чтоб протокол насчет дикого нрава… Стали спрашивать, как зовут. Купец сказал. Дело дошло до французинки. «А ваше имя, сударыня?» – спрашивает околоточный. А она ему в ответ: «Крестьянка Нижегородской губернии Аксинья такая-то…» Купец и глаза выпучил. «Что ты, – говорит, – врешь, Лифосина. Зачем меня облыжным показанием путать? Говори перед господином околоточным по-божески, ведь ты французского сословия». И околоточный ее приструнил. А она как захохочет с хмельного угара. «Вот я, – говорит, – какого французского сословия, посмотрите!» Полезла к себе в чулок и вытащила паспорт; а там такие слова: «Выдан паспорт из волостного правления…» Вот как бабы насчет иностранного вида притворяться могут.

– Что ж после этого курятник-то? – задали вопрос мужики.

– А курятник две недели подряд с обиды пил и только к тому дню вытрезвился, когда к мировому потребовали. «Мне, – говорит, – то обидно, что я три месяца ее за настоящую французскую Лифосину считал, а на деле она, выходит, русская Аксинья!» – закончил свой рассказ новый нагольный тулуп.

– Что говорить! Бабы подчас хитрее всякой лисицы, – скрепили своим словом мужики.

Первое марта

Первого марта, в день тиража выигрышей второго внутреннего займа, семейство Селифантьевых восстало от сна поутру ранее обыкновенного.

– Евдокия Мученица, помоги хоть семьдесят-то пять тысяч выиграть! – говорил заспанным голосом глава дома, Мелетий Панфилыч, натягивая на ногу сапог.

– Ну вот… Неужели ты думаешь, что так вот и будут святые угодники помогать корыстному хотению? – возразила жена.

– Да ведь я на доброе дело прошу. Как только выиграю, сейчас от щедрот своих праведных один колокол в деревню, к себе на родину, пошлю, а другой – в Болгарию разоренную, к братушкам.

– Колоколов-то уж много-много, что на пять тысяч пошлешь, a ведь остальные деньги себе оставишь.

– Конечно, себе, потому нужно же, чтобы и рука дающего не оскудевала. После Благовещеньева дня я думаю подвалы на пустопорожнем месте строить.

– Тебе семьдесят пять тысяч хочется, a мне так хоть бы сорок, так я и то была бы довольна. И знаешь, у меня даже какое-то предчувствие есть, что я выиграю на мой билет: во-первых, пятки одрябли, а во-вторых, сердце болтается внутри, как заячьи уши.

– Такой моды предчувствие у меня каждый тираж бывает, однако я и пятисот рублей никогда не выигрывал, – сказал муж.

– А я выиграю, потому что вчера свой билет жженой шерстью от трехцветной собаки окуривала, а это уж так помогает, что лучше и не надо. Вон Фиона Андреевна: окурила свой лотерейный билет, и что ж ты думаешь! Серебряный поднос выиграла.

– Однако послушай: ведь это нехорошо. Зачем же ты хочешь мужу дело портить? Я рассчитываю семьдесят пять тысяч приобрести, а ты колдовством с собачьей шерстью на сорок сбиваешь.

– Так ведь я себе колдовала.

– Себе, себе! – вскипятился муж. – Ведь ты в одном доме со мной живешь. На один дом двух счастьев не полагается. Ведь мне по весне строиться надо. To есть это даже удивительно! – воскликнул он. – Как что хорошее задумаешь – сейчас тебе каверзу поперек и поставят.

Муж и жена вышли в столовую чай пить. Там сидела старуха мать Селифантьева.

– Мелетий, a Мелетий! – сказала она. – A мне сегодня в нощи видение было. Спервоначала будто бы с неба кошница с гадами… И вдруг из кошницы змей… Вышел и свил из себя восьмое слово. A ведь у меня билет-то под восьмым нумером.

– И вы то же самое, маменька! Ну куда вам на старости лет? – крикнул Селифантьев. – Впрочем, один нумер билета тут ни при чем. Нумер серии главнее.

– Постой, постой, погоди! Змей этот будто подполз ко мне и возгласил: «Сим я тебя, раба Ульяна, уязвляю на счастье». И уязвил. Хотела я вскрикнуть, а голосу нет. Сижу и дрожу. И вдруг змей исчез, а на месте его старец с брадою до чресл. Стоит и с кротостию в лике изрек: «Да будет тебе по мечтанию твоему»…

Селифантьев горько улыбнулся и спросил мать:

– А позвольте узнать, в какой же сумме ваше мечтание находится?

– Чтоб десять тысяч выиграть.

– Ну, эта еще спустила! Эх, маменька! Уж хоть бы двести тысяч мечтали, что ли, так, по крайней мере, хоть мне половину бы на постройку каменного дома уделили.

– Да мне, батюшка, больше десяти тысяч и не надо. Мне только бы чтоб келью себе в монастыре купить, – отвечала старуха.

– Что келья! Только сыну дела портите! Выиграй я второй выигрыш, я сейчас бы вам на пальто дал. И охота это вам со своим мечтанием лезть!

К чаю пришел старший сын Селифантьева, молодой человек. Поздоровался с отцом, с бабушкой и начал:

– А знаете, что я со своим пятипроцентным билетом сделал? Имя Наума Прокофьева на нем для счастья написал. У меня такой сюжет в голове, что Наум Прокофьев непременно должен выиграть. Уж ежели он от чумы отбоярился, так неужто тысячу-то рублей?..

– Тысячу рублей! Видали вы дурака-то! Ах ты, куричья душа! Ну что тебе тысяча! – восклицает отец.

– Как что? Сейчас бы себе шубу ильковую сшил.

– Пошел вон, дубина!

– Помилуйте, папенька! За что же?

– А за то, что ты дурак! Да и я-то не умен, что такому ослу билет подарил. Какие же у тебя чувства к родителю? Коли бы ты путный был человек, так ты бы о большом выигрыше заботился, чтоб отцу помочь. Отец бьется, не знает, с какими деньгами каменный фундамент на пустопорожнем месте закладывать, а он тысячу рублей!

– Да ведь по двести тысяч только одни портные да армяне выигрывают, а я среди них междометие составляю.

– Врешь. Один раз даже нищий выиграл.

– Но ведь я не нищий и никогда этим художеством, по вашей благости, не занимался.

– Писарь выиграл, а ты у меня в лавке по писарской части.

– И вовсе не по писарской части, а в том тоне как бы булгактер. Вот ежели бы вы меня артельщиком на биржу в артель записали, так тем трафилось и по двести тысяч…

– Молчи уж лучше! Запишешь тебя в артель, а у тебя вдруг такие желания, чтоб тысячу рублей… Значит, только даром деньги бросить.

– Нет, уж это атанде! Был бы я артельщиком, так меньше как на семидесяти пяти тысячах не помирился. А купеческому сыну разве когда-нибудь трафилось?..

В комнату вошла кухарка и остановилась у дверей, закрыв лицо передником.

– Мелетий Панфилыч, – начала она. – У меня есть кум в ундерах, при театре он около дверей… To есть, изволите видеть, он не совсем кум, а как бы наподобие… потому земляк он мне и сорок верст от нас. Мы-то к Рождеству ближе, а он к Покрову. Два погоста у нас…

– Ну?

– Да, ей-богу, мне стыдно… И сказала бы, да стыдно… – замялась кухарка. – Изволите видеть, он мне кум, а у меня билет есть, чтоб на выигрыш…

– И ты тоже головное воображение о выигрыше имеешь? Ну, народ!

– Да ведь нельзя же, Мелетий Панфилыч, коли судьба… И был у нас с кумом такой разговор… Я говорю: «Женись на мне, Петрович, чтоб в законе… Что так-то?.. У меня билет есть». А он такие слова: «Коли выиграешь, то и перевенчаюсь с тобой, а один билет ежели без выигрыша, то свадебный пропой да обзаведение дороже обойдутся». И сказал это не без свидетелев. Могу я теперича такое требование иметь, чтоб он обзаконил меня, ежели я, к примеру, пятьсот рублей выиграю?

– Ах ты, дура, дура полосатая! – протянул хозяин. – Пятьсот рублей!

– Так уж, сударь, будто уж мы и не люди! А вдруг на счастье! Мне вчера одна гадалка рыбьи слова для счастья на билет-то нашептывала. Могу я с ундера-то требовать?

– Можешь, но только такое требование, чтоб он тебя за косу хорошенько оттаскал. Вон!

Селифантьев топнул на кухарку ногой и начал сбираться идти в лавку. Жена провожала мужа.

– Так уж ежели ты на семьдесят пять тысяч метишь, то я, пожалуй, откажусь от сорока.

– Да конечно. На сорок тысяч каменный-то дом еле под крышу вытянешь. Уговори-ка балбеса-то да бабушку, чтоб и они от своих мечтаниев отказались. Ведь выигрыш – такая вещь, что только один-единственный на семейство полагается, так зачем же мне-то в этом доме мешать?

– Постой. Говорят, что, выходя из дома, надо для счастья непременно левой ногой через порог переступать.

Селифантьев подошел к порогу, перекрестился и переступил через него левой ногой.

У биржи

Четвертый час дня. К зданию биржи на Васильевском острове подъезжает публика, взбирается по лестнице и исчезает в дверях. Плетутся пехтурой купцы в енотах и лисицах, занимающиеся продажею сырья, бегут артельщики в барашковых тулупах, крытых сукном, спешат менялы с озабоченными сморщенными лицами. Кучера и извозчики отъезжают от биржи и становятся поодаль в ряды.

– Да что, братцы, игра какая театральная здесь происходит, что ли, что господа так льстятся, чтобы не опоздать? – спрашивает, ни к кому особенно не обращаясь, извозчик в новых желтых рукавицах. – Сейчас я привез сюда барина, так он то и дело кричит: «Пошел да пошел», а сам норовит в загривок.

– Игра, только не театральная, – откликается толстый кучер с окладистой бородой. – Тут публика в орлянку на большие тысячи играет. И уж такую горячку порют, чтоб или самому без штанов остаться, или с другого в таком манере спустить. В прошлом году я у золотопромышленника Букрина жил, так тот в одну неделю дом каменный спустил.

– А женскому полу нет к игре допущения?

– Нет. Больше из-за того, чтобы визгу не было. Тут все народ солидарный и с проигрыша разве только вихор из головы у себя вырвет, а дама, так ведь она грош проиграет, а на рубль целковый визгу пустит. Проигралась и давай реветь, а то так обморочное ногодрыганье начнет.

Здесь степенно. Я вот второй год сюда езжу, а ни разу не слыхал, чтобы драка или так какая ни на есть свалка вышла. Поругаться поругаются, а так чтобы околоточного звать для разнятия – ни боже мой! – рассказывает кучер.

– Тут игра пронзительная, – прибавляет другой кучер, тенористый, жиденький и с русой бородкой. – Раз моего барина так нажарили, что он навеки оглох, и глаз даже у него выворотило, так что за границей пришлось ему новый вставлять.

– Значит, ловко обчистили? – задает вопрос извозчик.

– Да уж так-то ловко, что совсем начистоту. По закону с человека позволяется только семь шкур спущать, а с него девять спустили. Вышел это он из биржи без шапки и до того упарившись, что даже шатается. Я подаю. «Куда, – говорю, – Петр Борисыч, прикажете ехать?» Молчит. Ну, я и поехал через Дворцовый мост. Гляжу: пот с него льет градом, а на улице мороз. А сам все с открытой головой и шапку в руках держит. Поравнялись с какой-то барыней в коляске. Та ему кланяется и ручкой машет. Поклонился и он ей, да вместо шапки-то парик с головы и снял. Весь встречный народ, что был на мосту, так на него и выпучил глаза. Хохот!

– Дивлюсь я, братцы, одному: как эти тут менялы играют! – восклицает извозчик. – Ведь это такой народ, что грош к рублю прибивают – чужую полтину проглотит и рублем чужим норовит закусить.

– Менялы уж такое слово знают, ну и на ножи не лезут. Опять же, ведь и в орлянке… Почем ты знаешь, может, у него такие монеты в рукаве, что на обеих сторонах орел? Менялу расшевелить трудно, чтоб он в забытье пришел.

– Какой меняла! Я одного такого знал, что он хоть и в меняльном согласии состоял, а сам за француженками гонялся и уж до того повихнулся, что его из согласия-то выгнать хотели.

– Менялы тут в бирже не играют, а только меняют да билеты продают, – поясняет толстый кучер. – Ну и покупают тоже. Меняла как увидит, что человек по игре замотался и все деньги проиграл, – сейчас он к нему: «Нет ли билетика продажного?» А тот с угару да очумевши и продает почем попало. Они в мутной воде рыбу удят и обалдевшего человека ищут.

– За вход-то берут здесь? – спрашивает кто-то.

– Еще бы не брать. Берут. Все равно такой манер, как бы в клубе. Одно только – распивочного заведения здесь нет, и кто ежели хочет, чтоб в пьяном виде для храбрости, то приезжай сюда, на стороне хвативши.

– Все-таки, поди, ундера господам под полой проносят? Где ж это видано, чтоб игра без пьянства! А не под полой, так за голенищей…

– Ни под каким видом! Допусти-ка здесь хмельное глотание, так и всей солидарности конец. Как проигрался кто – сейчас бац в ухо, ну и драка. Видел швейцара-то? Нарочно он и с палкой стоит, чтоб водку не протаскивали. Дубина у него – во! И на конце медная шишка. Звезданет против сердца, так замертво уложит.

– Ну, барина-то не посмеет, ежели он сам себе под полой тащит, – возражает кто-то.

– Поколотить барина не посмеет, это точно, а посуду и у него разобьет. Дубина-то у него от городской думы клейменая, и сам голова ему ее дал, чтоб порядок соблюдать.

– Ребята! A ведь здесь и зайцы в этой самой бирже есть! – восклицает лихач. – Только не настоящие, а оборотни, которые ежели из-за родительского проклятия. Мне один купеческий сын с Калашниковой пристани сказывал.

– Пустое! Оборотней в Питере нет. Они только в деревнях водятся, – сомневаются слушатели.

– Есть. Купеческий сын даже показывал мне одного. «Вот, – говорит, – заяц едет». Гляжу – вид немецкий, на скулах бакены, словно из пакли, и такая харя, что вот приснись ночью – за черта примешь. A купеческий сын мне и говорит: «Этот, – говорит, – заяц многих богатых людей на своем веку испортил». – «Что ж они, – говорю, – ваше степенство, эти самые зайцы, кровь из человека сосут, что ли?» – «Спервоначала, – говорит, – путают, туман наводят, а потом и кровь сосут. У меня, – говорит, – на таком зайце мой собственный дяденька в трубу вылетел». Потом офицер один есть у меня знакомый. Славный такой и все шутки шутит. Часто он со мной ездил и вдруг перестал. «Что, – говорю, – ваше благородие, кататься перестали?» – «Не на что, – говорит, – Сергей, теперь мне мотаться: биржевые зайцы так меня запутали, что я пешком-то как полуумный хожу».

– Может быть, это фамилия Заяц, а ты перепутал, – возражает кучер.

– Нет, не фамилия, а просто оборотень, – стоит на своем лихач. – Ведь и в деревнях не в одних волков лихие люди людей сажают, а и в другое зверье. Да и по деревням леса, так волку-то укрыться где есть. А тут, в Питере, в какое место он укроется? Сейчас убьют. Стало быть, кому родительское проклятие приказывает оборотнем быть, он, по питерскому положению, зайцем делается, потому в заячьей шкуре на чертов совет ему по улицам все-таки легче бегать. А насчет того, чтоб христианскую душу разорять, так в какой шкуре ни будь, в волчьей или заячьей, – оборотню это все равно. У нас в деревне, одна старуха в лисицу обертывалась, а сколько же народу попортила – страсть! – заканчивает лихач.

– Сергей! – кричит ему с лестницы ильковая шуба и бобровая шапка.

– Сейчас, подаю-с! – откликается лихач и щелкает вожжами.

Получение процентов

В отделении вкладов на хранение Государственного банка идет выдача вкладчикам процентов по срочным купонам. Вкладчики всех возрастов и состояний наполнили отделение. У решетки, где предъявляют вкладчики квитанции, теснота. Некоторые ожидают своей очереди и сидят на имеющихся стульях; некоторые прислонились к стене, к столам. Старики и старухи преобладают. Резко бросается в глаза пикантная дамочка, сидящая на стуле. Она в бархатной шубке с соболями, то и дело сверкает по сторонам глазами и облизывает губы. Рядом с ней дремлет краснолицый купец в лисьей шубе и по временам даже всхрапывает. По другую сторону дамочки – плешивый старик с бульдогообразным лицом и с орденом на шее. Он кашляет, поправляет орден и заговаривает с ней.

– Благодетельное учреждение, доложу вам, для нашего брата. Вот я, будучи на службе экономом, скопил кой-какие крохи и теперь спокоен. Лежит здесь, как у себя в кармане. Ни железного сундука дома иметь не надо, ни особенных запоров, ни даже собаки. Вы, очевидно, вдовствуете? – спрашивает он дамочку.

– Нет, я девица, – отвечает она.

– А облик дамский. Скажите, пожалуйста, как даже и опытному глазу легко ошибиться! Значит, сирота и после родителей вкладчик имеете?

– У меня вклад на ребенка. Один богатый господин положил, но теперича он в отъезде.

– Так, так, – моргает глазами старик. – Будучи девицей, имеете обеспечение на ребенка? За это вы должны за него век Бога молить.

Дремлющий купец покачивается и наваливается плечом на дамочку.

– Ах, боже мой! Он меня совсем задавит! – вскрикивает она. – Даже шляпку мне головой измял.

– Почтенный! Проснись! Здесь не место спать! – толкает его старик.

– Знаю, что не место, да сморило уж очень, – отвечает купец, зевая. – Всю ночь сегодня на очистке мусора пробыл. По нынешним временам свой глаз нужен, а то из-за анафемских людишек и в тюрьму угодишь. Коли самому присматривать, мусор – хлеб насущный, ну а уж как попущение – шабаш, и сюда бегать перестанешь. Простите, сударыня!

– Что «простите». Вы мне шляпку измяли.

– Нешто башкой хватился? Вот те раз! A ведь поди ж ты, даже и не почувствовал! И приснился, доложу вам, мне сон, что будто ангелы «аллилуйя» поют. У меня вот эдаким манером раз сто рублей из кармана выудили.

– И ништо, вам вперед наука не спать.

– Именно что наука. С той поры вместо кармана за голенищей носить начал. Что поделаешь? Как вот сопрею в шубе – сейчас и дремота. Я раз в одном месте «караул» закричал. Приснилось, что будто грабят. В Волжско-Камском банке это было.

– А вы не хотите ли табаку понюхать? – предлагает ему его сосед, старичок-священник. – Табак отбивает сон.

– Нет, батюшка, ни в рот, ни в нос не потребляем. Винным былием, это точно, балуемся.

В комнату распахивается дверь, и на пороге из коридора появляется дряхлая старуха с трясущейся головой. Ее поддерживают под руки пожилая женщина и лакей.

– Можете, Ксения Яковлевна, сами порог-то переступить? – кричит над самым ее ухом женщина и обращает на себя внимание всех присутствующих.

– А? Что? – спрашивает старуха, бессмысленно моргая глазами.

– Порог-то, говорю, можете переступить?.. Протискаетесь сами?

– Могу.

Старуха пробует пролезть сквозь дверь, но не может.

– Поднимай ее, Иван! Перетаскивай!

Лакей берет старуху в охапку и вносит в комнату.

– Где у вас квитанция-то? – пристает к ней женщина. – Давайте сюда.

– Я сама, я сама… – шамкает старуха губами, шарит на груди, но не может достать.

Ее начинают раздевать. Снимают с головы два байковых платка, надетых один на другой, шубку, кофту, опять платок. Там оказывается мешочек, висящий на шее. Его развязывают. Старуха вынимает оттуда квитанции дрожащими руками.

– Позвольте, я их предъявлю, – говорит женщина. – Где же вам самой…

– Нет, нет… Обрадовалась уж? Рада? Пусти! Руки прочь! – трясет старуха головой.

– Эх, старушка-то древняя! – замечает купец. – Теперича ежели ее отдать черту в ступе потолочь, так он из нее полдюжины молодых наделает.

– И зачем вы ее привели? Ведь она, того и гляди, развалится, – говорят женщине.

– Да что ж с ней поделаешь, коли она никому не верит, а проценты получать хочет. Тут как-то в казначействе при получке пенсиона она совсем было у нас умерла. Уж и дышать перестала. Сами к решетке-то подойдете? – кричит женщина старухе.

– Сама, сама…

Старуху подводят к решетке. Она крестится и хочет передать квитанции чиновнику.

– Да вы здешний ли будете, батюшка? Не отдать бы кому чужому, – слышно ее шамканье.

– Здешний-с. Я чиновник.

– Поди разбери вас. По-прежнему-то чиновники со светлыми пуговицами ходили. Ну а борода-то зачем?

– Теперь чиновникам разрешено быть без вицмундиров и с бородами.

– Ох, а не врешь? Смотри, не обмани меня, сироту. Грех тебе будет. В большой апраксинский пожар я двадцать рублей не ведь кому, батюшка, посеяла.

– Пожалуйте, сударыня, квитанции-то.

– Что? Да, квитанции… А у вас в несгораемых сундуках билеты-то наши хранятся?

– В кладовой-с. Пожалуйте.

– А запоры-то крепки? Надежны ли, говорю, запоры-то?

– Будьте покойны. Кладовая охраняется часовыми.

– Что?

– Часовыми солдатами наша кладовая охраняется.

– A посмотреть мне кладовую-то будет можно? Сон тревожен, не сплю и все думаю: «Как это билеты-то наши лежат». Успокой меня, покажи, голубчик…

– Мы в кладовую никого из публики не пускаем. Давайте квитанцию-то. Надо же…

– Возьми, только не надуй меня, бедную старушку. Зачем же ты это кому-то глазом подмигиваешь? Ну, не дам, не дам! Надругаться над сединами хочешь?

Старуха затряслась всем телом и прижала квитанцию к груди.

– И не думал подмигивать, – отвечает чиновник. – Как вам не стыдно, сударыня! У нас сотни мпллионов хранятся.

– Непутные-то миллионы, так их и не жаль. А я с покойником кровью-потом наживала.

– Уговорите ее отдать мне квитанции, а то я уйду, – говорит чиновник провожатым старухи.

– Уговаривать, так еще хуже. Сейчас возьмет в подозрение, – машет рукой лакей.

Чиновник хочет идти.

– Ну бери, бери! Только смотри, какое проклятие наложу я на тебя, ежели обманешь! – грозит старуха.

К другому чиновнику подходит купчиха в ковровом платке на голове.

– Можно мне, господин, билетики на хранение отдать, только так, чтобы и муж мой не мог их получить? – говорит она.

– Можно-с.

– А ежели он колотушками начнет у меня вымогать? Изволите видеть: он испорчен буйственным запоем.

– Ежели сами не вынете вклада, мы ему не выдадим.

– А сюда приведет и приказывать мне будет, то можете вы не сознаваться, что у вас есть мои деньги?

– Мы обязаны молчать.

– А побожитесь в те поры перед ним, что, мол, никаких ейных билетов у нас нет?

Чиновник в замешательстве и еле сдерживает улыбку.

– Право, у нас не было таких случаев.

– Ну вот возьмите пять билетов по тысяче, только, пожалуйста, чтобы никто об этом не знал. Ежели деверь придет, и тому не говорите. Деверь у меня хуже мужа. Чистый яд, а не мужчина!

Купчиха сует чиновнику билеты.

– Господин! Нельзя ли меня отпустить! – восклицает священник. – Я очередной в эту неделю, и мне сегодня вечерню служить…