Текст книги "Наши забавники. Юмористические рассказы"

II. Новое страшное дело

– Говорили вы папеньке насчет моей пронзительной любви к Марье Дементьевне?

– Говорила.

– Ну и что ж он в своем головном воображении полагает?

– Да ничего. На Марью Дементьевну твою плюнул, назвал ее шкурой и сказал: «Пусть завтра же готовится ехать со мной к невесте Богу молиться».

– В таком разе я в отчаянии всех своих чувств и могу на смертоубийство собственной персоны решиться.

Сын вскочил с места и в волнении заходил по комнате. Сидевшая за самоваром мать испуганно следила за ним глазами.

– Ах, боже мой! Афоня, Афоня! Опомнись, что ты сказал! – бормотала она.

– Для вас ничего кислого, потому сами же вы хотите загубить сына на разлучном предмете при всей его скоропалительной страсти к другому лицу.

– Полно, дурашка, стерпится – слюбится. У Марьи Дементьевны твоей в кармане блохи в свайку играют, а у той невесты, что тебе отец нашел, бани каменные да буксирный пароход. Да и чем она плоха: полная, лицо без изъяна, нос как следовает? Право, не хуже Марьи…

– Эх, хватили! Совсем другой инструмент!

– Вы бы, молодой человек, к угодникам обратились, чтоб они вас вразумили, – ввязалась в разговор старуха-приживалка, сидевшая тоже за самоваром.

– Нет-с, лучше я в астраханскую рыбную лавку обращусь, спрошу самой что ни на есть ветлянской икры и съем ее сразу три фунта, да еще балыком закушу из Селитряной станицы, а потом приду сюда да и начну дышать чумным дыханием и на папеньку, и на маменьку, да и на вас. Пущай все погибаем!

– Ай-ай-ай! Что он сказал! – застонала мать. – Андрияновна, потри мне затылок, мелькание в глазах началось, – обратилась она к приживалке.

На лице сына выразилось злорадство.

– Что? Испугались? – спросил он и продолжал: – Мало того, куплю книжку Чудновского о чуме и выучу наизусть, как это люди по всем правилам заражаются.

– Ох-ох-ох! Андрияновна, спрысни меня, я ведь совсем сырая женщина, и никаких этих слов слышать не могу!

– Вы о чуме слышать не можете, а я о невесте! Значит, партия вровень, только вам тридцать очков вперед дано. Поняли?

– Дурак! Да я-то тут при чем? Ведь это отец тебя на Буркаловой дочке женить желает.

– Разницы большой не составляет. Вас самих я делаю в угол, я по папеньке карамболь. Терзайте его на каждый час, тогда он и примет во внимание мои чувства.

– Ах, господи! И это говорит сын родной! – воскликнула мать. – Да разве можно твоего отца терзать? Я его словами донимать начну, а он меня по новой моде железным аршином…

– Пустая кислота и больше ничего! Можете, наконец, из-за единственного сына и аршин претерпеть, а что насчет свирепости ихней, то можно и зверей диких укрощать.

– Поди-ка укроти его, сунься!

– Я укрощу, но мне бы хотелось, чтоб дело мирную оккупацию имело. А у меня теперь такой ультиматум в голове: он меня к невесте вечером повезет, а я наутро в Ветлянку сбегу… И пусть тогда мой хладный труп при виде бесчувственных родителей, живущих во всем своем варварстве, расклевывают дикие враны и гиены! Хороша живая картина?

– Не могу, не могу!

Мать залилась слезами. Сын стоял торжествующий. К нему подошла приживалка.

– И не стыдно это вам так родителев терзать! – сказала она. – Они о вашем же добре хлопочут, каменные бани и буксирный пароход вам отыскали, а вы…

– При немилом сюжете Ветлянка и Селитренное лучше бань и парохода, – отвечал сын.

– Молодой человек, опомнитесь, воззрите на слезы маменьки. Ну зачем их пугать?

– Я молод, но справедлив. Око за око. Они мне сулят немилую невесту, а я им – немилую чуму.

– Называйте ее, по крайности, просто эпидемией. Видите, как они этого слова боятся.

– Торговля тут не у места, а когда жалость раздавали, нас дома не было. Впрочем, если хотите, взаместо чумы – черная смерть и моровая язва…

– Ах, ах, умираю! – взвигнула мать и уронила на пол чашку с чаем.

Вбежал отец. Он был в халате и туфлях.

– Что здесь у вас за музыка? – спросил он.

– А та музыка, что за вашу невесту чумным маршем маменьку пугаю, – дал ответ сын.

– Что?! – заревел отец.

– Пожалуйста, подальше, ежели чумой заразиться не хотите. Я сейчас фунт ветлянской икры съел.

– Меня, брат, не испугаешь! Где аршин?

– Даже ваша аршинная ассенизация тут будет ни при чем. Довольно! Давайте напрямки конгресс держать. На вашей Буркаловой я не могу жениться, ибо дал клятвенную клятву Марье Дементьевне, а она для меня вечный предмет, неизменное копье.

– Дурацкие клятвы все равно что вексель на песке. Сейчас иди в лавку, коли не хочешь моей дезинфекции попробовать, а вечером к невесте Богу молиться!

– Зачем же в лавку? Лучше уж я прямо в Ветлянку, на чумное заражение. Маменьке я сейчас чумный марш отбарабанил, а вы можете терзаться при виде смертной польки трамблян вашего сына, умирающего в Селитренной станице от моровой язвы.

– Да кто тебя пустит в эти самые места? Где у тебя паспорт, дура с печи?

– Туда и с волчьим паспортом пущают, коли нет человечьего.

– На какие же шиши ты будешь там жить?

– Не на жизнь, папенька, я туда и еду, а на смертное существование, а что ежели насчет проезда и тех средств, чтоб заразиться, то мне любой газетчик денег даст. Сейчас приду в редакцию и такой коленкор: желаю, мол, на чумное заражение корреспондентом ехать, позвольте сто целковых… Неужто вы думаете, за человеческую-то смерть ста рублей не дадут? В лучшем виде пожертвуют.

Отец смирился и почесал затылок. Слова сына показались ему правдоподобными.

– Дурак ты, дурак! – мягко сказал он. – Да ведь я Буркаловские-то бани, что тебе за невестой дадут, хотел заложить да на эти деньги по весне дом строить начать.

– Эх, папенька! Доживем ли еще до весны-то при этой язве, – отвечал сын. – А вы то возьмите, ведь и Марья Дементьевна – не совсем голыш. За ней три тысячи рублей. Все хоть подвалы у дома вывезти годится, а что насчет Буркаловой – сейчас в Ветлянку корреспондентом… и уж тогда ни копейки не получите!

Отец опять почесал затылок.

– Ну вот что, – закончил он. – Ступай сейчас в лавку да икры астраханской больше не ешь, а ужо вечером мы с тобой по душе поговорим. Авось, может быть, и на твою Марью Дементьевну ейный дядя еще пару тысяч накинет.

– Вот так-то лучше! – отвечал сын, обернулся и вышел из комнаты.

III. Четырнадцатое февраля

Черный трактир. Вечер. Мастеровые покончили работу и пьют чай. Многолюдно. Разговоры – о чуме. За одним из столов сидит ундер с листочком прибавления к «Правительственному вестнику» в руках и читает его про себя.

– Пришла, говорят, окаянная-то? – спрашивает его с другого стола мастеровой с ремешком на голове.

– Пришла. В Наума Прокофьева вселилась. Теперь он на Выборгской в клинике лежит, и такой это ему почет, что боже упаси! – рассказывает ундер. – Дворник он.

– Как дворник? А говорили, портной.

– Нет, дворник. Так и сказано, что дворник Антилерийского училища.

– Скажи на милость – дворник! Как же это портные-то оплошали? Ведь они завсегда во всяком деле первые. Как какая новомодность – сейчас портной. Портной и в лотерейном выигрыше первый; они в шаре летит, с пятого этажа ежели вывалиться и при всей своей целости остаться – тоже портной. Даже конно-лошадиная дорога и то портного самого первого задавила, а тут накося: дворник! Так на Выборгской лежит?

– Там. Чего ему! Он такой жизни и не видал. Теперича и чего хочет, того и просит. Все без изъятия давать приказано, только лежи. Захотел папироску – сейчас бафру несут самую лучшую, цигарки спросил – цигарку дают. Первое дело, говорят, сапоги новые потребовал и десять рублев на руки.

– Дали?

– Конечно, дали. Всем удовлетворяют. Спросил бы сотенную, и ту отпустили бы.

– А водку дают?

– Сколько влезет. В этом-то настоящее лечение и есть, потому она этого запаха ужасти как не любит и так, что даже полуштофного стекла боится. Теперича все важные господа приходят и на него смотрят… потому в диво. «Как ты себя, Наум Прокофьич, чувствуешь, не щемит ли у тебя под вздохом, нет ли свербления в позвонках?» А он куражится. Папироска это у него в зубу и даже такую гордость, что в сторону смотрит.

– А простой народ к нему допущают?

– Нет. Для простого народа карантин поставлен. Как какой тулуп либо чуйка покажется, сейчас туда его и сажают.

– Где же этого самого дворника поймали?

– А на дворе. В баню, говорят, шел, чтоб дегтем с солью помазаться. Тут его и схватили. Спервоначалу-то, говорят, взмолился: «Отпустите, – говорит, – ради поста душу на покаяние». А ему: «Дурак, чего брыкаешься, тебе там хорошо будет». Ну и повели. Как пришел и узнал, что все требовать можно, – сейчас потребовал себе куму свою. Сейчас это спросили: «Из простых она?» – «Из простых». – «Ну, нельзя». И остальным-то ребятам, которые с ним вместе в подвале жили, и тем хорошо. Сорок восемь человек забрали и свезли в Екатерингоф, чтоб жить. Фатера совсем господская, и приказано, чтоб кормить это их пирогами с сомовиной, и щи с рыбой, и чтоб судак жареный. Окромя того, ситник с патокой. А на руки – табачный паек, чайное удовольствие и пятнадцать рублев с двугривенным в месяц.

– И никакой работы? Без принуждения? – спрашивают мастеровые.

– Никакой. Только спи больше и ешь. И такая, братцы, это у них дрыхня идет, что ужасти!

Все переглянулись.

– Вот жизнь-то! – воскликнул какой-то рваный полушубок. – Хоть бы месяц так пожить! Ведь счастье же людям! А тут вот… тьфу! – Полушубок плюнул.

– Чудак-человек! Да ведь они под опаской, что у них чума! – возразили ему некоторые.

– А черта ли в ней, что чума! С нашим хозяином хуже, чем с чумой, жить, да ведь живешь же! Теперича мы при басонах и на ремизах бахрому делаем, а он взял да за ламповые стекла мне семь гривен в две недели при расчете и вычел. «Это, – говорит, – за бой». Нешто виноват я, что стекла лопаются? Нет, ребята, с чумой лучше, нежели с нашим хозяином. Работаешь-работаешь, а что? Эво какой бурнус себе нажил! А там, по крайности, я бы себе на синий кафтан скопил.

– Эко мелево! Кличь, кличь на себя невзгоду-то! – упрекали его другие мастеровые.

– А что, господин ундер, дозвольте опрос сделать. Купцов туда к этому самому Науму пускают, чтоб любопытство?.. – спрашивает синий кафтан.

– Обстоятельных и которые ежели именитые, тех пущают, – отвечает ундер. – Толкнулся тут было, сказывают, один в лисьей шубе – взашей; а другой в еноте и в бобровой шапке да с медалью – прошел. Три калача, говорят, ему пронес и горшок меду, а сзади мальчонка с чаем и сахаром.

– Ах ты господи! – вздыхает полушубок. – Да что говорить, купцы рады жертвовать, коли ежели что особенное обозначится!

– Уповайте, ребята, и вам будет при чуме хорошо! – заявил синий кафтан. – Теперича от Думы всем хозяевам такое наущение, чтоб харчевая кормежка для рабочих артелей была в лучшем виде, a нет – сейчас хозяина на цугундер и чтоб дрова ему пилить для прохлаждения.

– Ой, да ты не врешь?!

– Право слово. С кажинного такую бумагу берут с рукоприкладством, как бы кондрак, а коли неустойка – сейчас мастерового человека в карантин и на его счет держат. Теперича при чуме мастеровой человек в большой почет войдет и хозяина может совсем не уважать, а он ему потрафлять должен.

– Хорошо, кабы твоими устами да мед пить! – восклицает кто-то и тут же допытывается: – Ну а как же тогда, когда из этого дворника чуму выгонят?

– Тогда и почет долой. «Иди, мол, на все четыре стороны», – поясняет ундер. – Но допреж того всю его одежу сожгут, а ему новую выдадут, потому уж такое положение.

– Вот уха-то чудесная! Придешь ощипанный, уйдешь франтом. И всем так?

– Где всем! Только пока в первинку-то играют, а там как почнет она садить, да приглядятся, так и просто налево кругом – марш! Господа только что новенькое, то и любят, а там сейчас забывчивость… Да ведь немногие и выживают от нее.

– Сильно жрет?

– Боже упаси! И как умрет человек, то весь черный и как бы обгрызанный.

– Напасть! – заканчивает синий кафтан. – Да, теперь начнут пороть горячку. У нас даве на извозчичьем дворе управляющей пришел, из военных он, так одного в зубы, другого – по сусалам, третьего – в нюхало, а сам кричит: «Зачем навоз не убираете?» А что такое навоз? В нем даже пользительность есть.

– Так ты говоришь, при чуме водка-то хорошо? – спрашивает полушубок ундера.

– Первое дело.

– А коли первое дело, то ей и пользоваться! Эй, молодец, завинти-ка мне стаканчик с перечком!

IV. В фотографии

Заговенье перед Великим постом. В фотографию вваливается купец с женой и с ребятишками. Он изрядно выпивши. В приемной его встречает нарядно одетая дама.

– Снятие бы легкое с нас сделать… Насчет портретного пейзажа… Можно? – обращается купец к даме.

– Можно-с, – отвечает та.

– Ну, вот и чудесно! А у меня жена так даже на парей со мной о фунте шеколаду шла: «Какое, – говорит, – теперь в заговенье снятие, поди, все и фотографщики-то набражничавшись и без задних ног…» По вашей жидовской вере ведь вам сегодня бражничанье не полагается?

– Да мы не жиды… – возражает дама.

– Толкуй слепой с подлекарем! По облику-то нешто не видно! Да и запах есть… Ну да все равно, нам с вами не детей крестить. Так как же насчет портретных картинок-то?.. Вы уж не отуряйте для Масленицы ценами-то. Положим, что у вас этой самой Масленицы нет, а у нас она существует.

– У нас цены разные. Вам кабинетные портреты или карточки? Бюстом или во весь рост?

– Надо уж во весь рост лупить, и чтоб головы были побольше. Ноги можно и покороче, а головной портрет чтоб основательно… потому снимаемся для чумы и чтоб вечная память…

– То есть как это «для чумы»? – любопытствовала дама.

– А так, что с завтрашнего дня у нас по закону хотя и грибной интерес настает, а по нашей слабости и малодушию к чревообъедению – рыбный, так долго ли на ветлянского судака наткнуться. Ну и шабаш! Пиши, что, мол, с душевным прискорбием души и тела уведомляем о кончине… Все под Богом ходим. Осетровые-то башки ведь тоже из Ветлянки, а с чем, окромя их, щи-то хлебать? Так вот и задумали, чтоб после смерти хоть какой-нибудь облик остался. Поняла, мадам?

– Поняла. Вы боитесь заразиться в посту при рыбном кушанье чумой, так чтобы после вас память…

– Она самая. Ну, давай торговаться. Что нам бобы-то разводить! Отселева мы еще к Малофееву в балаган думаем поспеть. Так как же насчет цены?

– Вот за эти кабинетные портреты мы берем три рубля за дюжину, а за карточки – два.

– И с ножным инструментом будут сняты?

– Можно и с ногами, во весь рост, а то так сидя.

– Нет, уж нам, чтобы на дыбах. Три рубля и два рубля… Чудесно! Ну, это со взрослых, а с младенцев?

– И с младенцев то же самое.

– Ну, уж это шалишь! За них и в балаганах-то половину берут. Что нижний чин, что младенец – везде половинная уступка.

– С детей мы еще дороже берем, потому что они не сидят смирно и их приходится несколько раз переснимать.

– А у вас веник есть? Дайте мне только веник. Пригрожу прутом, так смирнее нас сидеть будут.

– Да и краски-то на их портреты меньше потребуется, – вставляет слово жена купца.

– Молчи, чего суешься! Какая тут краска! – перебивает ее купец. – Здесь духовой кислотой портреты снимают, а не краской. Спусти, мадам!

– Нет, у нас не торгуются.

– Врешь, врешь! Ноне и в аптеке торгуются. Что за музыка! Ребята при взрослых подчас даже даром… Вон нас сейчас в конно-лошадином вагоне везли… Там ни копейки… Ну a здесь уж я от щедрот своих половину жертвую. Ходит, что ли?

– Нельзя.

– «Нельзя»! – передразнил купец. – Заладила сорока Якова, да и зовет им всякого. Человек к тебе, может статься, перед смертным часом своим пришел, а ты ему бок нажигать хочешь. Побойся Бога-то! Ведь и у вас он есть, даром что вы жиды! Перед чумой и грабить! Сама-то ты застрахована, что ли? И тебя скрючит. Али на свой чесночный запах надеешься?

Дама начинает сердиться.

– Что это вы заладили: «чума» да «чума». Чума уже окончилась. И наконец, я вас попрошу быть поучтивее, – говорит она.

– На колени мне за свои-то деньги перед тобой вставать не прикажешь ли? Ох уж и народ тоже! Да нас в лавке иной раз покупатель как огреет словесами!.. Ничего, смолчишь. А я тебе и кислого слова не сказал. Из-за барыша-то, мадам, люди на заушение идут.

– Фридрих! Поди сюда! – кричит дама, обращаясь в другую комнату, и говорит что-то по-немецки.

– Вот так-то лучше. Авось кто-нибудь поумнее придет, – бормочет купец. – С ним я и поговорю… А то с бабой какой разговор!

В приемную комнату выходит пожилой бакенбардист.

– Вы здесь, господин купец, зачем грубости женщине делаете? – строго говорит он.

– Грубости! А ты уж и поверил. Никаких мы грубостев не делаем, а что торгуемся и мошну свою бережем, так это верно. Давай в два слова решим. Выпить у вас здесь можно? А то с блинов этих самых икота какая-то, ну и томит…

– В фотографиях не бывает буфета.

– И в банях не бывает, однако мы посылаем же… Нельзя ли за пивком послать? Я бы и тебя попотчевал. То ли дело за выпивкой сговариваться…

– Я из своего заведения кабака не делаю… Говорите, что вам нужно!..

– Не щетинься, не щетинься! С сердцов у вашего брата печенка лопается! А ты лучше честь честью… Вот в чем дело… За свое патретное удовольствие я три рубля, так и быть, дам; а за женину картину – два рубля; с ребятишек по полтора и чтоб по дюжине снять.

– У нас такса. Хотите – снимайтесь, хотите – нет.

– Смешная такса и больше ничего. У перчаточников вон тоже такса, однако за женские перчатки берут дешевле супротив мужских, а за детские – еще меньше. Скинь хоть двадцать-то процентов.

– Не могу.

– Ну, десять.

– Я вас попрошу оставить меня в покое и уйти из фотографии!

– Ну, хоть пивком попотчуй в виде скидки, что ли. С паршивой собаки хоть шерсти клок!

– Идите вон отсюда! – топает ногой вышедший из терпения фотограф.

– Тише ты! Чего буянишь! Я ведь и сам сдачи дам, – огрызается купец и, взяв за плечи жену и детей, проталкивает их вон из фотографии.

V. Баккара

В немецком клубе драматическо-танцевальный вечер. В зале идет спектакль, и там публики достаточно, но главная притягательная сила для нее – картежные комнаты. В них положительно толкотня. Ищут места, чтобы сесть в стукалку, в баккара. Некоторые пришли «посмотреть, что за новомодная игра такая выискалась». Накурено так, что даже дышать больно, но дамы терпят и на головную боль не жалуются, хотя то и дело чихают да кашляют от дыма.

В картежной комнате встречаются два бородача: один рыжий, другой черный с проседью.

– Иван Панфилыч! Какими судьбами в эти самые Палестины? – восклицает рыжий.

– А вот все слышу про новую игру: баккара да баккара. Дай, думаю, посмотрю, что за баккара такая, – отвечает черный. – Давно ли здесь эта самая каторжная модель завелась?

– А вот с тех пор, как в Астраханской губернии чума обозначилась. В Ветлянке чума, а у нас баккара.

– Там, говорят, теперь потише стало насчет чумы-то.

– И здесь потише, потому что уж карманы-то очень этой самой баккарой повычистили. Ассенизаторов этих самых страсть что проявилось здесь, ну и действуют они насчет карманной дезинфекции. Вон черный-то с лысиной в углу сидит – это самый главный ассенизатор по здешнему месту и есть. К нему в лапы попасть, так уж заранее своему карману отходную пой. Такую дезинфекцию напустит, что страсть! Недавно еще одному актеру купоросное очищение воздуха сделал при полной карманной выгрузке. Вот ты гласный Городской думы: порекомендуй его насчет очистки-то.

– Это по Буровской высасывательной системе действует, что ли? – пошутил рыжий.

– Много чище. У него система – своя рука граблюха. Вон какой бриллиант-то на указательный перст надел! Все от трудов праведных. Им и ковыряет игрокам полушубки.

– Премудрость! Ну а как же здесь теперь насчет мушки?

– Муху выкуривать начали. Чудак-человек! Коли ждут заразы, так так и следовает. Ведь муха, она эту самую заразу с одного на другого переносит, ну a здесь гигиену держут. Понял?

– Еще бы не понять, не махонький. Что ж, баккара-то веселее мухи, что ли?

– Еще бы. С баккары этой самой так одурманит челоловека, что он совсем как шальной сделается. Тут один чиновник вообразил даже так, что он умер. Пришел после выгрузки в буфет, высвистал за упокой своего кармана десяток кадетских собачек сентифарису белого, лег на пол да и говорит: «Хороните меня».

– Ну и что ж, похоронили?

– Два клубных мортуса вывели его на улицу, а настоящее погребение, кажется, в участке происходило.

– Шутник тоже! Какая же разница между мушкой и баккарой? – допытывался рыжий.

– А та разница, что баккарой скорей карман чистят. В мушку все-таки ты весь вечер за столом проклажаешься, ну а насчет баккары как сел – так как кур во щи и влетел. Не успеешь носа утереть – сейчас уж и готово: пожалуйте на пешеходную прогулку! В бумажнике смеркается, в кошельке заря занимается. Все-таки страданиев меньше, а нынче, ты сам знаешь, даже и покровительственное общество животных только о том и хлопочет, чтоб скота сразу бить и без мучениев. Вон даже маску какую-то придумали, чтоб на быка надевать, когда его убивают. На все, братец ты мой, современность. Так и тут.

– А мундрости в этой самой баккаре нет?

– Никакой. Даже можешь зажмуря глаза играть. Только деньги на карту ставь. В конце концов, тот же антресоль выйдет. Теперича, я так полагаю, что и здесь скоро заведут эти самые скотские маски. Да и чудесно: по крайности не будешь видеть, кто тебя бьет и кому твоя требуха достается.

Рыжий купец почесал затылок.

– Напугал ты меня, Иван Панфилыч, а то я было и сам хотел этой баккары попробовать, – сказал он.

– Коли к юханцевскому согласию себя причислить хочешь – попробуй, мешать не стану, – отвечал черный бородач. – Только мой совет: лучше около буфета танцы танцевать. Позвольте вас ангажировать на померанцевую польку трамблан?

– Мерси с почтением. Я завсегда очищенный трепак потребляю.

– Что ж, с вашей диссертацией согласен. Давайте очищенный трепак ковырнем.

Рыжий бородач взял под руку черного и повел его в буфет.

В буфете стояли две дамы и разговаривали. У одной лицо было совсем вытянуто и походило на лошадиное, у другой от улыбки щеки раздувались.

– Как грецкая губка, в баккару продулась, – говорила дама с лошадиным лицом. – Ищу ростовщика, чтоб часишки заложить. В полчаса пучеглазый армянин всю меня очистил. Не видали ли вы тут жида краснорожего в очках и пенсне? Говорят, что угодно в залог принимает. Надо попробовать отыграться, а то боюсь и мужу сказать.

– Не умеете вы, душенька, играть, оттого, – отвечала дама с раздутыми щеками. – Нешто можно нынче по клубам в одиночку действовать? Завсегда будут чистить.

– Да ведь и вас чистили?

– Прежде чистили, а теперь мы в компании играем. Муж в баккара, а я с ребятами в мушку. Мы тут всей семьей: я и сына-гимназиста привела, и дочку Машеньку. Конечно, сынку в мундире ходить было нельзя, так мы ему статское платье сшили. Расход лишний, но ведь он когда-нибудь и окупится, а расчет большой. Сажусь я с детьми за один стол, а им уж такое приказание, чтоб они меня за мать не признавали, а называли просто Марья Андреевна. Играем. Видит сын, что я покупаю, к примеру, и за ухом у себя в это время чешу, он уж так дома отцом нахлыстан, что не будет супротив родной матери играть, хотя бы у него и сносная карта пришла. Дочка тоже по соображению действует. Вы вот придете сюда, сели за стол да думаете, что тяп-ляп да и клетка, а у нас дома перед клубом целая картежная репетиция бывает, и каждый член семей-ста свою роль выучит.

– Да ведь это нечестно…

– A здесь нешто честно играют?

– Но как же вы вашу Маничку сюда проводите? Ведь она еще ребенок, а сюда в клуб детей не пускают, – задавала вопросы дама с лошадиным лицом.

– Очень просто, мы ей платье со шлейфом сшили. Был и спор тут со старшинами, но мы уверили, что ей восемнадцать лет, а по росту, мол, она карлица, потому что ее в детстве нянька медью окормила. Вот и все.

У буфета все еще стояли черный и рыжий бородачи.

– Коньяковый вальс мы станцевали, теперь позвольте вас на мадерную кадриль пригласить, – говорил рыжий.

– Нет, уж позвольте мне вас на мараскинное лянсье анжировать, – кланялся черный.

– Мараскинное лянсье успеем и на загладку отполосовать, а уж когда так, дернемте пивную мазурку с вашей стороны.

– Боюсь я помеси в танцах, голова всегда кружится. Знаете что? Спляшемте по рюмке полынного казачка, а там можно будет и на шампанский балет перейти. Ведь от баккары удержались, значит, деньги у нас в кармане почитай что бешеные. Ходит, что ли?

– Вали!