Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

Куплеты в прозе

I. Хорошо и худо

В кухоньке позвонили у дверей. Хозяйка, бедно одетая женщина с ребенком на руках, бросилась отворять. Сзади за ее платье уцепился было другой ребенок, но споткнулся, упал и заревел. В отворенную дверь вошел дворник с вязанкой дров за плечами.

– Маша, запирай скорей дверь-то! Под ноги дует, – раздался из другой комнаты мужской голос. – Не выстуживай. Вспомни, почем нынче дрова-то.

Дворник рухнул на пол вязанку, выпрямился и, сняв шапку, почесал затылок.

– Все тут до одного полешка выгреб, – сказал он. – Покупайте скорей, а то хозяин узнает, что сарай пустой стоит, и другому жильцу отдаст.

Женщина унимала плачущего ребенка и совала ему в рот кусок сахару.

– Как же это так другому жильцу отдаст, коли сарай нам принадлежит? – возразила она.

– Да так. Он у нас любит жильцов обстоятельных, которые купят себе десять сажень, да и жгут помаленьку, а полусаженкой и сарая занимать не стоит.

– Ну, это еще мы посмотрим!

– И посмотрите. И нам-то те жильцы лестнее, потому на чай дают. Вон купец из восемнадцатого номера: того введешь пьяного в квартиру, он тебе сейчас двугривенный, а ежели очень хмелен и чувств этих нет, то и полтину серебра даст, потому пьяному не жаль. Ну, вот ему и отдадим ваш сарай. Пусть еще себе десять сажень покупает.

– Иди, иди, дурак! – провожает женщина дворника. – Васенька, опять дров нет, – обращается она к мужчине в другую комнату. Дня через три покупать надо.

– Купим, как-нибудь извернемся и купим, – откликается тот. – И то еще милость Божья, что тепло. Конец ноября, а морозов нет – вот что хорошо.

* * *

Квартирка плохенькая над конюшней. Снизу по временам слышен лошадиный топот. Под одним окном навозная яма. Пар от нее застилает стекла окна, и без того выходящего куда-то в стену; хоть и утро, а темно в комнате, так что на столе горит лампа. У стола две девушки. Одна сидит у швейной машины и сбирается шить, другая прикрепляет к вороту мужской сорочки воротничок. Так и блещет иголка от учащенных стежков. В комнату входит старушка в полинялом салопе и капоре. В руках у ней клеенчатый мешок, из которого торчат краюха черного хлеба, бутылка с молоком и тюрюк серой бумаги с чем-то. В углу комнаты беззаботно возится с катушкой бумаги котенок.

– Ну что, маменька, хватило денег-то? – спрашивает одна из девушек.

– Хватить-то хватило, – отвечает старушка, – только, Господи, что же это такое? Ведь ни к чему приступу нет. Просто хоть не ешь. Теперича говядина – восемнадцать копеек за фунт, солонина – шестнадцать, свинина – то же самое. Купила вот студню в лавочке да попросила в колбасной обрезочков ветчинных на горох. Суп гороховый сварим. Да и за обрезки-то дорого дала. У нас, говорит, они у самих в колбасы идут.

Старушка села и начала вынимать из мешка покупки.

– Что только и будет, – продолжала она. – Бывало, об эту пору и мороженая говядина, и буженина мороженая – все-таки много дешевле, а теперь ничего нет. В прошлом году – после Михайлова-то дня – как завернуло, страсть! А теперь конец ноября, и все еще тепло. Оттого и дорого все, что подвоза провизии нет. Морозов нет – вот что худо.

* * *

– Рассчитался с Егоровым-то? – спрашивает пришедшего из должности мужа жена.

– Нет, – отвечает тот, снимая с себя вицмундир и кидая его на кресло. Давал ему пятнадцать рублей в уплату – не берет, ко взысканию подать грозится. Узнает директор – беда! Он смерть не любит, когда чиновники по судам срамятся. Просил у казначея – не дает; товарищи сами на бобах сидят. Все жалованье отдать не могу: чем тогда жить будем? Да ведь и месячным жалованьем долга не покроешь.

Муж садится на стул и разводит руками.

– Так как же быть-то? – снова задает вопрос жена.

– Да думаю шубу свою заложить.

– Что ты, что ты, Петенька! Такое ли теперь время? Каково тебе будет каждый день с Петербургской стороны к Сенату ходить? Да ведь туда и обратно. Заложи лучше мой салоп меховой; я как-нибудь в холодном пощеголяю. Можно будет платок вниз надевать. Куда мне?.. Только до мясной лавки, а тебе – шутка!..

– Ей-богу, мне совестно!

– Ничего, бери. Сам Бог нам помогает. Еще милость Божья, что морозов нет – вот что хорошо.

* * *

Будуар. В одном углу, развалясь на кресле – муж, в другом углу на диване, поджав под себя ноги, – жена. Сидит и зевает.

– Поедешь завтра в оперу? – спрашивает он.

– Нет, надоело. Отдай ложу Трубачевым, а то так предложи кому-нибудь у себя в суде, – отвечает она.

– Хочешь в «Буфф»?

– Охота всякую дрянь смотреть! К тому же там одни кокотки.

– Ну, в Александринский театр…

– А там купцы с грудными ребятишками и с бутылками кислых щей.

– Так куда же? Поедем в Купеческий клуб.

– Тоже не поеду. Там ты не утерпишь, сядешь в карты играть, и тебя оберут.

– Мне, право, жалко, что ты скучаешь.

– Конечно, скучаю. Все сжались, вечеров не делают. Пикник бы где-нибудь в загородном ресторане устроить, да на тройках… Снега нет.

– Что ж, можно и на тройках, только в колясках, а не в санях…

– Ну вот, что за радость! Стук, грохот!..

– В этом уж я не виноват.

На глазах жены слезы.

– Я и не виню тебя. Я страсть как люблю в троечных санях кататься, а тут, как назло, конец ноября и без снега! Мороза нет – вот что худо.

* * *

Фруктовая лавка. Хозяин продает покупателю груши дюшес.

– Два рубля за десяток! – восклицает покупатель. – Помилуйте, за что так дорого?

– Подвозу нет-с; еще дороже будут. То есть и есть подвоз, да в Кроштадте в ботах застряли и очереди ждут, а то так на станциях железных дорог лежат и ждут, когда товарное движение начнется.

– А скоро оно начнется?

– Одному Богу известно. Много нашего товара лежит, особенно фруктов. Сардинки есть, лежат, сельди есть в бочонках… Боимся, как бы потом не промерзли. Промерзнуть – бросить. Страшный убыток будет. Еще милость, что теперь конец ноября, а морозов нет. Вот что хорошо.

* * *

У Пяти углов седок нанимает старика-извозчика.

– В Гостиный двор?

– Четвертачок положьте.

– Пятиалтынный.

– За двугривенничек, сударь, хорошо, извольте. Прибавьте пятачок-то. Вам Бог подаст.

– Не дам, – отвечает седок и идет дальше.

– Эх, садитесь уж! – кричит ему вслед извозчик и машет рукой.

Сели. Поехали.

– Пятиалтынный от Пяти углов до Гостиного двора – цена настоящая, – наставительным тоном читает извозчику седок.

– Знаю, сударь, что настоящая, да корма-то ноне дороги. У нас вот теперича четыре лошади на квартире корм жуют, а всего одна работает. Понаехали это у меня из деревни сыновья с лошадьми, – по зимам они ездят, сто восемьдесят верст мы от Питера, – понаехали да и ждут снега, потому летних закладок у нас всего одна, а зимних, то есть саней, трое. А как теперича на санях выедешь? С Михайлова дня снега поджидают да даром хлеб едят. Никола Зимний не за горами, а Бог все-таки снежку не дает. Изъянились все, хоть волком вой! Обратно в деревню ехать тоже не приходится. Мороза нет – вот что худо.

* * *

Выспался после обеда эконом одного казенного здания, сидит за самоваром в блаженно-обалделом состоянии и сладко зевает.

– Как мороз на дворе? – спрашивает он сквозь зевоту свою супругу в распашной блузе. Смотрела ты на градусник?

– Тепло, – отвечает она.

– Отлично. Хоть бы до Николы так протянуло. Здание теперь наполовину топим. Да какое! И того не топим. Большая экономия может быть. Клюнем, чудесно клюнем. Видно, за мою доброту Бог посылает. Шутка – конец ноября, а и на октябрь не похоже. Морозов нет – вот что хорошо.

– Что же тут хорошего? – возражает жена. – Сшила вон я новый куний салоп, а обновить и нельзя. Надень-ко – сопреешь. Мороза нет – вот что худо.

– Дура так дура и есть! – заканчивает муж. – Мне хорошо и тебе хорошо. Новый салоп сошьешь. А то вдруг худо! Совсем дура.

II. Мученики водки

3 копейки

Черная половина трактира. Буфетчик мечется за стойкой, как тигр в клетке, сбрасывая с полок с ловкостью китайского жонглера чайники, ловит их на лету и засыпает в них чай. За столами пьют чай вскладчину извозчики и штукатуры. От стола к столу шныряет разносчик-татарин с платками и предлагает посетителям свой товар. Ему кажут «свиное ухо», свернутое из полы кафтана. Он отругивается. У стойки за маленьким столиком сидит пьяный мастеровой в синем кафтане со сборами и куражится.

– Денег, что ли, у нас нет? Достаточно! Любого барина угостить можем! – кричит он и побрякивает медяками в кармане. – Андроныч, насыпь-ка еще чапорушечку!

– Стаканчиком благословляться станешь? – спрашивает буфетчик. – Я бы тебе и килечку прожертвовал.

– Не, насыпь на три копеечки, потому так чудеснее.

– Полно тебе рюмками-то мараться, а еще первостатейный портной-штучник! Семь рюмок за тобой.

– Ладно, что двугривенным-то коришь? Денег, что ли, у нас нет? На, получай! Мы даже и с офицером компанию вести в состоянии, а то семь рюмок! Важное кушанье! Вишь, чем корит! Выставляй, коли так, еще семь рюмок по три копейки и получай за все!

– Эй, не дури! Полно тебе куражиться-то! Брось! Я ведь к слову только…

– Знать ничего не хочу, потому обида! Выставляй! Мы, брат, и часы с цепочкой прогуливали, а не токма что!.. Выставляй семь рюмок!

Буфетчик повинуется. Мастеровой глотает все семь рюмок и окончательно сатанеет. Сначала он ругается и лезет драться, но потом, уткнув голову в стол, засыпает.

– Э-э-эх! А еще с господами компанию водить хотел! – говорит буфетчик, поднимает его и с помощью подручного выталкивает за двери.

Мастеровой так и шлепается на мостовую. Собирается толпа, появляется неизбежный городовой и звонит дворника.

Через пять минут мастерового кладут на дрожки и везут в участок.

Наутро головная боль и раскаяние.

5 копеек

Трактир средней руки. Какой-то жирный господин дремлет, уткнув нос в газету. Мелкий интендантский чиновник допивает стакан пуншу и важно требует зубочистку. Тут же и загулявший купец в сапогах бутылками.

– Одначе пора и беззаконницу свою навестить, потому уж она давно по моем кулаке плачет, – бормочет он. – Сколько всего за наше безобразие?

– По рюмочке – семнадцать рюмочек, пять копеек – восемьдесят пять копеек; да пять букивродцев по пяти, итого рубль с гривной-с, – отвечает буфетчик.

Индендантский чиновник, смотря на купца, смеется. Купцу показывается обидно.

– Ты чего смеешься? – спрашивает он и подбоченивается.

– Да больно уж насчет угрызения-то мало: семнадцать и пять.

– А ты какую имеешь праву смеяться, спрашивается? А? Да знаешь ли, что я по моим капиталам живыми стерлядями подавиться могу, а тебя, весь как ты тут есть, в шампанском выкупать? А? Хочешь я тебе сейчас потопление учиню?

Купец начинает наступать на чиновника и засучивает рукава.

– Послушай, любезный, ты не очень… – говорит чиновник.

– Что? – ревет купец и уже прямо лезет на него.

– Протокол! Протокол!

Является околоточный. Начинается допрос. Купца выводят, сажают на извозчика и везут в участок.

Наутро головная боль и раскаяние.

10 копеек

Палкина трактир. Два купеческих савраса стоят у буфета. Прически их растрепаны, глаза осоловели.

– А ну-ка, Вася, по рюмочке на дорожку, чтоб, значит, лаком покрыть! – говорит один из саврасов. – И дивное дело: по каким бы иностранным державам насчет вин мы ни шатались, а завсегда к простому водочному забалую придешь. Ведь вот и шампанею, и мараскин пили, а водочки все выпить приятно. Наплюйте-ка нам по собачке столпотворения вавилонского, – обращается он к буфетчику.

– В десять или пятнадцать копеек рюмку прикажете?

– Посубтильнее.

Буфетчик наливает, саврасы пьют.

– А ну-ко, чтоб не хромать!

Идет повторение.

Саврасы совсем обалдевают, начинают бодать друг друга, бороться и наконец падают.

– Василий Семеныч! Гаврила Данилыч! Безобразно! Обстоятельные купеческие дети и при обстоятельных родителях и вдруг – бодаться! – останавливает их буфетчик. – Пожалуйте домой! Сами потом благодарны будете.

– Коли так, вели нас выводить, потому с почетом хотим! – кричат саврасы.

Буфетчик наряжает служителя. Саврасов подымают с полу, ведут, сажают в коляску и везут домой.

Наутро головная боль и раскаяние.

40 копеек

Ресторан Бореля. Далеко за полночь. Газ так и блещет. Касимовские татары стоят у притолки и зевают в салфетки. Из отдельного кабинета выходит барин с бакенбардами в виде рыбьих плавательных перьев. Лицо его красно, цилиндр на боку, язык заплетается, и сам он покачивается. Подходит к буфету.

– Скотина ваш повар, я вам доложу! – говорит он. – Перепелов засушил, масло горько, трюфели будто сапоги разварные!.. И, наконец, какой это лафит? Я просил «Шато ля Роз»… а это, это… сандал какой-то… Сколько там?

– Восемнадцать рублей пятьдесят, да от прежнего счета триста семьдесят четыре…

– Довольно! Записать!

Буфетчик делает кислую мину.

– Вам, милый мой, надо вашего повара послать в Бухару, в клоповник, авось тогда… Гм… Дайте мне рюмку белой померанцевой, а то в желудке такая гадость, как будто бы я съел вашего служителя Каюма.

Буфетчик наливает. Барин с бакенбардами в виде рыбьих плавательных перьев пьет и продолжает читать наставления.

– Вчера, например, спаржа… Или на днях телячьи почки… Да у меня дома собака не станет есть. Вы, милый мой…

Бакенбарды спотыкаются, теряют равновесие и падают. Татары бросаются его подымать.

– Домой пора! А все от вашего свинства! Вы бы еще из трактира «Ерши» к себе повара пригласили! Самое лучшее наказание – не платить вам!

Балансируя, он двигается к двери. Его поддерживает под руку татарин и сажает в карету. Кучер везет его домой и сдает на руки швейцару.

Наутро головная боль и раскаяние.

III. По конке

Я сел в вагон конно-железной дороги на станции около Технологического института, и сел около выхода. Публика набиралась быстро. Вагон стоял. Вошел какой-то гладко бритый, желтый, тощий господин, в цилиндре и сером пальто. Уши его были заткнуты морским канатом, в руках он держал портфель. Вошел и тотчас же начал запирать окна.

– Везде сквозняки, везде! – говорил он. – Дешево возят, так уж в отместку за это хотят хоть уморить человека. Нельзя, мол, с тебя больше пятака взять, так на же, сдохни, по крайней мере, за те же деньги! А того не понимают, свиньи, что ежели все передохнут, кого они возить будут?

Публика ничего не отвечала на эти слова. Желчный господин поместился рядом с какой-то женщиной в линючем ситцевом платье и байковом платке на голове и тотчас же начал нюхать воздух и морщиться.

– Вы, матушка, уж ежели сбираетесь ездить в общественных экипажах, то луку-то поменьше бы ели дома, а то ведь с вами рядом сидеть нельзя, – обращается он к женщине и пересаживается на другое место.

– Да я самую малость, только одну головку… – конфузливо отвечает женщина.

– То-то, головку! Лук есть надо на ночь, что ли, а не тогда, когда в народ идешь.

Около задней платформы стоит бедно, но опрятно одетая девушка с узлом, из которого выглядывает серое шелковое платье. Девушка худа, бледна, со впалыми глазами и кашляет. На вид ей лет двадцать. Ее провожает старушка в порыжелой тальме и сильно помятой шляпке.

– Ну, прощай, Маша, Христос с тобой! – говорит старушка. – Как ты думаешь, получишь ты за работу платья-то сегодня?

– Да, я думаю, маменька, что получу, а впрочем – бог знает, – отвечает девушка. – Эта барыня такая капризная, пожалуй, перешивать отдаст.

– Попроси, Маша, у ней… Расскажи наше положение. Ей-богу, всего пятнадцать копеек осталось. Чем тут жить? Сегодня поужинать надо. Ведь у нас все заложено, – шепчет старушка.

– Хорошо, мамаша. Ну, ступайте, не стойте тут, вас задавить могут. Будьте покойны, без денег не ворочусь. Ежели с этой барыни не получу, то зайду в книжный магазин и возьму этот перевод. Он рубля два даст вперед. Дешево только уж очень дают; ведь за эту цену никто не переводит. Ночь напролет просидишь, керосину сколько сожжешь, а и рубля не достанешь.

– Бог с ним, Машенька, с этим переводом! У тебя и так глаза слабы. Лучше уж поискать что-нибудь заложить.

– Нет, мамаша, у меня теперь глаза совсем здоровы. Ну, прощайте!

Вагон тронулся. Девушка села против меня и держала у себя на коленях узел. Мы ехали. Я смотрел на ее болезненное, худое лицо, прислушивался к ее нехорошему кашлю, заставлявшему ее всякий раз хвататься за грудь. Мне живо представились ее бессонные ночи за неблагодарной работой, жизнь, чуть не впроголодь, полная лишений. Виделась бедная каморка – старушка, мать девушки, с любовью взирающая на свою дочку-кормилицу, и даже слышались тихие, сдержанные слезы.

«Бедная девушка! Бедная труженица! – думалось мне. – Куда тебя приведет твой непосильный труд?»

– К Обуховской больнице, господа! – возгласил кондуктор, просунув голову в двери вагона и объявляя пассажирам местность, мимо которой мы проезжаем, и этим возгласом разрешил мой вопрос.

* * *

Вагон шел тише. Несколько лиц вышло из него. На место их влетел франт с закрученными усами, одетый до невозможности пестро. Светлые брюки крупными клетками, камаши с пряжками, на шее галстук красными и желтыми полосами, в сорочке бриллиантовые запонки и воротнички декольте. Он был пьян и видимо куражился.

– Пардон, мамзель! – сказал он при входе моей соседке, покачнулся и чуть не упал на нее, коснувшись слегка руками за ее плечи. – Еще пардон, за сближение! – добавил он и сел с ней рядом, пощипывая ус и косясь на нее, как сатир.

Глаза его были красны. От него отдавало вином.

– Конно-лошадиная железка эта тем хороша, что завсегда можно с приятными предметами рядом посидеть, – начал франт, ни к кому особенно не обращаясь. – У нас приказчик даже тонкую интригу в вагоне свел; думал, что, так, из мелкопоместных барынька, ан оказалась полковница.

Ему не отвечали. Он фыркнул, проговорил:

– Тихий ангел пролетел, – и начал читать объявления на стенах вагона.

– За разбитое стекло в окне – два рубля, – читал он. – За попорченную штору – рубль, за зеркало… Кондуктор! Отчего у вас в вагоне нет зеркала?..

– Чего-с? – откликнулся кондуктор, выдававший билеты.

– Отчего, братец, у вас нет зеркала? Зачем такой этакой беспорядок. Может быть, я его по таксе разбить хочу для своего удовольствия, и вдруг его нет?

– У нас для удовольствия ни зеркал, ни стекол бить нельзя, – вот ежели нечаянно…

– Ну, я нечаянно разбить его хочу. А что я буду бить, коле зеркала нет? Зачем через это самое ваш Губонин Башмакович нарушение общественной тишины делает? Ты так ему и скажи, что, мол, пассажиры обижаются. Понял?

– Понять-то нечего. Недельное что-то говорите.

– Недельное! Как ты мне можешь такое противоречие делать? – протянул франт. – Ты кто? Что, может, форменную-то фуражку надел, так за офицера себя считаешь? Прислужник – и больше ничего! Просто половой конно-лошадиный, да еще – тех же щей да пожиже влей.

– Пожалуйста, не дерзничайте. Вас не трогают.

– Еще бы ты меня трогать смел! Я бы из физики-то твоей перечницу и уксусницу сделал. Дерзничать я не буду, ну а стекол мелких на синенькую набью в свое удовольствие. Не бойся, я за деньги. Денег, что ли, у нас нет? Во!

Франт полез в брючный карман и вытащил пачку скомканных кредитных билетов.

– Денег у нас достаточно. Тебя купить, перекупить и выкупить можно. Ну, так бить, что ли, на пять-то целковых? Полтину на чай получишь.

– Тогда я остановлю вагон и вас высадят, – отвечает кондуктор.

– Меня? Ну, это мы посмотрим! Вы зачем таксу за бой стекол выставляете? Для пассажиров же? А я нешто не пассажир?

– Вы нахал, милостивый государь, и, ежели вы не умолкнете, мы заставим вас высадить, – строго заметил ему его сосед, солидный господин.

– Ах, пардон! Я и не заметил, что со статским генералом сижу, – отвечал франт и действительно умолк.

Несколько смешливых пассажиров фыркнули. Кто-то произнес: «Да это чистый водевиль!» Желчный господин плюнул. Франт прибавил:

– Я только до Палкина трактира, господа, – и начал слегка дремать.

Я смотрел на это полное, румяное нахальное лицо. Мне представлялось еще много безобразий, которые успеет наделать этот франт сегодня. Палкин трактир и неизбежный его результат – танцевальное заведение Марцинкевича восставали в моем воображении.

«Где-то ты кончишь, сегодня, мой милый? – думал я про франта. – Что положит конец твоим безобразиям?»

– Московская часть! – возгласил кондуктор и опять очень удачно разрешил своим возгласом мой вопрос.

* * *

Два-три пассажира вышли из вагона и направились по Гороховой улице.

Мы ехали дальше. Франт пересел в противоположный угол вагона и поместился как раз напротив не то мастерички, не то пикантной горничной со вздернутым носиком.

Она была одета в беленькое, туго накрахмаленное ситцевое платье и фуляровый платок на голове. Я уже раньше заметил, как стрельнула она в франта лукавыми глазками, когда заметила, что он вытащил из кармана скомканную пачку денег. Поместившийся против нее франт начал ей чмокать губами. Она хихикала, но сдерживала смех. Он уронил билетик конно-железной дороги, наклонился его поднять и при этом дернул девушку за платье. Она молчала и закатила под лоб глазки. Он протянул свою ногу и старался придавить ей кончик выставившейся из-под платья ботинки. Она спрятала ногу и опять улыбнулась.

– Вы на Васильевский остров едете? – спросил наконец франт.

– Да, на Васильевский, не доходя прошедшего, – отвечала она.

– А я на Пески, значит, нам по дороге, значит, я вас и провожу.

– Пожалуйста, без нежностей. Нас хозяйка ждет. Мы за настройщиком ездили.

– Я настройщик и есть и очень чудесно могу девушек настраивать.

Девушка прищурилась на франта и начала выходить из вагона. Франт выскочил за ней. Я смотрел на них. Они шли рядом и разговаривали. На углу Стремянной я видел, как он предлагал ей сесть в крытую извозчичью линейку, показывая на экипаж руками. Она стояла и, видимо, колебалась сделать это. Наконец села. Он поместился с ней рядом, и они поехали.

Я задался дальнейшей судьбой девушки.

«Чем она кончит впоследствии? – лез мне в голову вопрос. – Что ей предстоит впереди?»

– Невский проспект! – снова возгласил кондуктор, снова разрешая мой вопрос.

* * *

Вагон остановился. Некоторые пассажиры сменились. Мы ехали далее, по Литейной. Девушка с узлом вышла. На месте ее оказался еврей, находящийся уже на той точке цивилизации, когда он сознает, что пора задушить сопутствующий ему чесночный запах. Он был при золотой цепочке, в сюртуке длиннее обыкновенного, в серых нитяных перчатках и в бархатном картузе. Рядом с ним сидел полный господин в усах. Пальцы его были унизаны бриллиантовыми перстнями. На часовой цепочке через шею блестела также бриллиантовая задвижка. Они разговаривали шепотом. Еврей относился к полному усатому господину с заметным подобострастием.

– Игра будет большая. Он обещался быть. Ты приходи так часов в десять вечера, будто ко мне по делу, и, ежели заметишь, что я мечу, отзови меня в сторону, – проговорил усач. – Понял?

– Еще бы не понять, Эльпидифор Христофорич, – отвечал еврей с акцентом рассказчика Павла Вейнберга.

– Да захвати вексельной бумаги.

– Бумага вексельная всегда при мне. На пятьдесят рублей, меньше и не ношу с собой. Ведь лежачий капитал процентов не приносит; а все для вас, для вашей же пользы.

– Толкуй! Да раньше, как после ужина, и не заговаривай с ним.

– Слушаюсь.

– У меня, мол, денег нет, а есть ламповых стекол на десять тысяч.

– Молодой он человек?

– Совсем щенок.

– А ежели денег будет просить?

– Ну, дай рублей триста. Надо же чем-нибудь подкрасить стекла-то. У матери его дом есть, где фабрики.

– А вам сколько процентов за комиссию?

– Тс!

Усач дернул его за рукав. Я сделал вид, что отвернулся. Усач толкнул его в бок и, растопырив пальцы руки, три раза махнул ими в воздухе.

– Это за два-то месяца? – спросил еврей.

– Черт пархатый! – отрезал усач и отвернулся от него.

– Молчу, молчу. Хорошо бы за матушкиным бланком…

– Мать его на глаза не пускает.

– Нет, вы не поняли. Зачем тут мать? Ее не нужно, можно и без нее… Так-то вернее.

Усач делает движение, чтобы встать.

– Эльпидифор Христофорич, я молчу… – шепчет еврей и сажает его, придерживая за пальто.

Я долго смотрел на плотоядные глаза еврея, сверкающие из-под ресниц, долго смотрел на плотоядную фигуру усача. Они продолжали говорить словами без связи, но понимали друг друга. До меня доносилось: «Пригласи Амалию Федоровну», «Пусть и бриллиантщик будет у меня», «Когда только пьян», «Можно и мебель продать».

Задумался я и о дальнейшей судьбе этих дельцов, сидящих против меня. Мне ясно было, что рано или поздно, но делишки их приведут их в…

– Окружной суд! – крикнул над моим ухом кондуктор. Я вышел.