Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

XIII. Перед смотром невест

Духов день. Утро. К одноэтажному серенькому домику одного из переулков Песков подбежала пожилая женщина в зеленом матерчатом платье и ковровом платке и забарабанила пальцами в окно. В окне отворилась форточка, и в ней показалась растрепанная голова старухи с поседевшим крысьим хвостиком вместо косы.

– Здравствуй, родная! С духовым праздником тебя поздравляю! – заговорила скороговоркой женщина и, сунув голову в форточку, троекратно облобызалась со старухой. – Дрыхнут еще твои одры-то? – спросила она.

– Спят. Удержу на них нет насчет сна-то! И что это за девки выдались! Запоем спят. Три раза к кофею будила – ногами дрыгаются, а встать не встают, – отвечала старуха.

– Ну, так холодненькой водицы под них подлей, а все-таки подними, обряди да и волоки в Летний сад на посмотр женихам. Авось и на их сиротскую долю что-нибудь наклюнется. Младшую-то, наверное, даже перед Успенским постом пристрою. Есть для нее человечек.

– Ой! Помоги-то Бог! – перекрестилась старуха. – Веришь, Андрияновна, до чего мне надолызли: кажись, вот взять сейчас веревку, да вбить гвоздь покрепче…

– Верю, верю, родная! Еще бы не надоесть! На сироту, да еще двое сирот насели. Стешеньку-то, наверное, сплавлю за одного человечка. Так, кажется, у тебя младшую-то дочку кликают?

– Верой мою младшую зовут. Стеша – это у Сомовихи. Ну да все равно! И хоть бы они, Андрияновна, делом каким занялись, что ли! А то только кофей трескают да на картах гадают. Вон, у околотничихи и не наши достатки, а набивают же ее халды папиросы, ковры в Перинную линию вышивают. Суди сама: велик ли мой пенсион на три рта?

– А вот к Успеньеву посту один рот у тебя оторвем. Молись только Гурию, Самону и Авиву да Николе-батюшке свечку поставь. Смилостивились над тобой угодники.

– Да ты бы, Андрияновна, зашла и кофейку…

– Некогда, родная, некогда! Сама знаешь, какая у нас, у свах, ноне в Летнем саду ярмарка. Перед выставкой-то еще местах в шести побывать надо. Ну, прощай!

Женщина опять сунула в форточку голову, опять троекратно чмокнулась со старухой и хотела бежать, но та остановила ее.

– Постой! Скажи хоть наскоро, кто он такой?

– Вдовец. Из вашего же чиновного отродья, в таможне служил, но вот уже три года, как его оттуда выгнали. Только он себе на уме, позапасься-таки кой-чем, и очень позапасься.

– Да лет-то каких?

– Э, родная! Не с летами жить, а с человеком. Лета его, известно, большие, только он еще на всех парусах ходит, и ежели водкой его угощать, то рюмок семь выпьет и ни в одном глазе… За пятьдесят перевалило, а мужчина крепкий. Ну, прощай, прощай, родная! Лабазница меня ждет не дождется.

Опять голова всовывается в форточку и опять поцелуй.

– Да зайди выпить хоть водочки-то, – предлагает старуха. – У меня есть на березовых почках…

– И хорошо бы на березовых-то почках, да, душечка, не разорваться же мне!.. От лабазничихи нужно к маляру бежать. У него три тетехи на его шее сидят. Для тех у меня вдовый обойщик есть припасен на драку. Кому из трех достанется – не мое дело. Прощай!

– Да постой, я тебе хоть в форточку-то подам. Долго ли тут? Вон она, водка-то, на том окне стоит. Сухариком закусишь.

– Ну, давай скорей в форточку! И то уж только для того, что на березовых почках, а то минуточки свободной нет. От маляра на извозчичий двор бежать надо; там невеста богатая есть.

Старуха засуетилась в комнате.

– Стаканчик, может быть, вместо рюмки-то выпьешь? – спросила она. – Рюмка-то у меня куда-то запропастилась. С устатку-то оно хорошо.

– Ну, давай хоть стаканчик скорей, а то, ей-богу, некогда! И то уж для того, что березовые почки от живота помогают! Ну, с начатием дела! – возгласила сваха и опрокинула в утробу стаканчик.

– Какое тут начатие дела! Еще и конь не валялся, и жениха в глаза не видали.

– Вы его увидите, он вас увидит, и покончим. Только бы с вашей стороны препятствия не было.

– Какое же может быть с нашей стороны препятствие? Что до меня, то я любую хоть за лешего отдам. Чтобы он-то только приданого не запросил, а ведь ты сама знаешь, у нас ни кругом, ни около.

– Не запросит. Очень уж он в сватовстве-то несчастлив. Совался и к приданницам, да все карету подают, так уж вчера решил хоть безо всякой примазки взять, только бы поскорей жениться. В одиннадцати местах мы с ним после Пасхи смотрели, а все незадача. Вид, видишь ли ты, у него очень пронзительный, так невесты-то все боятся, что бить будет. А он по характеру совсем овца. Первая жена, покойница, его самого даже валеным сапогом по загривку утюжила. Ну, прощай!

– Маменька, с кем это вы тараторите? – раздался женский голос в комнате.

– Ну, проснулись, солнышки красные, услыхали, что про женихов говорят! – воскликнула старуха. – Насчет чего другого нечувствительны, а заговори про мужчин, так слух словно у зайца.

– Про каких женихов? – взвизгнули сразу два голоса, и к окошку подбежали две значительно уже заматерелые девицы в юбках и с заспанными лицами. – Ах, это ты, Андрияновна! Здравствуй!

– Да что вы, дурищи, белены объелись, что ли, – отпихивала их старуха. – К окну и вдруг в постельных декольтах. Накиньте хоть платьишки-то на себя! Ведь по улице ходит публика.

– Ну уж какая у нас публика! Простой народ и больше никого.

Девушки, однако, накинули на себя платки и снова очутились у окошка. В форточку просунулись одна за другой две головы и расцеловались со свахой.

– Два у тебя жениха-то, что ли? – спрашивали они ее.

– Не два, а двадцать два, только на вашу-то сиротскую долю один наклевывается.

– Кому же он из нас предназначается? – спросила младшая дочь.

– Тебе, родная, тебе! Спихнем тебя, а потом и за твою сестру примемся.

– Я не позволю этого! Я старше ее и должна прежде выйти замуж! – протянула старшая дочь.

– Так тебя и спросят об этом! – огрызнулась мать. – Ты выдра старая, а она все-таки девица во вкусе: поставь вас рядом, так за которую прежде ухватятся? Ну, значит, и надо тебе второй очереди ждать. Казовый конец всегда прежде покупают, а потом и завал идет с рук. Готовься, Верочка, я тебя в Летний сад на показ жениху поведу.

– И я с вами пойду. Набелюсь, нарумянюсь и пойду. В этих делах надо так поступать: чье счастье, – объявила старшая дочь. – Что ж, я только на пять годов ее старше.

– Врешь, на семь, а не на пять, – поправила мать.

– Ан на пять. У покойного папеньки в старом календаре все записано.

– Дура! Кому же лучше знать, календарю или мне? Ведь я тебя родила, а не календарь.

– Андрияновна, да, может быть, он очень старый, так я и не пойду за него, – сказала младшая дочь.

– Кто тебя спросит! Тебя насильно выдадут! – крикнула ей мать.

– Нет, нет, не очень старый, а только с маленьким изъянцем, ну потому бесприданницу и хочет взять. Богатые-то невесты, сама знаешь, разборчивы, – пояснила сваха.

– Какой же такой изъян в нем? Может быть, лицо лошадиное?

– Нет, лицо совсем человечье, а только, видишь, у него нос луковицей, на носу шишка, на шишке бородавка, а из бородавки волос растет, так вот его невесты-то с приданым и бракуют. Ну, прощайте, родные! Заговорилась я с вами, а самой в семь местов надо! Так надо, так надо, что и сказать нельзя. Наклонитесь в форточку, я вас перецелую.

И снова девятикратное чмоканье, после которого уже сваха помчалась по тротуару.

XIV. Смотр невест в Духов день

Летний сад. Духов день. Перевалило за четыре часа. Второстепенные купцы Калашниковой пристани и Ямской в полном сборе и блещут многочисленностью своих семей. Приехали купцы из Коломни, явились купцы из-за Невской и Московской застав. Идет освященный годами смотр невест. Пестреют яркими праздничными нарядами полухмельные свахи и перебегают от семьи к семье, от жениха к жениху и прямо без стеснения указывают пальцами на невест, перечисляя главные статьи их приданого. Явились и посторонние наблюдатели: множество приказчиков, портних, модисток; мелькают и военные. Купеческие семьи двигаются в таком порядке: впереди идут парами маленькие ребятишки, потом рыхлые и дышащие избытком здоровья дочки-невесты в обновках, сшитых к Троице. Шествие замыкают отец и мать. Матери в ковровых шалях, редко в пальто. Отцы в праздничных длиннополых сюртуках или в купеческих широких пальто: непременно в плюшевых цилиндрах, непременно с зонтиками. Видите вы эти ярко начищенные сапоги бутылками? Над приданием им надлежащего глянца за каждым сапогом по часу трудился лавочный мальчишка, из всей силы ерзая щеткой. Женихи держатся отдельно от семейств. Они, большей частью, выстроились шеренгой по бокам главной аллеи или, приняв картинные позы, прислонились к деревьям.

Поговорите вы с любым купцом, который привел с собой дочек, с любым купеческим сынком-женихом, – никто не признается, что они пришли сюда с целью смотрин; но на деле это так.

– Невест, Василий Парамоныч, пришли выбирать в Летний-то садик? – спрашивает купеческого сына какой-нибудь знакомый.

– Ну вот! Нынче уж эта механика из моды вышла, чтоб в Духов день и в Летнем саду… – ответит, как бы обидясь, жених. – Будто уж только и света в окошке, что Летний сад! Теперь купечество и в театрах бывает, и в клубах. Зоология для их променажа есть, «Ливадия». Это прежде здесь биржа-то была.

Но только знакомый отвернется, как купеческий сын дергает уже за ковровый платок проходящую мимо сваху и тихо спрашивает:

– Это чья такая пупочка, около которой ты давеча шла?

– Утюгова, шорника дочка, – наскоро и шепотом отвечает сваха. – Только тебе не годится. За ней всего пять тысяч с тряпками вместе; да и отец у ней очень нравен. Зачем по знакомству тебя надувать? А ты вот теперь посматривай. Я с той стороны с лабазницей Приглазовой мимо тебя пройду. Старшая-то у них на очереди, потому уж и вторая дочка расползлась, что хоть тоже сейчас отдавай. Вот эта тебе будет статья подходящая. За ней десять тысяч деньгами и пустопорожнее место на Выборгской. Вчера отец сказал: «Непременно чтоб до Покрова повенчать». Ну, прощай! Да смотри в оба!

И сваха, расталкивая публику, суетливо побежала по аллее.

– Ульяне Тихоновне! – провозгласил стоящий около липы молодой человек с бородкой.

– Здравствуй, молодец, здравствуй! – откликнулась она. – Хозяева-то ваши здесь ли?

– Сам-третей пришли: сам, сама и их Милитриса Кирбитьевна.

– То-то я даве самого-то, кажись, в затылок видела. Да ведь ерша с хвоста не ловят. Прощай!

– Постой, погоди. Ну, как сегодня на своей бирже действуешь?

– Воюю, да что толку-то? Теперь только сеем, а жать осенью начнем. Прощай! Ну, пусти, что за платок держишь. Сам знаешь, какая у нас сегодня ярманка.

– А вот сейчас отпущу. Слышь: нет ли и на нашу приказчицкую долю какого ни на есть завалящего товарцу? Нам хоть бы с изъянцем, так и то божья роса.

– Зачем с изъянцем! Ты молодец крепкий и у хозяина в интересе: мы тебе невесту – что твой вологодской орех, сыщем. Ну, пусти! Ей-ей, недосуг.

Сваха вырвалась и натолкнулась на купеческое семейство, около которого тотчас же и пошла рядом.

– С ног сбилась, вас искавши, – говорила она купцу. – И куда только вы делись! Свора у тебя с собой большая, да и сам ты человек заметный, а пропали вы точно булавка. Ну что, видели его? Мужчина во вкусе.

– Где же видеть-то, коли ты не показывала, – отвечал купец.

– Как не показывала! Уж я стреляла, стреляла в тебя глазами-то, около него стоючи. Вольно ж тебе не взять глаза-то в зубы. Ну а хватать тебя за фалды несподручно. На дочку твою, Варвару Даниловну, я даже перстом указывала. Сам-то он вас очень чудесно раcсмотрел!

– А сколько он просит?

– Пятнадцать тысяч чистогану, рояль да нитку бриллиантовую окромя меховой рухляди и тряпок требует. Ну да ведь запрос в карман не лезет. Может быть, и на десяти тысячах сойдетесь.

– На десяти тысячах с ниткой и роялем! Видал ли он, как лягушки-то скачут?

– Ну а меньше ему взять несподручно. У него тоже двое каменных бань в мастеровом околотке.

– Бани – качества невелики.

– А что человек-то безо всяких художеств, нешто ты это не ценишь? Ведь он хмельного-то в рот не берет, а нынче непьющего человека днем с фонарем искать надо. Иной тоже такое нетечко навяжется, что и с тобой подерется, а за этого я головой поручусь, что чист как голубица. Не знает даже, что такое и мамзель, а не токма чтоб какую-нибудь повивальную бабку или гувернанку на стороне иметь. Где нынче такие женихи валяются, чтоб у них с боку припеки не было. Вот и разочти! Да не будь я Ульяна Тихоновна!..

– Не Ульяна ты Тихоновна, а Смутьяна Переметовна! Не таранти, не таранти! – остановил ее купец. – Вина в рот не берет, а с воды пьян живет. А как же мне рассказывали, что он на «Крестовском» с каким-то музыкантом в портерной подрался и бороду ему вырвал.

– Не слыхала, не слыхала. Да ведь что ж из этого? С ним не сойдешься, так с другим сойдешься. У меня здесь женихов ступа не протолченная. Одних десятитысячников с десяток наберется, а мелочи не оберешься. Не нравится этот – других тебе укажу, а его на вдову Куролесову натолкну. Вот он направо у деревца стоит. Рассматривай его хорошенько, а мне по другим семьям потолкаться надо.

Сваха отскочила от купца и опрометью бросилась назад.

– Ульяна! Вдовы у тебя есть? – наклонился над самым ее ухом усатый франт. – Только с каменными домами…

– Да ну тебя! – отмахнулась она. – Третий год вдов смотришь, да только пьешь и ешь у них на смотринах, да деньги в долг без отдачи занимаешь, а толку никакого! Есть и вдовы, да не для тебя. Довольно уж ты меня конфузил-то, будет, – закончила она и подскочила к пожилому бакенбардисту в очках.

– Видел? – спросила она его.

– Видел. А сколько за ней отсыплют?

– Пять – сейчас деньги на бочку да четвертую часть от трех каменных лавок после раздела. Пять-то бы и не дали, да так, чтоб уж изъян замазать. Понял?

– Какой изъян?

– Да неужто я тебе не рассказывала? У меня, брат, все начистоту. Я скрывать не люблю. Весь изъян в том, что у них офицеры в прошлом году на квартере стояли… ну и вышел грех…

– Отчаливай! Мне с изъяном не надо.

– А ты ищешь денежную и без изъяна. Так они, кабы ежели без изъяна, за такого старого, как ты, и не отдали! Ты на себя-то посмотри: бакены ваксой мажешь, на голове солнце сияет, да и левая нога у тебя словно от мерблюда в наследство досталась. Весь ты тут, как на блюдечке.

– Ты, баба, говорить говори да не заговаривайся! А то я тебя в бараний рог согну, – обиделся бакенбардист.

– А ну-ка, согни, попробуй! – взвизгнула сваха и ухарски перед ним подбоченилась.

– Уйти от тебя из-за стыда! – махнул рукой бакенбардист и, заковыляв, направился в толпу.

XV. Около Лесного клуба

В новооткрытом Лесном клубе, на Муринском проспекте, гремит оркестр г. Фейта. В саду клуба видно очень мало публики, но зато на улице, около решетки клуба, масса гуляющих дачников. Многие даже уткнули носы в решетку и не только слушают музыку, но как бы нюхают. Виднеются жиды в длиннополых сюртуках и прислуга дачников в виде лакеев, горничных, кухарок и кучеров.

– Дивное дело, братцы, какое это на нас несчастие! – восклицает кучер, ни к кому особенно не обращаясь, и крутит махорочную папироску из газетной бумаги.

– А что?

– Да вот и в Лесном клуб открыли. Я у скотского доктора живу, который насчет скота, то есть, по-нашему, он просто коновал, а зовет себя по-модному «ветеран». Жили мы в прошлом году летом на Черной речке, и барин так от дома клубным манером отбился, что барыня привезла его в Лесной на дачу. «Все-таки, – говорит, – будем больше дома сидеть, потому здесь клуба нет». И только переехали – вдруг клуб в Лесном открылся!

– Так тебе-то что?

– Как что?.. Ведь скоты-то на моих руках. Он, бывало, там на Черной речке в Благородке в карты проиграется, а у меня лошади не кормлены, потому овса в долг не дают. На другой день придет в конюшню и говорит: «Давай, – говорит, – Иван, новую систему корма к лошадям применять, чтоб без овса и на одном сене»… Ну, а уж я эту систему-то знаю. У меня в прошлом августе животы-то насилу ноги передвигали. Жалости подобно! Нынче, значит, опять то же будет, потому, переехавши в Лесной, из огня да в полымя попали. И в здешней Благородке ему бок нагревать будут, а у лошадей опять система начнется.

– Ну, может быть, здесь-то выигрывать начнет. Тут местность купеческая, а купец играет свободно.

– Нет, ему не выиграть, потому у него этой самой пронзительности карточной нет. Он на руку прост, – стоит на своем кучер.

– Говорят, в здешный клуб купцов-то не очень пускают, – замечает лакей. – У нашего у барина на столе устав клуба лежал, так я читал его для скуки. Про всех сказано, что членами могут быть, даже про актеров, а купцам – карета… Которых ежели приняли сюда, так из жалости: «Ходить, – говорят, – ходите и пить пейте, а баловаться не сметь. Баловаться только тот может, у кого чин есть».

– А пажволте вас спросить, евреев сюда пускают? – спрашивает прислушивавшийся к разговору жид в длинном ластиковом сюртуке.

– И жидам, которые настоящие, нет допущения. Сначала окрестись, а потом иди и пляши польку или там кадрель.

– Ну, уж это все завсем невозможно! А вдруг Поляков, или Варшавский, или Малкиель захочут? Эдакие большущие евреи, и их не пустят!

– Тут не смотрят, большущие или небольшущие, а, прежде всего, человек должен быть белой кости. Белая у тебя кость – иди.

Дворник, покуривая маленькую трубку-носогрейку, кивает головой на клуб и говорит:

– Театр строят. Из каретного сарая перестраивают. Вот потом в него чертей сажать будут. Сначала там домовые сидели, а теперь черти сядут.

– Зачем же черти-то? – спрашивает кто-то.

– А как же без чертей? Никакой театральной игры не может без чертей быть. К конюшне домовой приставлен, к омуту – воденик, к лесу – леший, а к театру – просто черт. Это уж такое положение. Надо полагать, что многие черти из старого театра сюда перебегут, из Беклешовки.

– Что ты врешь! – возражает горничная. – Я вот у актрисы живу. Кабы при театре черти были, так наша бы барыня театральной игрой не занималась, а жила бы себе преспокойным манером у своего статского генерала, наподобие как бы в гавернантках, потому она не только чертей, а и мышей с лягушками боится.

– Лягушка лягушкой, а черт чертом. Лягушка в человека впиться может, а черта актерке бояться нечего, потому он на театрального человека не бросается. Пусть-ка актерка косу себе всклокочет да в театр ночевать пойдет, так он ей в лучшем виде расчешет и заплетет. Черт к актеру и актерке ласков, а страшен он только нам, которые дьявольским делом не занимаются. Также странного человека он не любит, богомолку, монаха, а актер ему – первый друг.

Двое евреев в длинных сюртуках долго болтали между собой на своем диалекте, размахивали руками, наконец, отделились от толпы, стоявшей у решетки сада, и вошли в калитку клуба. Там их встретил какой-то распорядитель клуба во фраке.

– Вы куда, господа? – спросил он их.

– А дозвольте, гаспадин, спрасить: мозно нам в клуб?

Распорядитель смотрит на них и говорит:

– Нет, нельзя.

– Зачево же нельзя? Ми такие же цестные люди, как и все. Ми бердичевские купцы, и у нас большая торговля. Даже текущий счет во всех банки имеем.

– Ежели бы вы были потомственные почетные граждане, то можно. У нас такой устав.

– Погодите, гаспадин, немножки, ми и почетный граждане будем, и почем ви жнаете, даже баронами когда-нибудь будем.

– А вот когда баронами будете, тогда и приходите. Кроме того, ежели вы хотите быть в клубе гостем, то нужно иметь знакомого члена, чтобы он вас записал. Нужна рекомендация.

– Фуй! У нас знакомый член, гаспадин Ламанский, что трехрублевая бамажка внизу написан. Ми вам дадим такая бамажка – вот и будет рекомендация от гаспадин Ламанский.

– Господин Ламанский у нас не член, да нужна и личная рекомендация.

– Это все равно. Гаспадин Ламанский даже на всякий банк член, и его всяки человек знает. За его подпись везде пускают.

– Нельзя, нельзя. Принесите записку от члена или вызовите кого-нибудь из клуба, чтоб он вас записал, и тогда мы вас впустим. Ну, куда вы лезете!

– Ми за наша деньги лезем. Так ви не хотите три рубля бамажка от нас на ваша касса взять?

– Нет, не хотим.

– Пойдем, Мовша, прочь, коли они гешевт не хотят делать. Зачем нам с наша деньги навязываться? У нас и в другая касса их возьмут. Komm![14]14
  Пойдем! (нем.)


[Закрыть] Komm! – говорит один еврей другому, берет за рукав и выводит за калитку сада.