Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

IX. Записки мороженого гуся

Странное дело, но себя я начал помнить с тех пор, как меня зарезали и ощипали. Сначала было больно, а потом ничего, обтерпелся. Я даже радовался, что буду съеден, и желал только одного: чтобы меня съело какое-нибудь чиновное лицо покрупнее или именитый купец. Меня выпотрошили, а утробу мою набили паклей. Туда же сунули объемистый камень.

– Так-то лучше. Теперь он и на вид пообъемистее, и на вес посолиднее, – сказал про меня торговец, облил меня водой, покатал в снегу, заморозил и стащил на Сенную.

Дело было перед Рождеством. Нас было много в лавке. Были куры, тетерки, рябчики. Тетерки и рябчики кичились перед нами своими перьями, ибо были не общипаны, а нас, гусей, называли голышами, но мы не обращали на них внимания и держали себя гордо. Так оно и следовало. Мы, гуси, все-таки Рим спасли, а они кого спасали? Я лежал рядом с прелестнейшей мороженой индейкой и… – можете себе представить! – влюбился в нее. Я сделал ей предложение, она согласилась, и мы хотели уже играть свадьбу, но отдумали. И в самом деле, неловко как-то. Она может очутиться впоследствии в желудке статского советника, например, а я – в чреве серого купца, и тогда выйдет неравный брак.

Рано утром пришел в лавку околоточный с портфелем, важно обнюхал меня, а также пару рябчиков, глухаря, поросенка и, сказав, что часа через два явится сам пристав, ушел. После ухода его исчезла моя невеста индейка.

Хозяин принялся и сам обнюхивать нас, отобрал несколько неблагонадежных птиц, от которых «слегка отдавало», и послал с мальчишкой припрятать на соседний двор «до поры до времени», как он выражался.

Вошел купец.

– Почем гусятина-то? – спросил он.

– Ежели с потрохами, то с кого три двадцать, а с вашей чести ровненько три целковых пара, – отвечал торговец.

– А на баню двугривенного не спустишь?

– Сейчас околеть, только двугривенным и пользуемся. На баню мы с поросенка вашей чести сделаем уважение. Эво, теплынь-то какая! Того и гляди сгноишь, так уж чем дорожиться – лучше из лавки вон. А гуси что твои борова! Извольте прикинуть на руке-то! Плечо оттянет.

Хозяин взял меня за горло и, раскачав, бросил на руки купца. Тот понюхал, ковырнул пальцем и сказал:

– Отбери пару да прибавь поросеночка посолиднее. Ну и курятной мелочи можно четыре штуки подсыпать.

– А рябов не прикажете парочки три для блезиру?..

– Ну их! Это еда господская. После них встанешь из-за стола не сыт, не голоден. Нам чтоб чувствовалось в брюхе то, когда съешь. Лучше я полборова куплю.

– Совершенно правильно изволите рассуждать, – согласился хозяин. – Господское брюхо или купеческое! Большая разница. Куда прислать прикажете?

Купец дал адрес, и через полчаса мы были в его квартире. Нас приняла кухарка. Тут же был и лавочный мальчик. Он схватил меня в руки и начал пугать кухарку, тыча ей мною в нос и рыча по-звериному. Та взвизгнула и выскочила на лестницу. Он – за ней и загнал ее на чердак.

– Вавилка, голубчик, оставь! – кричала она. – Смерть боюсь, коли кто мне голыми телами в нос тычет. Я уж тебя так накормлю ужо за ужином, что и из-за стола не встанешь!

– Ага! Боишься! – смирился мальчишка. – Будешь жаловаться, что я хозяйскую бабковую мазь себе на голову вместо помады вымазал?

– Ни боже мой! Только отпусти душу на покаяние.

– Акулина! Вавилка! Где вас там черти носят! – раздавался на лестнице голос купца.

– Да мы белье с чердака снимать хотели, – оправдывалась кухарка, сходя вниз.

– Это с гусем-то! У, черти полосатые! Нет на вас даже перед праздником угомону. Игру затеяли. А я вот возьму да вместо четырнадцати десять аршин ситцу тебе за это на Рождество и подарю. Щеголяй как знаешь.

А с мальчишкой хозяин распорядился иначе. Он выхватил у него из рук меня, гуся, и хватил мной его по затылку.

– Возьми сейчас корзинку с головой сахару и с чаем да прихвати вот этого гуся и стащи по этому адресу, – сказал он. – Спросишь господина Иванова. Учитель это. Нельзя, надо послать ему к празднику, – обратился купец к жене, стоявшей тут же. – Пару фуляров я ему уж отрезал в лавке, а это съедобное. Все-таки нашему сынишке будет полегче.

Лавочный мальчик купца положил меня в корзинку рядом с головой сахару, чаем и кофием и потащил к учителю.

– Здесь живет Иванов? – спрашивал он где-то на чердаке, внося в грязную кухню корзинку.

– Ах, это провизия? Здесь, здесь… – откликнулась молодая бледная женщина, закутанная в байковый платок. – Ставь тут. Спасибо.

– От купца Парамонова, – прибавил мальчик, поставил корзинку и ушел.

– Ну слава богу! Значит, муж получил деньги! – перекрестилась она. – Теперь и дрова будут. А то замерзли совсем. Дети! – крикнула она. – Папаша провизию прислал, радуйтесь! Есть и чай, и сахар, и кофий. Уж так я рада, так рада… – обратилась она к другой пожилой женщине. – А ведь пошел он из дома, совсем потеряв надежду. Судите сами, маменька, трудно, чтобы человеку без места дали денег под простую расписку. Ан Бог-то и не без милости! А я уж и свой салопишко приготовила было в залог.

Дети столпились около корзины с провизией и радостно хлопали в ладоши.

– Гусь у нас будет! Гусь у нас будет! – приговаривала маленькая девочка и запрыгала по кухне. – Дай мне, мама, гуся, я на нем верхом поеду, – сказала она.

– Девочки, душечка, верхом не ездят, – погладила ее по головке мать. – А мы этого гуся в Рождество за обедом есть будем. Я тебе отрежу лапку и дам с капусткой. Вкусно-превкусно.

При виде чаю и сахару пожилая женщина принялась ставить самовар, но в это время вошел лавочный мальчик.

– Да здесь ли учитель-то Иванов живет? – переспросил он.

– Нет, не учитель. Здесь живет бывший конторщик Иванов, – отвечала, меняясь в лице, молодая женщина. – А учитель Иванов – ниже, в третьем этаже.

– Так это не вам, а учителю Иванову. Как же вы берете, что вам не следовает!

– Как не нам! Ведь у вас в лавке купил все это высокий мужчина в пледе?

– Никто у нас ничего не покупал, и мы гусями да сахаром не торгуем, а это шлет к празднику учителю Иванову купец Парамонов за сына, чтоб драл его меньше.

– Не может быть! Ты врешь! Это нам! – спорили женщины и держались за корзинку.

Тут с лестницы отворилась дверь, и в кухню вошел высокий мужчина в пледе. Он был мрачен. На нем лица не было. Молодая женщина как бы замерла.

– Нам, Мишенька, эта провизия? Получил ты деньги? – тихо спросила она.

Вместо ответа, мужчина молча махнул рукой и прошел через кухню в комнату.

Мальчишка поднял корзинку на голову и стал уходить. И в этот момент пришлось мне видеть такую драматическую картину, что я был хоть и мороженый гусь, но сердце у меня болезненно сжалось. Не будь у меня отрезаны крылья, я, кажется, сам вылетел бы из корзины и отдался в руки детям конторщика Иванова. Чуть не со слезами на глазах смотрели они на уходящего с провизией мальчика.

Через минуту я был в квартире учителя Иванова. Учитель вышел сам и заглянул в корзину.

– От купца Парамонова? – спросил он мальчика и тут же прибавил: – Немногим же он расщедрился! Скажи, брат, ты своему хозяину, что за ним недоимка и ежели он хочет, чтоб его сынишка хорошо учился, то пусть он еще кусок ситцу пришлет. Мне нужно прислуге к празднику дарить. Да, кстати, и жене моей дюжину носовых платков… Понял?

– Понял-с, – отвечал мальчишка и ушел.

Учитель приказал кухарке опалить меня. Она зажгла бумагу и начала вертеть меня над огнем. Тут я и сознания лишился. Согласитесь сами: хоть я и гусь, но такая резкая перемена температуры как от мороза да в огонь даже и мороженого гуся лишит всех чувств.

X. Замогильные записки именинного кренделя

К Екатеринину дню булочная Иванова заготовила нас, именинных кренделей, во множестве. Были полтинничные крендели, были и рублевые. Мальчишке, булочному ученику, был в изобилии отпущен миндаль и изюм с приказанием щедро утыкать нас этими сладостями, но он соблазнился и съел половину отпущенного миндаля и изюма. Рыхлая и молодая продавальщица, про которую и не знающий ее сказал бы, что она булочница, посыпала нас толченым сахаром и на лучинных подносах выложила на прилавок булочной для искушения покупателей.

Я был полтинничный крендель. Мы все походили друг на друга как по внешнему виду, так и внутреннему достоинству, но у меня было и некоторое отличие, которым я все-таки гордился: в меня была запечена мочала.

Рано утром, когда еще было темно, в булочную пришла кухарка с книжкой.

– Позвольте на пять копеек сухарей для барыни и трехкопеечную плюшку для барина, – сказала она. – Да вот что, господин булочник, сегодня я именинница, Катериной меня зовут, так не подарите ли вы мне крендель? Беру, беру у вас сухари и булки, и никакого от вас предпочтения! Иногда ведь и черствые даете, а я их не бракую.

– Деньги-то с ваших хозяев за булки туго получаем, вот что! – со вздохом отвечал булочник и подал меня, полтинничный крендель, кухарке.

Барин и барыня сидели в столовой за утренним чаем и переругивались. Барин злился, что расходов много. Вошла кухарка с сухарями и, кроме того, держала в руках меня, крендель.

– Откушайте вот, сударыня, от именинницы в угощение, – проговорила она.

– Ах, Катерина, зачем ты это для нас изъянишься? – скорчила гримасу барыня.

Кухарка ушла. Барин сидел нахмуренный.

– Вот тоже, не было печали, так черти накачали! – фыркнул он. – Еще лишние расходы: отдаривай кухарку рублем за угощение. И крендель-то, поди, четвертак стоит, а тут рубль выворачивай! Катерина! – крикнул он кухарку и подал ей рублевую бумажку. – Вот тебе на пиво для твоих гостей.

Кухарка чмокнула барина в плечо.

– Знаешь что, друг мой, я придумала? – сказала барыня мужу после некоторого размышления. – Пошлем мы сейчас этот крендель с горничной Екатерине Михайловне в виде поздравления. Ну куда нам этакую дрянь? А ей все-таки сделаем любезность. И наконец, экономия… Ведь сладкий пирог посылать пришлось бы, а это я вместо сладкого пирога.

Муж барыни согласился.

Я был передан горничной с приложением двух визитных карточек. Горничная отнесла меня Екатерине Михайловне и, передавая, говорила:

– Петр Семеныч и Прасковья Герасимовна приказали вам кланяться и поздравить вас с ангелом!

– Зачем это они, право, беспокоятся! – отвечала именинница, принимая меня. – Благодари их и зови сегодня вечером к имениннице чаю откушать.

Я лежал в спальной на комоде. Сюда меня положила именинница и удалилась. В спальню вошла молодая нянюшка и начала прибирать ее, мести, стлать постель, но, увидав меня, остановилась, осмотрелась по сторонам и украдкой начала выколупывать из меня миндаль и изюм и есть их. Она съела более половины моих украшений. Вдруг раздался звонок у наружной двери. Нянька побежала отворять, и сквозь отворенную из спальной в гостиную дверь я увидал следующую сцену.

В гостиную вошла бедно одетая женщина. Это была жена швейцара. Она привела своего сына, барыниного крестника, поздравить барыню с ангелом. Четырехлетний мальчик ревел, что было мочи, и держал в руках два яблока. Мать толкала его в загорбок и говорила:

– Подойди к барыне, поцелуй у ней ручку и скажи: «С ангелом-де, маменька крестная!» Ну, двигайся же, постреленок, и подари ей эти яблочки!

– Не хочу! А яблоки я сам съем! – упрямился ребенок.

– Ах, какое наказательное дитё! – всплеснула руками швейцарша.

Ребенка уволокли.

– Вот и этот народ пришел тоже затем, чтоб сорвать что-нибудь, – сказала именинница барину. – Но знаешь, что я сделаю? Я вместо рубля отдам им крендель, что мне Переносовы прислали. Кренделишко дрянной, и мне нисколько не жалко, а они съедят его за наше здоровье с чаем.

Я был отдан швейцаровой жене.

– Вишь, подлая! На кренделе вместо денежной милости отъехала! А еще туда же, матерью крестной считается! – ворчала женщина, сходя с лестницы, и принесла меня в каморку своего мужа, швейцара.

– Только-то и было от них всей срывки? – спросил швейцар, отставной ундер. – Ну, барыня! А я еще вам гривенник на яблоки для нее дал! И зачем только просили мы ее тогда крестить нашего сынишку! Никакой от нее корысти! Лучше бы я тогда актрису из семнадцатого номера в кумы пригласил; хоть она и черту сестра, а все-таки барыня щедрая. Ну куда нам с кренделем?

– А снеси жене купца в пятый номер, – надоумила швейцара супруга. – Ее Катериной звать, и она сегодня именинница. – Авось, ейный муж рубль тебе даст.

– Дело, – отвечал швейцар и понес меня к купчихе.

Купчиха только что пришла от обедни, раскисла от усталости и сидела за чаем. Сам купец в новом сюртуке и в медали на шее ходил по комнате и пел: «Святая великомученица Екатерина, моли Бога о нас!»

– Швейцар с кренделем пришел! – доложил ему лавочный мальчишка.

– Зови сюда.

Вошел швейцар и поклонился.

– Честь имею поздравить, ваше степенство, с именинницей, а вас, сударыня, с ангелом, – сказал он. – Дай Бог вам тысячу годов!.. Примите вот от нас хлеб-соль и кушайте в раздобрение тела.

– Спасибо, спасибо тебе, бравый ундер, – отвечал купец.

– Катерина Меркуловна, благодари его, – обратился он к жене.

– Ох, не могу, раскисла! – пробормотала она и закрыла глаза.

– Дура! В каком полку, бравый ундер, служил?

– В Двинском пехотном, ваше благородие!

– В пехоте, а лицо совсем конное! Ну, вот тебе от нас рубль целковый и выпей за здравие Иоанна, Екатерины и чад их.

Швейцар удалился.

– Куда нам с кренделями-то? – сказала купчиха. – Восемнадцать штук хороших прислали, а это совсем дрянненький, да и обгрызенный!

– А вот мы его сейчас в участок арестантам пошлем. Пусть они его за очищение твоей души съедят, – отвечал купец и, позвав мальчишку-лавочного, послал крендель в полицию.

Я был съеден арестантами.

Автобиография серого кота

Мне уже шестнадцать лет, а это кошачий век. Пишу мои записки на закате дней моих, когда уже я оглох, притупил зрение, потерял чутье и из настоящего серого кота с тигровыми полосами превратился в желто-бурого. Хвост мой облез и стал походить на хвост того ненавистного нам животного, род которого мы положили себе за правило истреблять при всяком удобном случае, уши мои обгрызаны в борьбе за существование, а правый бок, ошпаренный злодеем-поваром, походит на ту хорошо выделанную русскую кожу, которая так ценится иностранцами. И в этом-то виде, не имея постоянного крова, я принужден снискивать себе пропитание, скитаясь по чердакам, черным лестницам, помойным ямам и сараям! А ведь когда-то блистал и, наевшись до отвалу печенки, беззаботно дремал, сидя на бочках с кофеем в богатой колониальной лавке. Мягкую шерсть мою гладили и украшенная бриллиантовым перстнем рука жирного хозяина, и обтянутая лайковой перчаткой ручка хорошенькой покупательницы. Грустно, на глаза навертываются слезы, но я не ропщу, хоть бы имел полное право роптать на общество покровительства животным. В самом деле, члены этого общества, распространившие всю свою нежность на собак, ни разу еще не вспомнили о бедном кошачьем роде. Собакам проектируют они приют, знаки отличия в виде ошейников и блях, из-за собак воюют с пресловутым собакоедом, баварцем Геймерле, и даже, как носятся у нас по чердакам слухи, сбираются читать лекции собакам, но о кошках – ни полслова. Между тем сколько оскорблений и тиранств приходится выносить кошкам от тех же собак, не говоря уже о поварах, дворниках и уличных мальчишках. Бьюсь об заклад, что десять десятых членов никогда не слыхали даже о варварстве кошкодавов, шляющихся с мешками по деревням и занимающихся ловлею кошек для кошачьих заводов.

Мне шестнадцать лет, я дряхл, изранен на поле брани с врагами, но никто не хочет облегчить мою участь покровительством, не говоря уже о чествовании меня празднованием моего юбилея.

О, как трудно нам, бездомным котам, снискивать себе нынче пропитание, когда химики Евдокимовы и Лебедевы вконец отбили у нас хлеб, истребляя своими составами крыс и мышей! Вся надежда на рукопись моих записок, которую я надеюсь продать книгопродавцу. За ежедневную полуфунтовую порцию печенки я отдам мое произведение в вечное потомственное владение издателя.

Родился я и впервые увидел свет на чердаке большого каменного пятиэтажного дома, а потому бесспорно могу называться «высокородием». Матушка моя была из хорошего и богатого дома княжен Завихраевых, воспитанница двух старых дев. Она жила в роскоши, спала на бархате, ела на фарфоре, но когда пришла пора любви, то по своей эксцентричности влюбилась в простого черного странствующего кота-певца, распевавшего свои арии по чердакам и крышам, и бежала с ним. Недолго распевала, однако, она с ним при свете луны. Черный кот-певец был беден и кроме своей поношенной шкуры ничего не имел, а потому, когда первый пыл любви прошел, обстоятельства и голод принудили мою мать на время расстаться с ним. Он отправился на соседнюю крышу, а она возвратилась в лоно старых княжен Завихраевых. Возвращение ее в дом было чистым праздником. Все ликовали. Ей была куплена целая кринка молока, приобретена целая бифштексная вырезка, но ликования эти продолжались недолго. Прежде всего, я должен сказать, что хозяева моей матери – старые девственные княжны, считали ее почему-то за кота и называли котиком, каково же их было удивление, когда по прошествии нескольких недель котик стал готовиться сделаться матерью. Это, в сущности, самое обыкновенное обстоятельство, до того поразило старых дев, отличавшихся самой строгой жизнью, что они вконец возненавидели мою мать, и она в глухую осеннюю полночь была изгнана из дома. От прежнего величия у ней осталась только красная бархатка с бубенчиком на шее.

Вскоре, однако, пришло ей время сделаться матерью; она удалилась на чердак и здесь, на войлоке, около теплой трубы, разрешилась от бремени. Нас родилось шестеро: трое черных – в отца, двое серых – в мать и один белый. Мы жили в бедности. Отец довольно редко навещал нас, являясь с соседней крыши, но всегда приносил в подарок или задушенного воробья или какой-нибудь иной съедобный кусок. С нами он не был ласков, ни за что на свете не позволял нам играть его хвостом, но ежели мы это делали, то ограничивался задаванием нам легких плюх, но никогда не доходил до зверства. А между тем среди нас шестерых был один котенок, которого он ненавидел и не мог даже смотреть на него без зубовного скрежета. Это был белый котенок, уродившийся ни в мать, ни в отца. Матушка наша несколько раз пыталась оправдываться перед отцом, уверяя его, что котенок был бел от выбеленной мелом трубы, но отец всякий раз стискивал свои зубы и грозно мяукал: «Молчи!»

Когда мы начали подрастать, матушка начала думать о том, как бы пристроить нас куда-нибудь получше. Она от души желала нам места в мясных лавках и хлебных амбарах и просила похлопотать отца об этом. Я был ее любимцем.

– Вот, – говорила она отцу, указывая на меня, – ты шляешься повсюду, имеешь массу знакомств, так пристроил бы его в казенный хлебный амбар. По крайности он был бы там всегда сыт и снискивал бы себе пропитание на поле брани.

Отец скашивал глаза и отвечал:

– Эх, матушка, по нынешним временам с голоду в амбарах-то помрешь! Оттуда и крысы-то все давно разбежались с голоду.

Живя на чердаке в уединении, мы были дики и боялись людей, однако все-таки иногда выбегали на лестницу. Однажды, выбежав на лестницу, я увидал двух женщин. Они шли на чердак вешать белье. Это были прачки, как я узнал впоследствии. Одна из них, увидав меня, остановилась и воскликнула:

– Ах, какой чудесный серенький котенок и, кажется, ничей! Подержи-ка, Дарья, корзинку, а я его возьму себе. У нас что-то начали мыши скребстись под кроватью, а муж все дразнит меня и говорит, что это предвещание к моей смерти. Покажу же я ему смерть!

Я прижался в угол, зашипел, расправил когти, поднял дыбом шерсть, однако был взят и через полчаса очутился на новой квартире.

Прачка Алексеевна, моя хозяйка, нанимала «угол от жильцов», занималась поденной работой и имела для утехи своей мужа, отставного солдата-сапожника, который пропивал не только свою собственную заработку, но вымогал побоями у жены и ее деньги. Помню кровать с ситцевым одеялом, сшитым из маленьких треугольничков, помню лубочную картину с изображением двух дерущихся мужиков и подписью: «Два дурака дерутся, а третий смотрит». Я всегда долго смотрел на эту картину и тщетно отыскивал на ней третьего дурака, который смотрит. Под этой-то картиной на ситцевом одеяле и было мое любимейшее местопребывание. Здесь просиживал я целые дни, поджав под себя ноги, и валялся, играя с концами подушек. Хозяйка души во мне не чаяла. Невзирая на свою бедность, она каждый день уделяла мне немного сливок от своей кофейной порции и, когда приходила домой со стирки от купцов, всегда приносила мне кусок сырой говядинки. Муж видел эту любовь и задумал ею воспользоваться для своих коварных целей.

Однажды поутру, восстав от сна, он стал требовать у жены гривенник на похмелье. Жена, как водится, не давала. Он принялся ругаться, но и это не помогло. Он схватил сапог и ударил им жену, но та была непоколебима. За сапогом следовали сапожная колодка, полено, утюг. Однако соседи вступились за бедную женщину и отняли ее у рассвирепевшего мужа. Во время этой баталии я выбежал на лестницу, где вскоре увидал и мужа моей хозяйки. Он сильно ругался и говорил:

– Не хотела гривенника мне дать, так ладно же, теперь тридцатью копейками поплатишься! Небось, выкупишь своего любимца, когда узнаешь, где он.

С этими словами он схватил меня в свои жесткие грязные руки, запихнул под передник и побежал в кабак. От страха я даже и не мяукал.

В кабаке было уже довольно много народа, невзирая на очень раннее еще утро. Были и дамы с лазуревыми украшениями на висках, был неизбежный полупьяный портной-штучник с прибаутками и гармонией, был важный и молчаливый отставной чиновник в фуражке с кокардой, готовый дать свои юридические советы. За стойкой стоял зубоскал-целовальник, с головы которого так и текло деревянное масло.

– А, Митрофан Иваныч! Наконец-то! – воскликнул он. – Желаем здравствовать! Ну что ж, какой посудой благословляться будете?

– Ставь полштоф!

– Деньги.

– Денег нет, но зато есть штука почище денег. Во!

Митрофан Иваныч вытащил из-под передника меня и показал публике. Та захохотала, а целовальник лаконически произнес:

– Отчаливай.

Митрофан Иваныч продолжал:

– Смейтесь, смейтесь, а жена этому самому коту цены меры не знает. Теперича это самый первый ее любимец. Она жить без него не может. Укради я у ней платок и заложи, так скорей платка не выкупит, а кота выкупит. На прошлой неделе он пропал, так она все чердаки обегала, его искамши. Захарыч, заставь за себя Бога молить, прими его за косушку, а с жены требовай три гривенника. Ей-ей отдаст. Уж больно мне ее проучить-то хочется. Требовал гривенник – не дала, так вот теперь пускай полуштофом платится. Эта самая наука будет и для тебя пользительна.

Целовальник нашел доводы моего хозяина справедливыми, взял меня, обернул кверху ногами, для чего-то подул мне в брюхо и проговорил:

– Только уж для тебя разве… На, пользуйся!

На стойку была выставлена косушка, а я, привязанный за шею на пояс, был помещен под стойкой и начал чихать и кашлять от сивушного запаха, коим был пропитан весь пол.

Чихать пришлось мне однако недолго. Через час в кабак с бранью вбежала моя хозяйка, изрыгнула весь словарь жалких и ругательных слов и в конце концов внесла-таки за меня три гривенника, после чего я был снова водворен на кровать.

Проделка мужа удалась, а потому должна была повториться, и через неделю я был снова в кабаке. Прошел день, другой, третий, но выкупать меня не являлись. Замечательно, что даже и хозяйкин муж перестал ходить в кабак. Я тосковал и худел. Целовальник, злясь на должника, кормил меня больше пинками, начал искать случая сбыть меня хоть за пятак, и наконец я был продан им мяснику-кошатнику.

Мясник-кошатник купил меня у целовальника за 6 копеек! Признаюсь, такое злоупотребление моею личностью мне было крайне обидно, но сделалось еще обиднее, когда мясник запрятал меня в мешок и обвязал веревкой. Я не выдержал, зашипел, замяукал, но потом горько заплакал. И было отчего. Задние ноги мои были пригнуты к голове и мяли мои роскошные усы, которым позавидовал бы любой кавалерист; хвост был согнут в три погибели. Мало того, мясник положил меня в свои салазки, и в этом виде я странствовал с ним часа два от лавки к лавке, куда он развозил печенку для таких же котов, как и я. Голодный, я лежал на свежей бычьей печенке, чувствовал ее приятный запах и не имел возможности утолить свой голод. Это поистине муки Тантала!

Наконец меня привезли в фруктовую и колониальную лавку на Невском. Мясник начал развязывать мешок. Приказчики обступили его.

– Такого кота разыскал для вашей чести, что то и дело похваливать будете, – говорил он. – Тигра заморская, а не кот. Извольте-ка полюбоваться…

Тут я выскочил из мешка и опрометью бросился за бочки и ящики, где и притаился.

– Ах, он серый, а мы думали, что ты принесешь черного! – воскликнули приказчики.

– Черный вам не годится, не ко двору будет. Да и где же это видано, чтобы черный кот был в обстоятельной лавке? – рассуждал мясник. – Черные коты идут больше для домашнего обихода, каким-нибудь чиновницам, вдовам, а для лавок серый полагается.

Мясник положил мне около бочки печенки, получил за меня полтинник и рюмку водки и, сговорившись поставлять мне корм за 2 копейки в сутки, удалился.

Только вечером решился я выйти из своей засады, поел и осмотрел помещение. Это была фруктовая лавка с распивочной продажей крепких напитков и с «комнатами для господ». Место для охоты за нашими врагами было отличное, но в первую ночь я не обратил на это никакого внимания и как убитый проспал на мягком триповом диване.

О моем пребывании в колониальной лавке я вспоминаю как о лучших днях моего существования. Здесь я отъелся, потучнел, шерсть моя сделалась мягка, как пух. Меня все ласкали и называли Васильем Ивановичем. Печенку ел я до отвалу и ежели охотился по ночам за нашими врагами, то только для развлечения. Около меня лежало и стояло съедобное, но мне не приходила и мысль о краже. В этом случае мы, коты, гораздо совестливее людей. Возьмите вы теперь директора какого-нибудь банка или акционерной компании; уж, кажется, сыт по горло, богат, получает десятки тысяч за такую же службу, как и мы, коты, а все при удобном случае норовит запустить в кассу лапу.

Время свое я проводил самым скромным образом, никуда не выходя из лавки. Ночью охотился, а днем рассиживал, поджавши под себя лапы, на выручке, на бочках с товаром, когда же хотел основательно выспаться в тепле, то удалялся в комнату для господ, где и задавал такую всхрапку, которой позавидовала бы любая московская купчиха.

О, сколько сцен приходилось мне видеть в этих комнатах! Помню, особенно поразил меня один контраст, который сейчас постараюсь рассказать. Дело было в первые дни моего пребывания в лавке.

В комнате пировала компания статских и военных под предводительством тщедушного молодого человека со стеклышком в глазу и с тараканьими усиками. Болтали по-французски, пели французские куплеты и сбирались подносить бриллиантовый подарок какой-то поющей француженке.

Тщедушный человечек то и дело требовал устриц, шампанского, страсбургского пирога, подогретого лафита «Шато ля Роз» и дорогих закусок, но приказчики служили вяло, вместо полудюжины шампанского подавали две бутылки, вместо дорогого лафита совали дешевый, а в дорогих закусках и вовсе отказывали, отговариваясь неимением их. Пришло дело к расплате. Человечек вышел в лавку. Я за ним.

– Записать там что следует! – крикнул он.

– Нельзя, ваше сиятельство, за вами уж и так много, – отвечал хозяин. – Прикажите по счету получить.

– Но ежели у меня денег нет, неужели же ты меня будешь конфузить перед приятелями?

– Это как будет угодно вашей милости.

– Чудак! Ну давай я, наконец, вексель подпишу. У меня масса богатых родственников. Я жду наследства от тетушек, от бабушки.

– Все это так-с, только бабушки-то ваши что-то долго не умирают. Пишите уж векселек, так и быть. По сегодняшнему счету за вами шестьдесят восемь рубликов. На шесть месяцев – значит, это составит сто двадцать пять рублей. Извольте бумажку и перышко…

– Ну не разбойник ли ты после этого!

– Как угодно. Прикажите коли так по счету получить.

– Ну вот что, давай еще пятьдесят рублей деньгами, и я напишу тебе вексель в двести рублей.

– Как возможно! Это уж совсем несообразное.

– Ну, в двести пятьдесят!

Хозяин почесал затылок и задумался.

– Эх, разорители вы наши! Ну да уж делать нечего! – проговорил он наконец, махнул рукой и достал деньги.

Вексель был подписан.

Вслед за тщедушным человечком ввалился румяный и полный до опухоли франт с компанией прихлебателей и с желтогривой полудевицей. По ильковой шинели и бриллиантовому перстню на указательном пальце я сейчас заметил, что это купеческое отродье, и не ошибся. Войдя в лавку, он остановился посредине, хлопнул себя по циммерману и крикнул:

– Кто может заметить, что наш тятенька мужик был? Эй вы, водохлебы! Вали самых лучших закусок, а насчет хмельной сырости кто чего потребует.

Приказчики засуетились и натащили в комнату столько яств и питей, что всем этим можно бы было накормить целый взвод солдат. Купеческое отродье давилось и ело устрицы.

– Брось! Ну что жрать эдакую пакость, коли не любишь, – говорили приятели.

– Нельзя. Хочу всякую современность подражать! – отвечал он.

Пришло дело к расплате. Вся компания вывалила в лавку.

– Счет! – крикнуло купеческое отродье и выворотило из кармана бумажник.

– Да уж долго считать придется, а вам неприятно ждать будет. Прикажите записать, после сочтемся. Лишнего не начтем.

– То-то. Кто я?

– Именитый купеческий сын Семен Васильевич Семгин! – хором отвечали приказчики.

– То-то! Ну, вот вам за это, голубица, на чай! А знаете ли, куда я теперь еду?

– Известно, свое собственное удовольствие развлекать…

– Именно. Еду к господину Доротту французскую посуду бить. Ну, вы, отставной козы барабанщики, – трогай! Мамзель, ручку! Нет, стой! Экзамен прежде. Коман по-русски амбрасе муа?

Француженка произнесла непечатную фразу. Компания захохотала и направилась к выходу.

Вскоре бубенчики тройки дали знать об их отъезде к Доротту.

– Ну что, много ли там он потребовал? – спросил хозяин.

– На пятьдесят восемь рублей. Да что тут толковать! Записывайте восемьдесят пять, спорить не будет.

Хозяин взял и записал.

Ходили к нам выпить и закусить и литераторы, и художники, актеры, и адвокаты, и лекаря. Слушая их разговоры, меня удивляло одно обстоятельство. Соберутся, например, литераторы – толкуют о литературе и журналистике, соберутся живописцы – толкуют о живописи, лекаря – о медицине, купцы – о торговле, даже шалопаи – о шалопайстве, но лишь только сошлись актеры, нет и помину о сценическом искусстве, и разговор вертится на получаемых ими «разовых». В этом случае к ним отчасти подходят адвокаты. В разговорах их только и дело слышишь слова вроде следующих «подвох подвел», «затуманил», «огорошил», «слупил», «содрал», а слова эти имеют мало общего с адвокатурой.