Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

XIV. Бедовые дети

Швейцару, поздравившему с «Новым годом», только что сунут в руку целковый. На вопрос: «Дома ли Гром-Громиловы?» – отвечено: «Барыня у себя-с, пожалуйте». Средних лет фрачник в белом галстуке и со складной шляпой в руках вбегает в бельэтаж и останавливается перед дверями квартиры. Снизу уже дан швейцаром электрический звонок, и расфранченный лакей распахивает перед ним дверь.

– У себя Марья Степановна? – спрашивает фрачник, врываясь в прихожую.

– У себя-с, но только еще не одевшись, – отвечает лакей и держит руку пригоршней в ожидании «даяния блага».

– Ну, в таком случае вот моя карточка, – говорит фрачник и лезет в бумажник; но, увидав на пороге в гостиную стоящего мальчика лет пяти в голубенькой курточке, уланском кивере и с барабаном, восклицает: – А, Петюша, здравствуй! С Новым годом тебя! Ну, вот тебе, храбрый воин, карточка моя. Передай ее своей маме и скажи, что душевно жалею, что не мог ее видеть и лично поздравить с Новым годом. Понял?

– Понял, – бормочет ребенок, смотря, не вынет ли гость из кармана бонбоньерки.

– Да вам подождать не угодно ли? Они скоро оденутся, – приглашает лакей.

– Нет, мне некогда. Мне еще восемнадцать визитов…

– Подождите, мама скоро… А я вам игрушки покажу… – добавляет ребенок. – Мама одета. Она теперь только бров себе красит. Вот так…

– Нет, дружок, я потом лучше заеду! – слегка конфузится фрачник и, сунув ребенку карточку, стремится вон.

* * *

Перед дверью квартиры, на медной доске которой значится «Купец Герасим Павлов Затылков», останавливается тот же фрачник, распахнул шубу и сбирается ринуться в прихожую. Ему отворяет лавочный мальчик в сюртуке с хозяйского плеча и загораживает дорогу.

– Дома Герасим Павлыч и Раиса Кузьминишна?

– Хозяин генерала поздравлять поехали, а хозяйка на кладбище, чтоб сродственникам поклониться.

– Врет он, мама дома. Ежели вы с гостинцами, то идите. У нас есть елка в гостиной, – раздается лепет ребенка, и фрачник видит разряженную девочку с куклой в руках.

– Полноте, Катенька! Что вы! – обрывает хозяйскую дочку лавочный мальчик. – Маменька теперь на кладбище. Они венок повезли.

– Ан врешь, дурак! – топает на него ногой девочка. – Мама дома. Она теперь мокрую бумагу прикладывает. Папа ей давеча за кофеем глаз подбил.

– Ну, вот, передайте мою карточку! – бормочет фрачник.

* * *

Фрачник опять перед дверями квартиры. Корнфельдовская металлическая доска с выпуклыми буквами гласит: «И.Ф. Боговдохновенский». Звонок. Не отворяют. Звонок повторяется. Опять пауза. За дверью шум, неясные голоса; что-то тяжелое рухнулось на пол. Кто-то крикнул. Наконец, дверь отворена. На пороге грязная кухарка. Она в видимом замешательстве.

– Дома господа? – спрашивает фрачник.

– Нет, никого нет-с. Все по начальству уехали, – отвечает кухарка.

– И Евгения Дмитриевна по начальству?..

– Все, все. И детей увезли. Ни единой души нет.

– А мы с Машей дома, – слышится детский картавый лепет, и в полуоткрытую дверь из-под руки кухарки выбегает мальчик лет четырех, в передничке и с полуобглоданной ножкой индейки в руке.

– Здравствуй, бутуз! С Новым годом! – произносит фрачник. – Вот передай папе и маме, когда они приедут, по карточке.

– Они не приедут.

– Как, совсем уехали?

– Нет, они дома. Папа с мамой в столовой дерутся. Мама в папу тарелкой, а папа маму за косу. Стул сломали.

Кухарка схватывает ребенка, втаскивает в прихожую и захлопывает дверь.

* * *

Пятый этаж. Запыхавшийся фрачник из всех сил звонится в колокольчик. На дверях простая карточка с надписью «Надворный советник и кавалер И.Г. Беседкин».

Ему отворяет горничная в туго накрахмаленном ситцевом платье и обдает его запахом гвоздичной помады.

– Дома господа?

– Никак нет-с. Только что вот чуточку одну не застали. К теще обедать отправились.

– Папы нет дома, а мама дома, – раздается из-за горничной детский голос. – Идите, у нас генерал. Он с мамой в гостиной на диване целуется. Только туда не пускают, а я вам их в щелочку покажу.

Фрачник сует оторопевшей горничной карточку и бежит вниз по лестнице.

* * *

Фрачник опять перед дверями. На ней нет ни доски, ни карточки, а только четыре гвоздя, которыми, очевидно, была прибита карточка. Между гвоздями видна полустертая начерченная карандашом надпись: «Вавило купец, на носу рубец». Ручка у звонка оторвана и заменена веревкой. Фрачник звонится. Ему отворяет маленькая девочка и делает книксен.

– Здравствуйте, душенька! Дома папа с мамой?

– Мама дома.

– А папа?

– Не велено сказывать, что дома. Папа ездил поздравлять, приехал пьян, и мама заперла его в спальне. Там он и сидит.

– Когда так, милочка, передайте им мою карточку.

* * *

Первый этаж. На дверях глазастая надпись под стеклом, сделанная крупными буквами на белом и гласящая: «Присяжный поверенный Валерьян Казимирович Зампержицкий». Фрачник подбегает к дверям. У тех же дверей звонятся два мальчика в кучерских костюмах и с нянькой, очевидно возвратившиеся с прогулки.

– А, будущие адвокаты! – восклицает фрачник. – Ну, что папа с мамой дома?

– А вы не жид? – спрашивает один из мальчиков.

– Нет, душечка, я русский.

– Вы деньги принесли или сами за деньгами пришли?

Фрачник конфузится.

– Да, да… – прибавляет другой мальчик. – Папа сегодня утром Семену сказал: «Коли жиды за деньгами, то в шею!»

Письмовник

От унтер-офицера к кухарке

Другу моему и единоутробной куме, Мавре Даниловне, от друга вашего унтер-офицера Прохора Данилова. И пришли ты мне с подателем сего письма, рядовым Михайловым, шесть гривен денег на штык и дай ему за проход на осьмушку, а я сам теперь на работе. А в воскресенье отпросись со двора и приходи в Александровский парк. Там поют наши песенники, и захвати четвертак. Да нет ли пирога старого, и того пришли. Прошлый раз хмельной я говорил тебе о походе, и похода этого не будет, потому не кручинься. И еще вот просьба. Ты сказывала, что хозяйка подарила тебе восемьнадцать аршинов ситцу на Пасху, а куда тебе восемьнадцать, ты невеличка, то построй мне рубашку и вынеси в парк, так как крепко пообносился, а довольны будем оба. Целую тебя в уста сахарные и прижимаю к груди моей, покрытой орденами, а Михайлова угости и возьми для меня в лавочке махорки.

Ундер-офицер Прохор Данилов.

От писаря Военного министерства к генеральской горничной

Свету-пересвету, тайному совету, другу родному, яблочку наливному, Наталье Потаповне! О, как бы желал я быть теперь бантом, дабы лежать на вашей груди! Я страдаю от вас день и ночь и кроплю мою одинокую подушку слезами, а вы, коварная, этого и не чувствуете и, может быть, находитесь в приятном обхождении с другими кавалерами. Женщина – это тигра бесчувственная, а в моем сердце как бы воткнута стрела, и я все сижу дома и отказываюсь даже и от офицерской компании. Сижу с гитарой и играю грустное, а слезы так и льются. О, Наташа, вспомни, как мы на свадьбе у твоей подруги говорили о любви и как я из-за тебя хватил в ухо мелочного лавочника, когда он протянул свою руку к твоей груди, дабы снять цветок! И ежели любовь еще не погасла в твоей груди, то приходи завтра на бал к Марцинкевичу, а я буду в статском платье, так как в военном невозможно. Припадаю к твоим стопам, не будь статуем каменным… Если б сердце, ты, лежало на руках моих, все качал бы да качал бы я тебя на них. О, как надоела мне холостая жизнь, а я уже состою на линии офицера и через год получу чин. Ангел небесный! Пришли ответ: придешь или нет? Лети, письмо мое, туда, где примут без труда; если ж другу неприятно, то лети, письмо, обратно. Целую вашу нежную руку и остаюсь известный вам,

Флегонт Кузьмин.

От отставного прапорщика Наркиса Урываева к купчихе Громоотводовой

Домна Сидоровна! Целую тебя скоропалительным поцелуем в пурпоры уст твоих и с бешеною страстью прижимаю к груди моей. Третьего дня в три часа ночи ты присылала за мной кухарку, но я при всей моей пламенной любви к тебе не мог явиться, так как у меня была в гостях моя тетка, предобрая старушка из Тамбова, от которой я жду наследство. Все сие пишу тебе потому, что кухарка твоя, наверное, видела у меня на вешалке женский салоп и передала тебе, а ты по своей беспредельной любви ко мне и ревности и не ведь что подумала. Тетке моей восемьдесят три года. О, как проклинал я ее, что она стала каменной преградой между двумя пламенеющими сердцами! Но все равно, сам я был дома, но сердце мое лежало около тебя. Зачем роковые клятвы? Это и так верно. Доказательством служит то, что наутро я со злой тоски и со страшным унынием в груди попал в трактир, где играл на бильярде рассеянно, так как все думал о тебе, царице души моей, и проиграл все мои деньги. Дабы не умереть в этот день с голоду, я заложил часы и перстень – твой подарок, который мне дороже жизни. Так как я сегодня должен быть у тебя, то умоляю – пришли мне шесдесять рублей на выкуп их, дабы я явился к тебе при часах и перстне, а не компрементировал тебя перед прислугой твоей своим видом оборванца. Горю от стыда, что прибегаю к твоей щедрости, но что делать, любовь моя к тебе безгранична. Письмо это было написано и послано к тебе, я опомнился, хотел догнать посланного, для чего, не успев одеться, выскочил за ворота в халате, но уже не мог догнать его. Сливаюсь с тобой во единый долгий, долгий, даже вечный поцелуй и остаюсь твой во прахе,

Наркис Урываев.

От купчихи Варвары Зосимовой к другу ее поручику Сенцову

Милый Петя!

И что это значит, что ты вчера не был у всенощной? Я была, ты не был, и я все глаза проглядела. Друг мой, неужто ты изменщик и покинул меня для коварной разлучницы? Ах, как я страдаю и плачу! Ежели ты еще любишь меня чуточку, то приходи сейчас же. Муж ушел в клуб, а кухарку свадьбу смотреть услала, а ты с черной лестницы. Я купила для тебя красного рому, и бисерный кошелек уже связан, и на счастье положено три золотых. Приходи, жду, как часовой, а сердце выскочить хочет. Целую тебя несчетно. Лети, письмо, от сердца прямо другу моему в руки. Письмо это сожги, пусть оно как бы на дне моря…

Твоя В.

От Селиверста Прохорова к землячке его Анне Дмитриевне Усталовой

Землячке нашей Анне Дмитриевне от товарища супруга вашего, Селиверста Прохорова, с которым он у хозяина в приказчиках жил, с уведомлением о скоропостижной смерти оного, так как она оказалась за питием чая, по пришествии своем из бани с приставлением на затылок трех банок. С прискорбием души и тела уведомляю вас, что погребение на имущество покойного, состоящего из лисьей шубы и сибирки, совершено в дубовом гробе на Волковом кладбище, а также и поминовение, приличное их званию, с закуской. С оказией в скором времени предоставим вам валенки, Божие милосердие в серебряной ризе и другое носильное платье, а также и восемь рублей, зажитые до смерти. А оказия сия подойдет на днях, и вы супруга о горестной потере не кручиньтесь, а уповайте на Бога.

Земляк ваш сорок верст от вас,

Селиверст Прохоров.

От апраксинского приказчика Ивана Кузьмина к подруге его, белошвейке Анне Семеновне

Свет очей моих, дражайшая Анна Семеновна!

Первым делом целую вас в аленькую щечку, как драгоценный персик, покрытый пухом, а во втором случае уведомляю, что завтра мне черед идти со двора и мы можем танцевать с вами в Приказчичьем клубе. Завтра, хотя мы и в лавке, но после запору я свободен. Пламенею, как огонь, от ожидания вашего свидания и прошу вас к восьми часам вечера быть на углу Гороховой и Садовой, где лечебница. Я буду, и мы отправимся. Я пришел бы к вам на лестницу и взял бы вас через кухарку, но против вас живет наш сосед по лавке и по воскресеньям то и дело в трактире, а ежели увидит да хозяину скажет, то одной руготни не оберешься. Лучше от греха подальше, а на Гороховой будьте, и я перед клубом надену вам бирюзовое колечко, что купил вам для сюрприза. А что касается до шляпки, то она через три недели, так как мастерица делает ее на шабаш из остатков, а теперь у них работы гибель. Товарищ мой Николай Иваныч вам кланяется, а также и подруге вашей, той блондинке, что была с вами в Летнем саду и мы угощали шоколадом, и просит передать ей свой вздох из груди. Он очень страдает по ней и бредит наяву и во сне, а она, бесчувственная, этого и не чувствует. Про это он вчера говорил у саечника. Ежели можно, то пригласите и ее; у нас два билета, и он также будет. Вы и я, он и она. Вкупе веселее любовь водить. Вот нас и кадриль, а на лансье подыщем. Перчатки для вас я взял у соседа, так как он мне должен за билет, когда я часы разыгрывал, и с тех пор все жилит. А вас я люблю по-прежнему и считаю вас за такую девушку, каких и на свете нет. Жму к груди и впиваюсь в вас страшным, огненным и пронзительным поцелуем.

Иван Кузьмин.

От юнкера Митрофана Недоноскова к матери

Милая маменька!

Целую вас миллион раз и как нежный сын вторично припадаю к стопам вашим с требованием о высылке четыреста рублей или в крайнем случае хоть триста. И что это за музыка, и где это видано, чтобы герой на защите отечества – и вдруг без денег? А я терплю страшную нужду, и у нас, в Хиве, жиды даже стакан воды продают по полтине, не говоря уже о водке, которой я и помыслить не смею согреться, потому что гол как сокол, а морозы стоят по сорока градусов, и, ежели плеснешь воду, то она падает на землю в виде безобразной льдины. И ежели у вас нет денег, то, кажется, можно и салоп лисий заложить, а то так и поклониться знакомым, от поклона голова не отвалится, да слезно, а вам, в Петербурге, легче мерзнуть при каких-нибудь десяти градусах мороза, нежели мне в Хиве при сорока, а может быть, и больше.

Вы пишете, что сделали себе ватную кацавейку и купили байковое одеяло – совсем напрасно, лучше бы эти деньги мне выслали. А поход в Хиву мы совершили со страшными лишениями. Ехали и на лошадях, и на волах, и на верблюдах, и на слонах, и даже на козлах и собаках, и жары стояли такие ужасные, что ежели воду ставили на солнце, то она кипела, а мы умирали от жажды, и жиды брали по рублю за стакан, а я без денег. И ежели вы такому герою-сыну не хотите выслать четыреста рублей, то Бог с вами! Я хотел вас порадовать либо чином, либо орденом, но теперь пусть огнестрельное оружие решит, где мне быть: в аду или в раю. А все через вас. Буду ждать три недели и ежели нет, то пишите меня в поминанье, а ежели да, то знайте, что я получу крест, потому что я ранен в ухо, но без свидетелей и не верят. Я убил восемь врагов, а не пришлете, то и сам буду трупом. Прощайте, целую вас, может быть, в последний раз, ежели не пришлете.

Остаюсь любящий сын ваш,

Митрофан Недоносков.

P. S. А письмо с деньгами посылайте по старому адресу в Вильну. Оно оттуда скорей дойдет до меня в Хиву, да на письме не пишите с пересылкою в Хиву, так как я в Хиве тайно из храбрости, а также об этом никому не говорите. Да ежели на моем письме увидите штемпель «Вильна», то не удивляйтесь: это так нужно, а я в Хиве.

От крестьянина Баровичского уезда, Родивона Данилова, к сыну Кузьме

Любезному единоутробному сыну нашему, Кузьме Родивонову, от родителя вашего Родивона Данилова и родительницы твоей Аграфены Степановой посылаем родительское благословение навеки нерушимо и с любовию низко кланяемся. И уведомляем тебя, сынок наш любезный, что у нас опять беда: хлебушка и на семена не уродилось, а на Покров последняя коровенка пала, а подати подай. Такой падеж был, что и не запомним, по всему селу скотина пала и Бог помиловал только попа на погосте. И что только делать будем? Ныньче и Мста не кормила, так как ни одной барочки на порогах не разбило. Теперь ходим по соседским деревням да побираемся кусочками, но и то подают мало. Бабка Настасья тебе кланяется и с любовию посылает низкий поклон. Она у старосты из хлебов ребят пестует, но он сбирается ее согнать, так как стара и слепа стала. И отписываем также, что дядя твой Потап Степанов приказал тебе долго жить. Его об Успеньи лягнул в глаз дьяконов мерин, отчего и помер, а тетка пошла побираться в Баровичи, и что с ней – не знаем, так как там на барках Панфил, но и тот, говорят, утонул. За присылку денег рубль серебра благодарим слезно и тотчас же купили соли, а до сего даже и мой тулупишко проели. Вот наша жизнь, и пришли хоша рубль еще. Прощай, сыночек наш любезный, и хотя ты пишешь, что тебе жить плохо, но нам еще хуже и, кажется, до весны не дотянем.

Отец твой Родивон Данилов.

От швейцара унтер-офицера Панкрата Ярыженко к горничной Настасье Петровой

Дражащая милостивая государыня Настасья Петровна!

В первых сих строках обращаюсь к вам напрямки и прямо, по-солдатски, так как кавалер и три кампании выдержал, потому ежели через вашу кухарку или куму, то это будет дороже, и ей все надо подарить хоть платок. Это верно. У меня от первой жены все заведение цело, и самовар, и чашки, и Божие милосердие, а также и четыре серебряные ложки. Перина и три подушки в порядке и, ежели к ней прибавить вашего пуху, то будет в самом разе. Кроме того, я получаю восемь рублей на хозяйском платье, так как швейцар. Ну, и доходы. Три раза в год с кренделем, чаи и извозчики, что у подъезда. Наперед не хвалюсь, но что у меня есть – сами увидите, так как я из жизни всегда аккуратен. А потому ежели вы супротив меня противности не имеете, то не хотите ли законным браком и жить со мною в законе. К тому же и наша домовая хозяйка-генеральша этого желает, потому по-теперешнему, ежели отлучусь, то и дверей покараулить некому. Я и не посмел бы, так как вдвое старше вас, но генеральша желает, а коли другой девушки нет, то мне зачем же места лишаться. А вы бутон и даже, можно сказать, совсем розан или ангел. Также и насчет скромности вашей я присматривал. Вы не антриганка, и кавалеров к вам не ходит. А я во хмеле смирен и на свои пью редко, а разве кто поднесет, и насчет драки ни боже мой, а что разве только ругатель, то это верно, да и то от покойницы больше терпел. Ах, мой вздох из груди пылкой, – ежели сегодня пойдете в лавочку, то забегите ко мне и порешите насчет меня: да или нет. У меня для вас давно уже лежит платок, ежели скажете да.

Унтер-офицер Панкрат Ярыженко.

От дьякона Никодима Манифакелфаресского к сыну Вуколу, в семинарию

Возлюбленный сын Вукол!

Шлю тебе благословение и родительский поклон, а также и мать твоя. В послании твоем к нам ты пишешь, что претерпеваешь от стужи и просишь присылки рубля для постройки ватного нагрудника и для покупки шерстяного шарфа, а также и елея для смазки волос, но в сей сумме, как ни прискорбно мне, я должен тебе отказать, поелику и сам нахожусь в великой скудости. Ты сам знаешь, каковы наши достатки. К тому же, по нынешнему неурожаю, они умалились до размера горчишного зерна. Душами приход хотя и обилен, но кругом царствует раскол, храм Божий не посещается, а творить притеснения воспрещено строжайше. На Введение во храм у меня еще было два рубля, но тут наехал благочинный, и я стравил ему рубль на вине и закусках. Остались при одном рубле, который и пойдет на соль и другие необходимые потребы. На Николу выпили последние крупицы чаю, и кажется, оного до Рождества вкушать не будем. Мать твоя пьет теперь липовый цвет, но без сахару. Единая роскошь в нашем доме – мой табак, но и тот нюхаю с обильной примесью золы. Все упование возлагаем на Рождество. Ежели паства не поскупится, то после Крещенья вышлю тебе полтину. Мать скорбит о тебе до глубины души и, дабы ты претерпевал от стужи, посылает тебе два ручника, кои отчасти могут тебе заменить шарф, а я, со своей стороны, посылаю тебе днище от старой шапки и плис с двух камилавок твоего деда Андрея. Все сие хотя и зело ветхо и потеряло свой первобытный цвет, но для постройки нагрудника удобно. Вату же можешь заменить оческами льна, кои тебе передаст податель сего письма, а также пирог материной стряпни и мороженую утку. Дьячок Агафангел шлет тебе поклон. Он на Варвару Великомученицу отморозил себе щеку. Прощай и уповай на Бога!

Отец твой дьякон Никодим Манифакелфаресский.

От отставного капитана Михаила Булыжникова к купцу Семиведрову

Ваше степенство, господин первостатейный купец Иван Иваныч!

Состоя по несправедливостям в отставке, будучи удручен неисцелимою болезнью, выражающеюся в трясении рук и головы, и обременен восьмерыми младенцами мал мала меньше, а также и женою без рук при грудном младенце, находящеюся на одре лютой смерти, в беременности девятым, при убийстве глубоким горем, терпя глад, хлад и жажду, припадаю слезно к стопам вашего степенства, моля о помощи, дабы не погибли во цвете лет сии невинные, простирающие к вам свои окостенелые руки. Помогите посильною лептою. Рука дающего да не оскудеет. И всякое даяние ваше будет обливаться благодарными слезами, льющимися из очей невинных младенцев с воссыланием теплой мольбы к Всевышнему о здравии вашего степенства.

Отставной капитан и кавалер

Михаил Булыжников.

От иеромонаха Иезекииля к купцу Самоварову

Ваше боголюбие, ревнитель красоты храмов Божиих, многоуважаемый Семеон Сидорыч!

От седьмого сего месяца вы писали мне, дабы я навел справки о шкуре, а посему считаю долгом вам ответить, что шкура теперь повсеместно в цене, и, ежели некоторые окрестные крестьяне и продают свои по сходной цене, то их шкура вам не годится, ибо дрябла и дырява вследствие укусов оводами, коих ныньче было чистое наслание. Что же касается до мещанской шкуры из посада, то она уже давно вся скуплена. Что же касается до леса, то лес есть в пяти верстах и, судя по скудости помещика и пристрастию оного к картам, может быть куплен за бесценок, особливо ежели сделать правильную прижимку, но для сего необходимо личное присутствие ваше. Также и с медом набиваются, понеже теперь взимают недоимку, а потому и при прижимке можно купить зело сходно. А мы вас ждали на Воздвижение и в особенности призреваемая вами на посаде сирая вдовица Василиса Устиновна. Она и перину перетряхала, и баню топила, но тщетно, отчего и впала в уныние великое. На днях я был у ней и обрел ее в сугубой красоте, уподобляемой маку самоцветному. Стан статен, из лица полна и из себя белотела. По наведенным мною справкам, ведет она себя яко белица и слухов насчет чего-либо – никаких. Угощала она меня лещом с кашей и ухой, паче янтаря. Присланные вами три фунта чаю, небесного цвета канаус на платье, пятьдесят рублей денег и иные сласти я ей передал, и она приняла их с радостию умиления и паки просила вам написать, дабы вы приехали к ней хотя в конце месяца. «О, колико я несчастна, что неграмотна и не могу излить сама благодарности господину моему!» – восклицала она и изливала слезы горести; я же утешал ее и обещал все сие отписать. Да, приезжайте, боголюбивый Семеон Сидорыч! К тому времени, может статься, и помещицкая шкура подешевеет, да также и насчет леса подумайте. Ежели ему теперь дать на карты три радужных, то он совсем в кабале. О себе скажу, что я, слава Создателю, жив и здоров, но до того обносился в шелковых рясах, что, яко многострадальный Иов, едва прикрываю ризами наготу мою, да совсем в наших местах нет лисьего меху, а мне бы следовало перебрать шубу, а также и помады нет, а после бани при нашем долговолосии без помады невозможно.

Кланяюсь вам паки, боголюбивый брат, а также и всему семейству вашему и остаюсь вечный молитель о душах ваших, иеромонах Иезекииль.

Из любовной переписки военного писаря

1

 
В окне явилася блондинная головка,
И стало в сердце мне неловко.
Я крепко чувством воспален,
Без пищи пять ночей не спал.
Глаза у ней – огонь, лицом бела,
А через то в душе моей сидит стрела.
Отдай, коварная, покой!
Насупротив страдалец твой!
 

А если хотите узнать, кто сии стихи писал, то стоит вам только поднять свои голубиные очи в четвертый этаж, и вы увидите его в военном мундире, как он страдает по вас. Прощай, Агнеса.

Виктор.

2

 
Зачем же я не бантик голубой,
Что на груди твоей, ангел мой?
 

Сегодня я узнал у дворника, что вас зовут Прасковья Николавна, а посему сообщаю вам, что я не Виктор, а Кузьма Семеныч. Тысячу раз благодарю вас, что вы бросили взгляд чернооких глаз ваших на мою убогую хижину, находящуюся в четвертом этаже. Теперь я как прикованный мертвец сижу у окна и взираю, как мелькает божественная иголка в белоснежных пальчиках ваших. Ах, как желал бы я быть тем голубым атласом, который вы прокалываете! От обожаемого сюжета я всякую боль снесу, ибо, лишившись чувств, давно уже все одно и то же, что тот болван, на котором вы шьете шляпку. Хотите превратить болвана в солидарное существо с разумом человеческим и любовью – то выйдите после шабаша в девять часов на двор. Я, как часовой, буду стоять около нашей прачечной, доколе не окоченею от слез и любви. Спасите страдальца, дабы он не попал в руки демонов. В прачечной не стирают.

Безумец четвертого этажа Кузьма Семенов.

3

Благодарю, бесценная Пашенька! Вы возвратили мне жизнь, выйдя вчера к прачечной, но, спрашивается, зачем она во цвете лет от скоропалительной любви помертвевшему человеку! Неужели для того, чтобы стоять около дверей прачечной, взирать безумными очами на лоханки и вздыхать без надежды получить ту же автономию чувств, которую я чувствую к вам? Хотел все это изобразить стихами, но мысли отлетели, а в голове как бы барабанный бой. Если в сердце вашем вместо хладного куска льда есть хоть капля кипучей смолы, то едемте сегодня вечером в Приказчичий клуб. Там в зефирных танцах с вами я приду в самозабвение, и луч денницы радости засияет на главе моей подобно якорю, на который уповает моряк быстрокрылой ладьи! Но в своем мундире, при котором я нахожусь на линии офицера, я быть не могу, ибо нашего брата по дикости образования в мундире туда не пускают. А потому я занял фрак у одного знакомого статского генерала. Но это ничего. Телом я буду статский, а душой все-таки в военных чувствах. Выходите на улицу. Я буду около нашей мелочной лавочки.

Весь ваш до гроба и даже после гроба

Кузьма Семенов!

4

Вот уже три дня, божественная Пашенька, как я лелею себя мыслью о той польке трамблан, которая довела меня до обнятия вашей талии десницей моей. Пламенное дыхание вашего сердца жжет и поныне бледную от слез ланиту мою. Я плакал всю ночь кровавыми слезами по поводу вашей бесчувственности! Того ли ждал я, безумец! Зачем ходил к статскому генералу за фраком? Неужели затем, чтоб вы уехали с подругой домой? А я остался на улице около фонарного столба и блистал глазами, как дикий филин во тьме кромешной! Теперь я вижу, что и клуб ничто в сравнении с вечностью! Вы даже не хотели ехать на чашку шеколаду, когда даже и для подруги вашей был кавалер в лице Трифонова. Без политических доказательств любви вашей я не жилец. Довольно вести игральную механику! Вдали на востоке гремят пушки, и турок в зверстве бегает со славянскими головами на пике в руках! Рыдают пламенными слезами бухарцы в Сербии по поводу отнятия у них башибузуками жен и сжимают яростные кинжалы в десницах! Я еду туда! Пусть лучше турецкая бомба пронзит то сердце, которое нужно коварной интригантке. Пусть лучше умру я по тамошнему положению в капитанском чине за храбрость! Я еду в Сербию и прямо наткнусь на турецкий штык. И вот картина! Мухамедане, отпилив мне руки и ноги во мраке ночи и при луне вынули уже из груди мое сердце и заставляют меня его есть. А я в это время, истекая кровью, пою лебединую песнь в предсмертном вздохе:

 
В бесчувстве чувств прощай, злодейка!
Ты для меня была лиходейка,
Отринула любовь мою,
Из-за тебя лью кровь свою!
 

И неужели в это время не содрогнется сердце у той, которая будет по-прежнему сидеть у окна и своими коварными пальчиками шить розовую шляпку! Тогда уже я буду хладный труп с сидящими вранами на моем теле с выклевыванием глаз!

Но все сие может измениться, ежели вы захотите спасти несчастного и придете ровно в девять часов вечера на угол Караванной и Невского! Чашка шеколаду, выпитая при свидании с вами, спасет меня навеки.

Будущий мертвец Кузьма Семенов.

5

Сейчас получил ваше письмо и спрятал на груди, как божественный талисман! Вы согласны! Радость моя потеряла подобие. Я прыгал, как резвый ягненок на зеленой мураве. Я схватил гитару и хотел петь куплеты о вашей любви, но даже голос пересекся. Вы сомневаетесь в солидарности моих чувств, но я вам скажу, что я давно уже вышел из легковерности юноши, иначе не поставило бы меня начальство на линию офицера. Теперь я только и помышляю о семейном очаге прелестной подруги до гробовой крышки, а холостая жизнь давно перестала для меня быть заманчивой моделью. Жду в девять часов с нетерпением.

 
Лети мой вздох туда.
Где примут без труда!
 

Кузьма Семенов.

6

Ах, боже мой, ведь этому конца не будет. Вы замучили меня своими письмами. Не могу же я ежедневно в течение двух месяцев выбегать к вам, то на двор, то на улицу. Вы, Прасковья Николаевна, совсем глупы! Теперь осень, пронзительные ветры, и что за радость дежурить на углу Невского и Караванной. У меня тоже дела, и генерал поминутно меня к себе требовает. Писем не пишите ко мне, потому что мне их и читать некогда, да окромя того мне при моей солидарности и не до глупостев ваших. Прощайте навек. Довольно мифологию-то разводить!

К.С.

От Маши к Даше и от Даши к Маше

1. От Маши к Даше

Милый друк Даша! О как я щастлива вчера я была с маменькой в Прикасчичьем клубе очинь много танцевала и познакомилась с пылким кавалером. Он из себя брюнет и даже с блондинным отливом. Угощал меня мороженым, а при просчаньи когда маменька надевала калоши поцеловал у меня руку украткой и шепнул приходите ко всеночной к Владимирской, а я в безумии всех чувств от вас. Я всю ночь кропила подушку слезами и наутро сделалась влюблена. Приходи ко мне и я тебе ни такой еще секрет скажу.

Твоя по гроп Маша.

2. От Даши к Маше

Андил небесный Дашинька. Прийти к тибе ни магу ибо у нас куфарка отошла и маменька заставила миня стряпать, а в ответ скажу тибе, што и я была в клубе тольки у немцев и танцевала до упаду так что башмак потиряла, а его спрятал на груди черноволосый коварный мужчина и я пошла домой в одной калоше. А папенька был пьян и все миня ругал, а кавалер проводил миня до извозчика и отдал башмак и папеньку посадил а в башмаке была записка любовная и я ее ношу на груди.

Лети письмо туда кто примет бис труда и напиши ответ.

Твоя навек Даша.

3. От Маши к Даше

Ах, Дашинька! Сердце млеет дух томится а однако пошла ко всенощной. Вижу он стоит и из глаз скоропалительные взоры пускает, а на устах улыпка. В радости мое серце затрепетало как часы, а когда вышла из церкви он ко мне подошел и начал любовные слова говорить. Я говорит кассир в банке и 6 тысяч получаю. Жизнь или смерть. Жизнь в холостом положении мне надоела. Хотел меня поцеловать но я убежала ибо он и то на дикого человека походил и мог рассутку лишиться. Ах, бог мой, кабы он ко мне посватался. Ведь за мной четыреста рублей деньгами и шинель с бобровым воротником. Всю ночь обливалась слезами.