Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

Твой друк неизменный Маша.

4. От Даши к Маше

Куфарку нашли а у маменьки болит живот и я нянчаю ребятишек. Вчера опять была в Немецком клубе с папенькой и все глаза проглядела ево искафши а он появился только в первом часу и угостил меня апельсином. Машинька андел приставь себе он адвокат и в один час с одного купца пятьсот рублей взял и своих лошадей имеет и женится хочет да еще хочет какого-то самого большущего вора защищать и сдеру говорит с него три тысячи. Хоть и стыдно признаться для девицы, а он миня поцеловал когда сажал на извозчика потому что папенька был пьян и приехал домой вместо калоши в чьей-то шапки на ноге, а я ево всю ночь видела во сне в нибисах. Ну совсем купидон тольки с усами. Посватайся он сума сойду от радости а за мной четверть лафки в Никольском рынки да бабушкина бриллиантовая серьга. Имя его Евгений.

Целую тибя милион раз

Твоя Даша.

5. От Маши к Даше

В безумии от слез. В глазах туман а в душе клокотание волн. Его зовут Владимир. Я была опять в клубе у приказчиков и претставь себе он сватается ко мне и просит руки. Нужно сказать маменьке, а я боюсь, потому она в мушку проигралась. Звал в понедельник к сибе его квартиру смотреть но я до свадьбы боюсь и спросил наш адрес и хочет к нам приехать в субботу чтобы при маменьки признание своих чувств в любви сделать. Ах я не доживу до субботы. Угощал грушей и такое слово сказал что век незабуду.

Маша.

6. От Даши к Маше

Я вся в огне или как будто кто меня сбросил в холодное море, а в серце воткнута стрела. Я была у немцев и он был и звал меня ехать на лихаче на Крестовский, а когда я не поехала сделал мне предложение любви насчет законного брака. Я хотела упасть в обморок но много публики было и он принес мне стакан лимонаду. А папенки боится и все от него бегает. Всю ночь не смыкала глаз и видела его во сне сначала в трике акробатском а потом в шпанском костюме и со шпорами.

Шпоры к нему ужасти как к лицу. Адвокат…. с купца 3 тысячи…. Нет я не переживу от радости этого пасажа.

Прижимая тебя к груди крепкой как скала

твоя подруга Даша.

7. От Маши к Даше

Мерзавец! Представь сибе он все наврал что кассир в банке и я через это больна и даже гофманских капель выпила на пятилтынный. Сиводни выхожу в кухню умываться глядь стоит посыльный с письмом от тебя. Гляжу в лицо и вижу что ето Владимир мой из клуба. Я так и ахнула. Подлец. Сам говорит что он кассир, а выходит посыльный. Весь день плачу.

Маша.

8. От Даши к Маше

Скот а не адвокат! Ах Боже мой я чуть не умерла от злости. Шла по Лигофке и хотела сесть в конную дорогу а кондуктор меня на руки взял и етот кондуктор мой Евгений. Коварный интриган. А говорит что адвокат! Дурак. Приходи друк мой Маша и давай вместе плакать слезами горькими. Хорошо еще что судьба нас спасла. Да и рожа-то какая у него вдруг стала гадкая.

Твоя Даша.

От надворного советника Кузьмы Иерихонского к коллежскому советнику Аристарху Троянскому

1

Черствый друг Аристарх!

Спешу поделиться с тобой моими радостями. Поздравь меня, я влюблен на старости лет, и грудь моя дышит страстью, как вулкан. Кажется, что и я сам, невзирая на свою лысину, сумел затронуть ее сердце и она питает ко мне взаимное чувство. Зовут ее Глафирой. Это совсем неземное создание, хотя она и служит продавальщицей в том магазине, где я покупаю себе перчатки. Она немного кокетка, но ты сам знаешь, что женщину так же украшает кокетство, как и деловую бумагу общепринятый казенный стиль. Она брюнетка, с черными глазами андалузки, стройна, как пальма, и грациозна, как газель. Ей едва двадцать лет. Кроме того, она говорит по-французски; но главное – что мне особенно нравится – сирота, значит, свободна, как воздух. Все ее родственники умерли, а это имеет огромное значение для давшего клятву никогда не жениться. Поймать меня, припереть к стене и заставить жениться на ней – некому.

Однако я заболтался, прощай! Пора в департамент… Письмо сие уничтожь, ибо неловко человеку в наших чинах… Ну, да ты понимаешь! Буде, ежели приедешь в Питер, то в гостинице не останавливайся, а спеши вместе с чемоданами к другу твоему, однокашнику и землячку – Кузьме Иерихонскому.

2

Коллега Аристарх!

Ты предупреждал меня не верить женщинам, называл их змеями и хамелеонами и прав, тысячу раз прав! Представь себе, та женщина, которая клялась мне, что любит меня, та самая черноокая Глафира, о которой я тебе писал, которой я подарил золотые часы с цепочкой, браслет и кроме того давал субсидию в размере двадцати пяти рублей в месяц, – надула меня самым непозволительным образом. Каждый день, по заведенному порядку, приходил я по вторникам и пятницам к тому магазину, где она служит, к одиннадцати часам вечера и ожидал ее на улице, пока она окончит свои занятия. Все шло прекрасно; но однажды, явясь к магазину вместо обычного дня в среду, я узрел ее выходящею из оного не одну, а в сообществе с юным франтом крайне либерального вида. Я вскипел, но не кинулся на нее, как тигр разъяренный, а, схоронившись под воротами дома, стал прислушиваться к их разговору. И представь себе: она называла меня старой молеединой, а его Ваничкой, и говорила ему «ты». Он же фамильярничал с ней, именуя ее Глашей, а про меня изрек, что я пес. После сего они наняли извозчика в Немецкий клуб, и поехали.

Довольно! О, женщины, женщины! Презрение вам имя. Пишу тебе для того, чтобы ты знал, что между мной и Глафирой все кончено и я по-прежнему женщиноненавистник.

Кузьма Иерихонский.

3

Старый однокашник Аристарх!

Уведомляю тебя, что я напрасно поклепал на Глафиру. О, это ангел! Дело объяснилось. Она заверила меня, что молодой человек либерального вида был не кто иной, как хозяйский сын того магазина, где она служит, что они росли вместе, а потому и говорят друг другу «ты», что слово «молеедина» относилось не ко мне, а к ее салопу, а словом «пес» он обзывал своего дядю. Не ехать же с ним в Немецкий клуб она не могла, ибо боялась через сие потерять свое место приказчицы, а через то быть мне в тягость. Вот как легко ошибиться в женщине! Разумеется, я просил у ней прощенья и умолял бросить место приказчицы, дабы не жить ей при магазине, а иметь свою собственную квартиру, обещая утроить субсидию. По свойственной ей деликатности она долго колебалась, но в конце концов согласилась, и теперь блаженствую, распивая у ней по вечерам китайские чаи с ромом.

Насчет законного брака не беспокойся. Дал единожды слово и век останусь холостяком.

Твой Кузьма.

4

Аристарх!

Смейся надо мной, смейся над старым дураком! Глафира меня опять надула! Вчера я нашел у ней письмо, писанное мужской рукою, в котором ее называли «ты» и назначали свидание в маскараде в Купеческом клубе. На все мои требования сказать, кто ей писал это письмо, она ответила отказом. Я плюнул и покинул ее навсегда. Радуйся! Твой друг снова сир и одинок.

Кузьма.

5

Добрый, справедливый Аристарх.

Как мне не стыдно перед тобой, но лучше я сознаюсь в своем пустом подозрении на Глашу. Она верна мне, как голубица голубю. Повод к подозрению подала ее необычайная деликатность. Она пришла ко мне, плакала и объяснила мне, кто писал к ней письмо и назначил свидание в маскараде. Это один почтенный человек, хозяин магазина благовонных товаров. Дабы не быть мне в тягость и не жить исключительно на мои средства, Глаша просила у него места продавальщицы (о, бескорыстное неземное создание!), и он, боясь прийти к ней на квартиру, чтобы не навлечь на нее моей ревности, пригласил ее в маскарад для переговоров о жаловании.

Женщина и хочет работать! Ты знаешь, что я хоть не либерал, но всегда стоял за женский труд, ежели он заключается не в высшей науке, а в торговле. Я обнял ее и в награду за ее бескорыстие предложил ей самой открыть магазин косметических товаров, на что и дал ей те три тысячи рублей, которые успел скопить во время своей двадцатипятилетней службы. И что мне стоило убедить ее принять эти деньги! Теперь она торгует сама.

Прости, что я тебе надоедаю Глафирой, но, друг, должен же я был снять с нее ту тень, которую сам же набросил на нее в прошлом письме.

Твой ликующий во блаженстве

Кузьма.

6

Плюнь на меня, плюнь, Аристарх, хоть ты и за тысячу верст от меня! И я мог поверить! О, женщины! Они хитры, как черти, льстивы, как лисицы, и коварны, как змеи! Глафира – это сам дьявол в юбке! Теперь ясно как день, что она надула меня самым подлым образом! И кем увлеклась? Стариком. Я сам немолод и за юношу простил бы, но старик, седой как лунь старик – это уж слишком! А я еще думал изменить своей клятве и жениться на ней! Благодарю судьбу, что она спасла меня. Одно жалко – трех тысяч. Магазин на ее имя.

Не поминай лихом и пожалей твоего старого коллегу

Кузьму.

7

Друг Аристарх! Глаша невинна. Старик оказался ее дядей. Она и сама не знала о его существовании. Он разыскал ее, пришел в магазин, поцеловал, ущипнул за щеку, а я все это видел, и в припадке ревности мне показалось бог знает что. Написал бы кое-что и еще, да некогда, перевожу Глашу к себе на квартиру. Съезжаемся. Вдвоем дешевле жить, да, кроме того, у меня будет и хозяйка.

8

Надворный советник

Кузьма Иванович

ИЕРИХОНСКИЙ

и

Дочь обер-офицера

Глафира Петровна

ЕМЕЛЬЯНОВА

покорнейше просят пожаловать к себе на бракосочетание в церковь Владимирской Божьей Матери, сего января 16 дня 187* г., ровно в пять часов вечера, а оттуда в квартиру их к обеденному столу,

Его высокородия

АРИСТАРХА НИКОЛАЕВИЧА

ТРОЯНСКОГО.

Виденное и слышанное

I. В день смоленского гулянья

Все это происходило во время последней войны, вскоре после призыва ратников в ополчение. Тогда только и толковали об этом. Слово «ратник» не сходило с языка.

На Смоленском кладбище храмовый праздник и гулянье. Пестрые толпы народа осаждают ворота, потоком плывут по аллеям, засели в палисадники и трапезуют, уничтожая пироги, ветчину и иные холодные закуски. Разносчики сластями и фруктами торгуют в лучшую. У входа городовые бдительно смотрят, чтобы публика не проносила на кладбище водку и иные спиртные напитки; но водка все-таки проносится. Женщины явились великими пособницами и протаскивают ее под платьем, закутав вместе с грудными младенцами в одеялах, в чайниках и пр.

Перед городовым останавливается молодой парень, в синем кафтане и с серьгой в ухе.

– Дозвольте будущему ратнику косушечку в собственном своем составе пронесть, – говорит он. – За веру идем, может, через месяц и жизни решимся.

– Нельзя, нельзя, – отчеканивает городовой.

– Коли в собственном виде нельзя, мы в своем благоутробии пронесем.

Парень прикладывает горлышко косушки ко рту и пьет до дна, отшвырнув в сторону посуду.

– Ну, а в таком образе можно? – спрашивает он.

– Иди, иди, пока в участок не взяли. Нечего тут прокламацию-то производить.

В толпе хохот одобрения.

– Ай да ратник! Молодец! Сразу турку уничтожил! – раздаются возгласы.

Проходит городовой и городовиха. Городовой с узлом провизии, городовиха с грудным ребенком.

– Несешь, что ли? – лаконически спрашивает собрата городовой по наряду.

– Трезвое поминовение несу, а хмельной сырости – ни боже мой! Я приказ начальства помню чудесно! – откликается городовой, идущий помянуть родственников.

– А зачем же бутылка-то?

– Бутылка с маслом для лампадки. Мы всегда лампадку теплим; у нас и стеклянный рожок для ребенка есть.

– То-то, с маслом! Ну, иди, не задерживай.

– Видели, братцы? – восклицает кто-то, кивая на проюркнувшего городового. – Вот уже, подлинно – ворон ворону глаз не выколет.

– А строевому солдату насчет проношения водки завсегда хорошо, – рассказывает чуйка. – Взял вот, налил ее в дуло ружья – и тащи тихим манером. В дуло-то восьмушка взойдет.

За палисадником расположилось купеческое семейство. На могилках сидят мужчины и женщины всех возрастов. Разложены закуски. Мужчины порядочно уже осовевши.

– Пей, Гришуха, пей, потешь теперь, напоследок, свою душеньку. Ратнику божьему можно, – за веру идешь, – обращается к молодому франту рыжебородая сибирка. – Пей! Дядя твой единоутробный лиха тебе не пожелает. Ино время этот самый дядя виски бы тебе за сочувствие к вину нащипал, ну а ратнику – разрешение вина и елея. Кланяйся тятенькиной-то могилке, кланяйся! Возьми посуду и провозгласи: за упокой, мол, души вашей, тятенька, от ратничка божьего. Прасковья Макаровна, – говорит он жене, – насыпь нам запрету-то казенного.

– Ох, уж не доведете вы до добра! – машет рукой жена. – И чему учишь племянника: тятеньке с водкой кланяться! А вдруг он чудо свершит и сына-то по загривку за его художества треснет.

– Не треснет. Души-то усопших лучше нашего прозрение имеют. Он хоть и там, но видит, что сын его за семейство ратническую повинность нести будет. Правильно, Аким Гаврилыч, я говорю? – спрашивает он жирного купца, сидящего на надгробной плите и утюжащего себе шею красным фуляром. – Во-первых, что есть такое душа?

– Душа у христианина завсегда живуча… – откликается толстый купец.

– Ну и аминь! Руку! А у турки нешто есть душа?

– Постой! Да ты это к чему?

– Нет, так… А у турки нешто есть душа? У турки пар, а ежели и есть душа, то так, какая-нибудь анафемская, за мухоеданство проклятая. Понял?

– Пей ты! Полно тебе задерживать-то! Ведь у нас одна чашка на всех, – перебивает его купец.

– Постой! Турецкая душа – она не видит и не слышит, хоть ты по ней триста панихид служи; она глуха, ей просветления не дано, а нешто брат был турок? Брат хоть и истлевши, а он видит сыновнюю готовность на турецкое иго идти. Зверства ихние нам не страшны; мы грудью на супостата!.. Разнесем! Давай сюда башибузука – пополам перерву! Что нам Осман-паша?! Мы сами Османы-паши по своей свирепости. Правильно?

– Панфил! Да ты чего горячишься-то? Ведь не ты идешь в ратники.

– И мы пойдем, коли Россия прикажет. Позвольте, Антон Кондратьич, когда у человека сердце истлевает?

Не знаете? В девятый день. Что такое сороковой день кончины? Отчего мы такой вопль в себе чувствуем, чтобы поминать человека? Тоже не знаете? Душа перестает по земле слоняться и вселяется в лоно. Вот почему. Глотай, Гришуха! Вот так!

Мужчины по очереди выпивают по чайной чашке водки, которую им наливают из медного чайника.

Рыжая борода отирается рукавом и продолжает:

– Спрашивается, почему мы славянскую Бухарию освобождать идем? Родня она нам?

– Болгарию, а не Бухарию, – поправляет кто-то.

– Ну, все равно. Славяне по единоверию присущи, а их в Турции на базарах в возах продают. Торпеду понимаете? Теперича этой самой торпедой прицелился – и сотни турок как не бывало.

– Не махай руками-то, чашку вышибешь, – останавливает его жена.

– Чашку вышибешь! А тебе приятно бы было, если бы тебя на Сенной продавать начали?

– Конечно, неприятно, а только что ж, мы далеко, нас продавать не будут.

– А придет англичанин под Кронштадт, и продаст. Всем нужно при себе вооружение иметь. Ты куда мое ружье дела? Я с ним в деревне на медведя ходил.

– На чердак вынесла: ружье для трезвого хорошо, а пьяный ты им нам глаза повыхлещешь.

– А коли ружья не хочешь, я себе завтра же торпеду на Апраксином куплю; куплю и положу под кровать.

– Озорничай, озорничай! От тебя станется!

– И станется, потому как ты могишь мною командовать и иго из себя делать? Вот плюну на ладонь – и нет тебя.

Рыжая борода засучивает рукава и бросается на жену, раздается визг; купца удерживают, происходит борьба. У палисадника останавливается народ и смотрит.

– Что здесь смотрят, служивый? – спрашивает солдата старушка в чепце и с ридикюлем.

– Серебряную ложку, надо полагать, украли, – отвечает солдат.

– Птицы уносят. Иной раз не доглядишь, а она шварк! Вороны до смерти блестящее любят.

– Так ведь то вороны, а тут купчиха полюбовнику через палисадник передала.

– При муже?

– При нем самом. Тот только с гостями разговорные бобы развел, а ложки и нет.

– За это и бьет?

– Конечно. А то по головке гладить, что ли? Ох, как этих самых баб учить надо, страсть! – восклицает мастеровой в картузе с заломом и поплевывает на руки.

В другом палисаднике засели на могилке чиновники. Есть молодые, есть и старые. Женщины отдуваются кофеем, который успели притащить из трактира. У чиновников ходит по рукам бальзамный глиняный кувшин и серебряный стаканчик. Идут разговоры.

– Свободно протащили кувшин-то?

– Конечно, свободно, разве он смеет тронуть человека, украшенного кокардой и Станиславом? Взяли под пальто и пронесли. Да, наконец, разве может он препятствовать? Ну, я не для питья, я просто болен и иду натираться ею на легком воздухе. Лечиться запретить нельзя. Итак, господа, за упокой Петра! Или нет, позвольте, мы парами начнем. За упокой Петра и Анфисы! Пожалуйте.

Пожилой чиновник с рыжими бакенчиками снимает фуражку и пьет.

– Фу! И как только эту мерзость люди пить могут? – говорит он, морщась, и плюет. – Вот он-с, Петр-то Григорьевич, покойник, на вицмундирной паре и пальте с кошачьим воротником женился, а умер – Анну с короной имел и домишко жене оставил.

– Управа благочиния была кормилица, – откликается другой чиновник. – Нынче уж таких местов нет, – со вздохом произносит он.

– Как нет? А таможня? Всегда вечный кусок хлеба и даже с маслом. А хороший был человек. Бывало, станет у Андрея Первозванного на клиросе и басом… В День Петра и Павла в десять фунтов свечку, фольгой обвитую… Баню до смерти любил. Залезет это, бывало, на полок и хлещется; да не только прутьями хлестался, а перевернет веник-то да окомелком себя по шее. В кровь издирал… И ничем никогда не лечился окромя перцовки и шпанской мушки; а к шпанской мушке удивительное пристрастие имел – круглый год с ней за ушами ходил! Ну, кого теперь помянуть?

– Ивана Кузьмича с супругой. Яд был мужичонка, директорский наушник, – ну да бог с ним! Иоанна и Праскевы! Начинайте! Что же вы стоите? У нас другой кувшин про запас есть.

Гладко бритый чиновник с обезьяньим лицом пьет.

– А ведь, я так полагаю, что и там есть иерархия?

Чиновник указывает на небо.

– Иерархия не иерархия, а некоторое разделение сословий и чинов все-таки есть, – откликается другой. – Помнится мне, что какому-то святому насчет этого видение было. Ступени непременно должны быть. Конечно, все в братских друг к другу чувствах, но разница есть. У нас прямо сказано: повинуйся властям предержащим.

Чиновники вздыхают.

– Купцов нынче много мундирных развелось, чиновники-то и не в цене стали – вот что обидно! – вздыхает чиновник с бакенами. – Иной самоварник… да что тут! Вы первое наводнение помните? Нет, лучше будем говорить о первой холере. Отец мой тогда банку ваксы выпил, чтобы показать черни, что это не отрава. Ежели теперь взять холеру…

– Позвольте, господа, так нельзя: эдак мы и половины знакомых не помянем, – перебивают его. – Теперь Тихона Кондратьича и Пелагею Анисимовну.

– Помяни, Господи, Тихона и Пелагею! – раздается возглас.

– Я не стану за упокой Тихона Кондратьича пить, – отказывается чиновник с обезьяньим лицом. – Помилуйте, десять лет со мной из-за старого забора тягался. Дело и посейчас в Сенате.

Чиновника начинают упрашивать.

– Иван Иваныч, врагам прощать надо. Там, в горных селениях, нет ни тяжб, ни приреканий.

– Плевать я на него хочу! Сам у себя забор по ночам разбирал, а на меня в полицию жаловался. Жена сулилась утюгом голову моей жене прошибить, сынишку поймали, варвары, и чуть ухо ему не оторвали!

– Ну, полно, выпей! Он теперь раскаялся и за тебя же Бога помолит.

– Я выпью, но только не за него, а за упокой другого лица. Мне теперь пришел на ум покойник квартальный надзиратель. Ну, я глотаю.

– А за упокой скоморохов пить можно? – вопрошает старуха, сидящая за кофеем. – Я потому, Иван Иваныч, вас спрашиваю, что вы большой начетчик, в семинарии были и все эдакое. Недавно у нас одного актера хоронили.

– У Бога, сударыня, все люди равны и делятся ежели, то по благодеяниям милостыни их десницы, ежели шуйца в неведении была.

– То-то! Священник его и отпевал по чину, все как следует…

– Господа, за упокой Никодима и Анастасии! – возглашает чиновник с бакенами.

– Позвольте, кто этот Никодим? Мы его не знали, – задают вопрос другие чиновники.

– А наш мелочной лавочник, с Большого проспекта.

– Надувала-то этот? Да стоит ли за него пить? Он то и дело в заборные книжки приписывал; хлеб у него мылом отзывался, в кофей тараканов жареных подмешивал.

– Ну, бог с ним, выпьем и за него! Детей любил; бывало, придешь с ребенком – сейчас паточный леденец сюрпризом…

Выпили. Лица принимают красный оттенок, языки заплетаются.

– Скорей, ребята! Поддавай на каменку! За упокой раба божьего Михея! – возглашает кто-то.

– Ну, Михея так Михея! Всели его в недрах праведных и даруй… – бормочет уже пьяный голос. – Позвольте, я выпил, но кто этот Михей?

– Околоточный наш бывший! Его потом перевели в Нарвскую часть, там он и умер.

– Что вы врете, господа, я его третьего дня в трактире видел. Пивца бутылку буфетчик нам поставил. Ну, скажите на милость! Человек жив-живехонек, а мы за упокой его пьем. Своячница у него умерла, это точно.

– Да ты врешь, что видел его живым.

– Ей-богу!

Чиновники разводят руками.

– Как же нам быть теперь, господа? Нужно будет поправить дело.

– Давайте выпьемте за здравие души и тела.

– Ну, что тут! Пусть вперед зачтет. Ведь умрет когда-нибудь. Продолжайте покойников-то перебирать, что так зря-то сидеть! За кого бы только теперь пить-то? Надворных советников всех перебрали.

– Батюшки! Надворных перебрали, а действительного статского забыли! Давайте за директора нашего князя Льва Петровича Волхинского…

– Вот чудесно! Смотри какого крупного осетра забыли, а мелюзгу поминаем. Льва… болярина Льва… Как супругу-то звать?

– Таисия… Таисия Сергеевна.

– За упокой болярина Льва и болярины Таисии…

– Оставьте, господа, она жива, она за границей на водах живет.

– Да верно ли ты знаешь?

– Как в аптеке, верно. По весне она сына в Пажеский корпус отдала.

– Ну, боляриню оставь. Одного болярина Льва…

– «Во блаженном успении», – басит кто-то и поет.

– Оставь, пей так.

– Нельзя, господа, нужно чем же нибудь директора от столоначальников отличить. К тому же он князь. Споемте ему вечную память. Становись в ряд!

– «Вечная память, вечная память!» – поют совсем уже пьяными голосами чиновники.

– «Лет шестнадцати, девочкой, Катя юность произнесла!» – раздается откуда-то издали песенный возглас. Где-то звенит разбитая посуда. Кто-то хохочет и ласково ругается.