Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

II. Подарок на Рождество

Дело было под вечер, дня два до праздника. Ехал я на извозчике из Михайловской к Екатерингофу. Извозчик, пожилой уже мужик, стегал лошадь. Мы проезжали мимо Гостиного двора.

– Вишь, господ-то что в лавках! Страсть что деньжищ оставят! Колокольню можно выстроить! – заметил он.

– Все подарки закупают, – сказал я.

– Ну, тоже и насчет съедобного… – поправил он меня. – Мы вот тоже вчерась на артель целого борова купили – разговеемся!..

– А подарков у вас не делают?

– Какие у нас подарки! Вот жене послал с земляками шесть аршинов ситцу на полечку. Мы ближние, новгородские… – И он умолк, но через несколько времени обернулся ко мне вполоборота и, улыбаясь, сказал: – Раз, правда, к Рождеству трафилось мне получить подарок, да такой подарок, что и ввек не забуду! Что одного страху из-за него натерпелся, так и не счесть!

Меня заинтересовало.

– Какой же такой подарок? – полюбопытствовал я.

– Да что, сударь, и рассказывать-то не стоит – смеяться будете…

Я пристал к нему. Он, видимо, склонялся.

– Да что, срамота одна! – проговорил он. – Дозвольте, сударь, попоить лошадку; она вольготнее пойдет.

Я позволил. Мы были на Фонтанке. Он попоил из водяной колоды лошадь, хлебнул сам водички из жестяной кружки, высморкался, утерся полой, и мы тронулись.

– Что ж рассказать-то хотел? – приставал я к нему.

– А вот сейчас… Только, сударь, не смейтесь… Эй, тулуп, поберегись! – крикнул он на переходившего улицу мужика и начал: – Было это лет восемь тому назад, а нет, так и девять… Да, девять, потому Андрон еще был жив, а его вот уже восемь лет как в больнице уморили. Так же вот накануне Рождества и об эту пору… ездил я с барином. Ласковый да разговорчивый такой попался. Ездил я с ним часа два. И по Невскому маялись, и по Морской, в Клееву гостиницу евонного товарища завозили… Все по-французски с ним говорил. Ну-с, ссадивши товарища, опять поехали. У Бенардакина дома на Невском сошел, отдал деньги и поминай как звали. Лошадь была у меня умучена, выручка хорошая. «Сем-ка, – думаю, – я отправлюсь на фатеру», потому уж десятый час. Сел на седоковское сиденье, глядь – барин какую-то в санях корзинку забыл. Небольшая корзиночка и увязана. А барин хороший, ласковый. «Отдать, – думаю, – ему корзинку; авось, на чай даст». Я к Бенардакину дворнику. «Седок, – говорю, – у меня тут сейчас слез и в ворота прошел». О корзинке ни слова. «Что ж, – говорит, – денег не отдал?» – «Малость, – говорю, – есть». – «Купец?» – «Нет, благородный». – «А коли, – говорит, – благородный, то ни в жизнь не найти, потому у нас их в доме, почитай, полтысячи живет!» Постоял я эдак с четверть часа около дома и поехал на фатеру. Еду, а сам думаю: «И вдруг в этой самой корзинке вещей рублев эдак на сто!» Только вы, сударь, не смейтесь, – обратился он ко мне.

– Зачем смеяться? Рассказывай, рассказывай…

– Ну-с, приехал это на фатеру, вынул корзинку – тяжело. «Вдруг, – думаю, – посуда серебряная?» Понюхал – мертвечиной пахнет. Так меня и осадило. Взял ее однако, понес на фатеру. В артельной никого; только Савелий, извозчик наш, сидит на нарах да разувается. «Корзинку, – говорю, – седок у меня в санях забыл, да что-то неладно пахнет». Савелий слез; понюхали вместе – мертвечиной… Ну, вот так с души и воротит. Потрогали – мягко, потому бумагой прикрыто, а развязать боимся. Пришла матка, стряпуха наша артельная, значит; понюхала да как бросится вон из фатеры. Мы за ней. «Голубчики, – говорит, – бросьте куда-нибудь поскорей, пока никто не видал, а то беда! Когда, – говорит, – я жила на огородах в полольщицах, так у нас то же самое стряслось. Нашла одна баба на огороде сверток – глядь, а там мертвый младенец. Две недели в части высидела». Как сказала она нам это – так нас в дрожь и кинуло. Стоим, как окаменели. «Что, – говорю, – тут делать?» А Савелий, земляк он мне, тридцать верст от нас: «Делать, – говорит, – больше нечего, а взять, – говорит, – скорей эту корзинку, стащить на Лиговку да и потопить в проруби». Сами ни живы ни мертвы, все нутро трясется; однако отыскали камень, положили в лошадиную торбу, привязали ее к корзинке и понесли на Лиговку. Савелий со мной пошел. Я под полой корзинку несу, а он сзади идет. Идем да оглядываемся, а ноги так и подкашиваются. Обошли городового и перекрестились. Подошли к Лиговке, огляделись – кажись, никого – и спустились на лед. Я к проруби, а Савелий на карауле стал. Топлю я эту корзинку, – нейдет под лед да и что ты хочешь! Руки дрожат, что ли, али прорубь узок… Вдруг с берега как крикнет кто-то: «Что вы тут, собачьи дети, делаете?!» Глядь – городовой и сходит к нам со спуска. Савелий – бежать, а я, как был, так и присел на месте. Изловили и повели нас в часть. За нами народ бежит, кричат: «Мазуриков поймали!» Срам, стыд, что и сказать нельзя. Привели. Частного нет, помощника тоже. Понюхали корзинку. «А, – говорят, – мертвое тело топить – в кутузку!» Заперли. Лежим мы это с Савельем на нарах и слезами горькими обливалися: и Сибирь-то тут нам представляется, и кандалы, и все эдакое… Всю ноченьку глаз не сомкнули. Без пищи лежим, потому с вечера и поужинать не успели, а и еда на ум не пришла. Наутро, так около поздних обеден, пришли за нами и повели к частному. Сидит он за столом, корзинка перед ним пустая стоит и около нее две жестянки как бы с копытной мазью, и вареные раки на них нарисованы. Бутылка с чем-то стоит, копченая рыба лежит, и кусок чего-то в серебряную бумагу обернут, вот как чай обертывают. И от куска этого так падалью и смердит. Частный смеется. «Как было, – говорит, – дело, рассказывайте». Ну, мы сейчас в ноги и все до подноготной рассказали. «Счастлив, – говорит, – ваш Бог, что вы сыр иностранный топили, а не мертвое тело! Выпустить их, мерзавцев!» Так вот, сударь, каков подарок я на Рождество получил и где из-за этого самого подарка великий праздник встретил!..

– Что же, это, верно, лимбургский сыр был? – спросил я его.

– Прах его ведает, какой! Где сыру такому быть! После с городовым в трактире встретились, так он сказывал, что частный весь этот сыр до капельки съел. Вот утроба-то! Кажись, дай тысячу рублей – и на язык бы не взял.

– Подержи направо у ворот.

– Прибавьте, сударь, гривенничек для праздничка!

III. Лунное затмение

В Екатерининском сквере, около памятника Екатерины, толпы народа. Одни стоят, другие сидят, третьи ходят. Все посматривают на небо. Происходит затмение луны. Мелькают огоньки папирос.

Стоят мужчина и дама, задрав голову кверху.

– Началось? – спрашивает дама.

– Нет еще. Погоди немного. Как в крепости двенадцать часов пробьет, так и начнется, – отвечает мужчина. – Все эти небесные происшествия всегда в полночь начинаются.

– Голова заболела, кверху-то задравши стоять.

– А ты спусти ее. Поверь, как что покажется, народ сейчас крикнет, ну, тогда и можешь поднять.

– Бесам теперь скверно. Поди, прячутся, – замечает чуйка.

– А что?

– Да как же! Эдакое на небе происшествие, так нешто они могут спокойно себя чувствовать?

– Так ведь это на небе происшествие-то, а бесы в преисподней.

– В преисподней они только днем, а ночью по поднебесью шляются.

– Ты ничего, Марья Андреевна, в себе не чувствуешь? – спрашивает мужчина даму.

– Нет, ничего.

– А я так чувствую какое-то стеснение в желудке. Словно кто камнем давит. Ведь это от затмения. Небесные тела влияют на животных.

– Так ведь ты не животное. Просто ты очень много этой самой тешки за ужином ел, вот оттого и стеснение.

Проходят две девушки с папиросками.

– Ничего так не видать. Я говорила, что нужно копченые стекла захватить. На затмения, говорят, всегда в копченые стекла смотрят, – говорит первая.

– А не видать, так и не надо. Что мы за химики такие? Через это затмение мужчины на нас и никакого внимания не обращают, – отвечает вторая.

– Позвольте, сестрицы, у вашего огонька папироску закурить, – пристает к ним франт с усиками.

– Какого прикажете: холодного или горячего?

– Уж ежели даром отпущаете, то позвольте горячего.

– Извольте. Как же это вы такой скоропалительный мужчина на вид и вдруг без огня?

– Огонь в нас есть, будьте покойны, только он внутри сидит, и его достать невозможно.

Перед городовым остановилась пожилая женщина.

– А трясения земли не будет? – спрашивает она.

– Не будет. В суточном приказе по полиции ничего не сказано, – отвечает городовой.

– И в пушки палить не будут?

– Не будут. Ежели бы палить, то было бы в суточном приказе.

– А опасности никакой не предстоит?

– Ежели будете гулять тихо и благообразно, не нарушая общественной тишины и спокойствия, никто вас не тронет. Вы думаете, нам тоже приятно возжаться? Упаси бог! Ступайте тихим манером.

Две девушки с молодым мужчиной в корню идут под руки.

– Я одного не понимаю, Анатолий Иваныч, отчего это затмение происходит? – говорит одна из них.

– Оттого, что луна затмевается, – отвечает молодой человек.

– Все это так, но отчего же она затмевается?

– От разных причин, но больше от того, что планеты закрывают. Ведь на небе планет великое множество, ну, то Меркурий наскочит и затмит, то Марс, то Вулкан.

– Значит, столкновения происходят?

– Нет. Просто придут планеты и заслонят от нас луну. Вот вы, например, луна, а я Меркурий. Станьте так. Вот видите, я вас заслонил, и Варваре Владимировне вас не видно. Поняли?

– Вы, должно быть, эту астрологию с большим удовольствием в училище изучали? – спрашивает вторая девушка.

– Я ночей не спал от астрономии. Бывало, как безоблачное небо, выйду на улицу и все звезды считаю. Большая Медведица, Малая Медведица, Верблюдица, Веста, Полярный Крест. Я за небесные светила пять с крестом имел.

– И все звезды знаете, как они называются?

– Все.

– Это какая звезда, что над нами?

Молодой человек заминается.

– Которая?

– Вот эта, что всех ярче блестит.

– Эта? Позвольте… К северо-востоку от Большой Медведицы… это Норма.

– А эта? Вот, что мигает теперь?

– Травиата.

– Ах, боже мой! Как это легко запомнить! Точь-точь как в музыке!

– Никакой разницы нет. Вон та звезда Трубадур, рядом с ней Русалка, к северо-югу от нее Страделла, к западо-востоку Рогнеда… – уже с большею развязностью рассказывает молодой человек. – Кто хочет серьезно заниматься планетами, должен смотреть на них вооруженными глазами. Вот ежели бы я раньше вспомнил, можно бы захватить с собой…

– Ах, нет-нет, я всякого оружия до смерти боюсь! – вскрикивает девушка.

– Вы не так меня поняли, Варвара Владимировна. Тут нужно вооружать глаза не пистолетом, не кинжалом, как вы полагаете, а увеличительными стеклами…

– А я думала…

– Ах, боже мой! Ну, посудите сами, разве можно глаз вооружить ружьем или пушкой?

– Началось! – восклицает какая-то чуйка, смотря на небо и уперев руки в бока.

– Началось? Где? – спрашивает купец в широком пальто, в сапогах бутылками и с бородой лопатой.

– А вон серые пятна пошли, и как бы клубы клубятся.

– И то началось, действительно. Вот теперича ежели в микроскоп на эту самую луну смотреть, так все бы на ней обозначилось.

– А сожми кулак, оставь щель, да в щель-то и смотри. Тот же микроскоп и будет!

Купец смотрит в кулак.

– Ну, уж теперь турке не сдобровать! Шабаш! – говорит он. – Будет ему над этим самым славянским единством тиранствовать и иго свое показывать.

– При чем же тут турка-то?

– Как при чем? Ведь они луну взаместо Бога считают, и вдруг ей теперича эдакая плюха. Нет, им это затмение даром не пройдет. Много их брата повалится. Ты думаешь, они не понимают этой обиды? Очень, брат, чудесно понимают. Теперича луна свое затмение совершила, так кому они будут молиться? Магомету? А Магомет этот самый без луны ровно ничего из себя не составляет. Ну и кричи пардон! Ты думаешь, генерал Алхазов опустит свою линию? Нет, он теперь-то их бить и начнет. А турок без луны – все равно что наш казак без коня. Ты думаешь, им не дано было знать о том, что будет затмение? Будьте покойны, и Великобритания, и Англия давно депешу послали, оттого они в последнее время в такую отчаянность и пришли, потому все равно умирать-то. Читал «Полицейские ведомости»?

– Читали тут как-то земляки в трактире, – отвечает чуйка.

– А коли читали, что там сказано про мухамеданское поклонение? Что обозначено?

– Да там много обозначено.

– Ну, значит, и говорить нечего. Уповай на Бога, и будет тебе хорошо!

Около купца останавливается баба в кафтане со сборами и в платке на голове, завязанном концами назад.

– Началось разве уж, господин купец? – задает она вопрос.

– Началось. Теперича в самом лучшем ущербе. Вишь, как садит! Теперь его с Невы на Стеклянном заводе хорошо смотреть. Сейчас туда и полиция по Невскому проехала.

– А неопасно?

– Неопасно.

– А что я слышу, как бы гарью пахнет. Уж не светопреставление ли начинается? Ей-богу, гарью.

– А это черти из жупела выбежали и дверь забыли запереть, так оттуда, – вмешивается в разговор чуйка. – Беги домой, спасай мужа! Нечего тебе тут слонов-то водить.

– Вдова я, батюшка. В матках на извозчичьем дворе служу. Какой муж!

– Ну, полюбовника спасай, коли мужа нет.

– Ах ты бесстыдник, бесстыдник!

– Иди, говорю, а то плохо будет. Сейчас вон бесы из Буффа в Александринский театр пробежали. Ну, чему быть хорошему? Беги домой и затепли лампадку.

– Да ты не врешь, голубчик?

– Ну вот еще, врать! Разве не слышишь под собой земли трясение? Даве и гул был, как бы пальба.

– А ведь и то слышу, родименький. И гарью пахнет. Ну, прогневили мы Бога.

Разговаривают два мужика.

– А уж это беспременно либо к холере, либо к скотскому падежу, – говорит мужик борода клином. – Перед прошлой холерой то же самое было. Как сейчас помню, у нас господа стекла коптили, чтобы смотреть.

– Поди ж ты, как все устроено! – бормочет другой. – Хлеба хороши уродились, так вот эдакая напасть! А ведь скот-то чувствует. У нас с неделю уже на дворе собаки воют. Проснешься, пойдешь лошадей поить, смотришь – в мыле все, коровенки мычат. Спервоначалу думали, что домовой, а оно вот что!

– Да, брат. Скот в этом деле завсегда лучше человека. А знаешь, что я тебе скажу? – как бы спохватывается он. – В наших местах, мы псковские будем, эта самая луна не в пример больше здешней. Теперича тут она не больше тарелки, а у нас иногда такая выплывет, так что твой таз. Станешь в нее вглядываться, и у ней как будто бы это глаза, нос, рот и языком дразнится.

– Деревня, потому. Там воздух легкий, а здесь что? Пойди на Сенную – вонью смердит, так как же тут хорошей луне быть. Одно слово – Питер.

Муж и жена стоят под руку.

– Одного я не понимаю, отчего это самое затмение происходит? – говорит жена.

– От физических причин, – отвечает муж. – Полярные ветры дуют с севера и дают такое наклонение земле, что она сама своею собственною тяжестью заслоняет диск луны. При этом, разумеется, происходит уклонение магнитной стрелки. Поняла?

– Нет, не поняла.

– Ах, боже мой, это очень просто! Ведь всякое тело, как тебе небезызвестно, дает от себя тень. Тень эта отражается на противолежащем предмете. Солнце из безвоздушного пространства, освещая одну оконечность земли…

– Да ведь теперь нет солнца?

– Как нет? Куда же оно делось? Оно и теперь есть, но в невидимой сфере. Возьмем и опустим перпендикуляр… Что представится твоим глазам?

– Ей-богу, Петя, я не знаю. Ну, оставь, брось. Я так спросила.

– Нельзя, матушка. Нужно тебе растолковать. Профессор Костомаров об этом говорит… Впрочем, я тебе дам прочесть Фарадея. Он так прелестно говорит о розе ветров.

На небо смотрит унтер с узлом. Рядом с ним гимназист.

– Шабаш! Пол-луны отъело, – говорит он. – Барин, ты вот ученый: куда кусок-то луны делся? – обращается он к гимназисту.

– На звезды искрошили, – без запинки отвечает гинмазист и смеется. – Ведь старую луну всегда на звезды крошат.

Унтер смотрит на него пристально и качает головой.

– А за эти слова знаешь куда тебя следовает!.. – восклицает он. – На небе небесное знамение, а он эдакие слова… И как только вас страху не учат? Теперича всякий скот трепещет, а он на-поди! Эх, нет тут поблизости учителя! Он бы тебе уши-то погладил.

Сконфуженный гимназист отходит.

Две не то горничные в платочках, не то мастерички мыкаются из стороны в сторону. Сзади их увивается франт из апраксинских приказчиков.

– Вы где изволите, барышни, на квартере стоять? – задает он вопрос.

– Не доходя прошедшего.

– На луну вышли полюбопытствовать? Очень чудесно! Затмение отличное! Давайте за компанию смотреть. Я вот заблудился и теперича не могу своего дома найти.

– А мы так можем! Ваше при вас и останется.

– Зачем такое бессердечие всех своих чувств показывать? Мы, собственно, как учтивые кавалеры при хорошем обращении проводить вас желаем. Долго ли девушке теперь вместо своей квартиры по ошибке в чужую попасть! Через полчаса такой мрак кромешный будет, что упаси господи!

– Мы и пришли для того, чтобы мечтать во тьме кромешной.

– Занятие отличное, но надо его с опаской соблюдать. У нас во время прошлого затмения одна купецкая жена даже в муже своем ошиблась и офицера к себе приняла.

– У нас нет мужей.

– Можно и в двоюродном братце ошибиться и блонде за брюне принять.

– Оставьте нас, пожалуйста, а то мы городового кликнем.

Апраксинский франт останавливается и скашивает глаза.

– Хлам эдакий! Туда же, кобенятся! Ведьмы проклятые! – говорит он и плюет.

IV. На открытии «Ливадии»

В «Ливадии» гремит оркестр. Капельмейстер Жорж так и надсажается, помахивая смычком. По саду бродит публика, раскланивается со знакомыми, группируется, садится за столики и чайничает до седьмого пота.

Встречаются две пары.

– Доброго здоровья! И вы открывать «Ливадию» пришли? – слышатся возгласы.

– Как же, нельзя без этого. Открыли и вот теперь проветриваем. За зиму запоры-то позаржавели.

– Каким ключом-то отворяли?

– Рублевым; этот ко всякому замку подходит. А вы сухопутным манером или морским плаванием сюда пожаловали?

– Морским. Америки сухопутным манером не открывают. Сели у Летнего сада на пароход да и сюда. Морскую болезнь только чувствую, так думаю коньяком в буфетной аптеке полечиться. Не желаете ли за компанию?

– Хотя мы и конной тягой сюда прибыли, а полечиться сходить не мешает. Только как же мы наших жен оставим?

– А вот стреножим их да на свободе и пустим погулять.

– Ну уж!.. Только пришли, сейчас и глотать… – говорят жены. – Нет чтобы воздухом подышать.

– Каждому свое, сударыня. Кто хочет дышать – дыши, а без глотания тоже невозможно: надо же открытие спрыснуть. Стреножьте-ка себя под ручку друг с дружкой, а мы сейчас.

Мужчины отделяются от дам и идут в буфет.

В публике каждого интересует свое. Двое не то артельщиков, не то приказчиков остановились перед домом, задрали головы кверху и смотрят на бельведер, или «вышку».

– Оттелева и Петергоф, и Кронштадт виден, – говорит первый.

– А заграница? – спрашивает второй.

– И заграница видна, ежели в подозрительную трубку смотреть. Только люди на манер как бы блохи.

– А что, ежели забраться туда хмельному да бутылкой вниз шваркнуть?

– Непременно в кого-нибудь попадешь и темя проломишь.

По аллее движется купеческая пара. Навстречу ей попадается одинокий купец и раскланивается.

– Супругу свою прогулять приехали? – спрашивает он.

– Именно, что больше для нее. Даже позаплесневела она у меня, сидя на Лиговке. Вот теперь проваживаю. А нам какой интерес? Нам каждый трактир – «Ливадия».

– Ну, все-таки здесь телесное упражнение акробатов. Вот ужо будут силу показывать.

– Силу у нас и крючники на извозчичьем дворе в лучшем виде показывают. Один двухпудовой гирей крестится, другой куль овса через голову перебрасывает.

– Ну что вы, Пантелей Григорьевич! Нешто есть какое сравнение! Крючники в рубахах, а акробаты в триках, – вставляет свое слово купчиха.

– А тебе уж будто так лестно на триковое-то голоножение смотреть! Стыдилась бы говорить-то при постороннем человеке такие вещи! – упрекнул ее муж.

– Ничего, нам стыдиться нечего. У нас свое такое же ребро дома существует, – сказал одинокий купец. – Женское сословие все на один покрой.

– А что ж ты ребро-то свое дома оставил?

– С них довольно. Сегодня после обедни они с маменькой по Волкову кладбищу пошатались, ну и будет. Окромя того, у них в ухо стреляет и свербление поясницы. Ублаготворил ее фунтом клюквенной пастилы, а сам сюда. Вон они, акробаты-то, выскочили!

На эстраде действительно начали свое представление акробаты. Публика следила за упражнениями и дивилась. Некоторые даже ласково ругались от восторга. Слышались слова: «Ах, таракан те заклюй!», «Чтобы тебя лягушка залягала!» и т. п.

– Непременно глаза отводят, – говорит кто-то. – Смотри, как ребенка-то пополам перегнул.

– Где глаза отводит! Просто у них все кости с малолетства переломаны! – делается возражение. – Они теперича все равно что кошки: упадут из пятого этажа и то целы останутся, потому уж заранее развихляние суставов произошло. Нашему брату, примерно, дать в ухо – больно; а у них и кулак от уха, словно от резинки, отскакивает.

– Ребеночков-то, поди, вином подпаивают, потому где же в трезвом виде – сейчас заревет? – догадывается кто-то.

– Больше стращают, чем подпаивают. Выстегают перед началом, а потом и ведут ломаться. Видишь, как махонькой-то все назад озирается? А отчего? Вон там за кулисами матка евонная стоит и розгой грозит.

– Немцы или французы? – слышится вопрос.

– Конечно, немцы. Француз больше к танцам склонен, все равно как тальянец к шарманке, а англичанин – чтоб цирк заводить. Англичанину все равно что нашему татарину – сейчас лошадь подавай, ну а немцы – для них ломаться – это первое удовольствие.

– Англичанин-то, кажется, насчет драки больше?.. И называется она у них по-благородному – бокс.

– Драка дракой, а лошадь лошадью. Такое уж на это и от Европы распределение есть.

– Ну а жиды?

– Жиды только на цимбалах жарят, да и то больше для прилику, а на самом деле они или старым платьем торгуют, или деньги под залог отдают. Вот грек, так тот либо монах, либо шулер.

Два франта смотрели-смотрели на акробатов и отошли, зевая.

– Тоска здесь, – сказал один из них. – А все оттого, что чересчур прилично. Хоть бы скандал кто-нибудь удрал, что ли?

– Так удери сам.

– Ну вот! Градусы еще не подошли.

За столиком сидел захмелевший саврас в светлом пальто нараспашку и в воротничках декольте, от которых ниспадал филейный галстук с бриллиантовой задвижкой, и мусолил во рту сердоликовую ручку тросточки.

– Челаэк! – крикнул он.

– Что прикажете, сударь? – подскочил к нему официант.

– Во фрунт! Какие такие слова я слышу? Что может почетный гражданин и первой гильдии купеческий сын себе требовать? Дерево стоеросовое! Нешто не знаешь?

– Бутылку редеру прикажете?

– Ну, то-то!

– Слушаю-с, ваше сиятельство!

– Постой! Вот тебе рубль целковый, прокукуй мне три раза при всей публике кукушкой в знак наказания, что ты с первого раза не признал, что я за человек есть и что мне по моему чину требуется.

– Нельзя, ваше сиятельство. За это нас сейчас по шее прогонят.

– Берешь зелененькую?

– Ей-ей, безобразно будет-с. Вы графчик добрый и так нашему брату на чай дадите.

– Смотри, от навалу люди разживаются, а травяная бумажка – деньги.

– Да невозможно-с, а то бы мы всей душой…

– Коли так, была бы предложена честь, а от убытка… Бог избавит. Живо! Одна нога здесь, а другая там.

– В момент-с, ваша светлость!

И лакей опрометью бросился в буфет!