Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

VII. Новогодние похождения визитной карточки, ею самою описанные

– Слава богу, швейцара нет и полтинник сохранен у меня в кармане! – пробормотал себе под нос в первый день нового года мой тезка и однофамилец Петр Иванович Поддиванов – мужчина средних лет, юркнул в подъезд и побежал вверх по лестнице, но в это время где-то сбоку отворилась дверь каморки, и перед ним, как из земли, вырос швейцар в фуражке с позументом и в ливрее с металлическими пуговицами.

– С Новым годом, с новым счастьем, ваше высокородие! Желаю вам сто лет здравствовать! – крикнул он, вытянувшись в струнку.

– Спасибо, – отвечал мой тезка, остановился, полез в кошелек и спросил: – Василий Степаныч Иванов дома?

– Никак нет-с! Мне приказали лошадь заложить и уехали сейчас по Невскому кататься.

– Как лошадь? Да ведь у них нет лошадей.

– Не было-с, а теперь завели. Как только анжинеру дали отставку, а купца приманили, так у них и лошади явились и в гору они пошли.

– Странно! – пробормотал мой тезка. – Удивительно, как он вдруг поднялся! Может быть, домашние дома? – задал он вопрос.

– Кухарка и горничная дома.

– Чудак! Я о членах его семейства спрашиваю. На вот тебе на чай и передай мою карточку.

Тезка мой ушел, а я, карточка, осталась у швейцара.

– Новый хахаль к Василисе-то Ивановне приезжал, – сказал швейцар жене. – Только уж этот не по ней: сквалыжник и всего полтину мне дал. К содержанке приехал, а швейцару полтину! Ах, черти! Возьми вот карточку да передай в ее квартиру.

Швейцарова жена пошла наверх и позвонилась в квартиру содержанки Василисы Ивановны Степановой.

– Барин сейчас принес, – пояснила она, передавая меня, карточку, молоденькой горничной. – Жадный-прежадный! Мужу всего полтину дал.

– Ну, этот у нас со своей жадностью не пообедает, – отвечала горничная. – «Петр Иванович Поддиванов», – прочла она. – Не слыхали такого. Такой к нам не ездит. Разве, может быть, наша в маскараде на прошлой неделе с ним познакомилась?..

Горничная взяла мена, карточку, и заткнула за зеркало в гостиной. Вскоре приехала сама Василиса Ивановна – молодая, но сильно уже помятая женщина и прикрашенная произведениями парфюмера Рузанова.

– Никто не был? – спросила она, снимая с себя бархатную шубку, опушенную соболями. – Мирон Парфеныч не приезжал?

– Мирон Парфеныч не приезжал, – докладывала горничная. – А вот кто-то швейцару карточку для вас привез.

– «Петр Иваныч Поддиванов», – прочитала Василиса Ивановна и сказала: – Фу, какая глупая фамилия! Никакого Поддиванова я не знаю. Разве, может быть, это тот самый офицер, что в прошедшее воскресенье меня по Невскому на лихаче обгонял? – задала она сама себе вопрос.

– Право, уж не знаю. Только, говорят, очень сквалыжный человек. Швейцару всего полтинник дал.

Василиса Ивановна бросила на стол меня, карточку, и прибавила:

– Вот что, Груша, возьми и брось куда-нибудь эту карточку, а то Мирон Парфеныч ее увидеть может и еще, чего доброго, приревнует меня. Сегодня он, пожалуй, пьяный приедет, и может скандал выйти.

Горничная принесла меня к себе в комнату. Там у ней сидел гость, молодой лакей с закрученными усами, курил папироску и пил кофий из расписной чашки с надписью: «Дарю в день андила».

– Что это у вас в распрекрасных ручках? – спросил он.

– Карточка. Это мне один антиресный кавалер подарил, – отвечала горничная. – Я с ним в Немецком клубе познакомилась, и он ту механику ведет, чтоб я его полюбила, потому что он ужасти как врезавшись в меня. Сейчас приезжал ко мне в гости с парадной лестницы, но так как узнал, что барыня дома, то не захотел входить и подарил мне карточку и три рубля в виде сувенира.

– Может, это одна пустая словесность с вашей стороны? – протянул лакей. – Покажите-ка карточку.

. – Пустой словесностью мы не занимаемся, – проговорила горничная, передавая меня лакею. – Полюбуйтесь: вот и корона над фамилией.

– Батюшки! Да этого господина мы очень чудесно знаем! – воскликнул лакей. – Это жених нашей барышни и сегодня у нас обедать будет. Вот поди ж ты! А наш генерал души в нем не чает. Сам разыскал его и свою старшую дочь за него замуж отдает.

– Намучается с ним ваша барышня. Такого капризного кавалера насчет нашей сестры я и не видывала.

– Поди ж ты! А ведь какой тихоня да солидный с виду-то! Воды не замутит.

– Коварные мужчины завсегда так. В них четыре лукавых змеи сидят.

Лакей взглянул на часы.

– Однако, прощайте! Пора. И то наш барин ругаться будет, – сказал он, вставая. – Послал он меня только с двумя карточками и велел скорей домой, а я к вам на минутку и уж с полчаса у вас сижу. Карточки же этой я вам не отдам. Нечего с коварными мужчинами вам знаться!

Лакей спрятал меня в карман и ушел.

– Где ты, болтун эдакий, до сих пор шатался? – встретил лакея разгневанный барин. – Никуда послать нельзя! Словно в пропасть провалишься! Новый год, а лакей шляется!

– Я не шлялся, сударь, а дело делал. Мы хоть и лакеи, а, может быть, лучше другого господина видим. Дозвольте слово сказать по большому секрету. Только, чтоб я был в стороне.

– Что за таинственность! – протянул барин. – Ну, говори.

– Извольте карточку получить… – подал ему меня лакей.

– Что это такое? Карточка Петра Ивановича Поддиванова. Где ты ее взял?

– Да-с, карточка нашего жениха. А где я ее взял – тут большая история. Посылали вы меня к господам Стакановым с конвертиком. Только это я им отдал его и по лестнице схожу, глядь – около квартиры содержанки Василисы Ивановны Степановой стоит наш Петр Иваныч и с ейной горничной в амуры входит. «Очень, – говорит, – я тебя, Груша, люблю и вот тебе два целковых и мою карточку на память». Сунул ей в руки, в губы ее поцеловал и ушел, а меня не видел, потому я за углом стоял.

– Это с содержанкой-то на лестнице он целовался? – спросил, весь вспыхнув, барин.

– Нет-с, с ейной горничной. И как это только он ушел, – сейчас я к этой горничной… «Как говорю, смеешь, шкура ты эдакая, с нашим женихом целоваться?» Ткнул ее в бок кулаком и вырвал у ней вот эту карточку.

– Да ты не врешь, мерзавец?! – крикнул барин.

– Сейчас околеть – не вру… – попятился лакей.

– Постой же, я ему покажу! – свирепствовал барин. – И еще после этого он смеет сидеть с моей дочерью. Пошел вон! – выгнал он лакея, заглянул в другую комнату и сказал задыхающимся голосом: – Петр Иваныч, пожалуйте сюда!

Вошел мой тезка.

– Это чья карточка? – показал ему меня барин.

– Моя-с.

– «Моя-с»!.. – передразнил его барин. – И вы это так хладнокровно говорите! Как она могла попасть к горничной какой-то содержанки, проживающей в доме купца Переваркина?.. Переваркина дом вы знаете?

– Как не знать-с!.. Там мой сослуживец Василий Степаныч Иванов живет, и я был у него сегодня, но не застал никого дома и передал свою карточку.

– Врете! Вы передали карточку горничной содержанки и целовали ее на лестнице. Как вы смеете, милостивый государь! А еще жених! У нас клянетесь в любви моей дочери, а на стороне заводите амуры с горничной.

– Ах, умираю! – взвизгнул за дверью женский голос, и что-то тяжелое рухнулось на пол.

Сделалась суматоха. Невеста, подслушивавшая разговор, упала в обморок.

– Воды, воды! – кричал мой тезка, суетясь около невесты, приводя ее в чувство.

– Вон из нашего дома! – вопил барин.

– Иван Иваныч! Выслушайте меня! Дайте мне оправдаться! Тут, очевидно, недоразумение!

– И слушать не хочу! Вон! Или я вас велю вывести!

– Да я ни о какой горничной и ни о какой содержанке и не слыхал! Позвольте мне мою карточку.

– Вот ваша карточка! – и барин разорвал меня в мелкие части.

Когда клочки мои упали на пол, я услышала голос лежавшей в обмороке невесты.

– Папаша, не гоните его… может, он и не виноват, – говорила она.

– Клянусь вам всем святым, что я не виноват! – плакал жених. – Идемте сейчас в дом купца Переваркина, спросимте швейцара, и тогда все дело объяснится.

Отец и жених поехали и через полчаса вернулись помирившись, а через час жених обедал, сидя рядом с невестой, и говорил:

– Эдакая неприятность и в Новый год! Вовек не забуду!

VIII. Из записок стального пера

Нас было много в казарме… Виноват! Нас было много в коробке. Своею численностью мы превышали роту солдат. Надо отдать справедливость фабриканту, что мы все до единого походили друг на друга. Ни одна образцовая рота солдат не может быть так тщательно подобрана по своему сходству. У нас был одинаковый рост, одинаковый шаг, одинаковые отверстия в середине. Мы все смотрели в одну сторону, имели одинаковую талию и одинаковую надпись на лбу: «J.W. Rudolff’s warranted».

Нас вынимали по очереди из коробки и пускали в свет. Это мы называли выпуском в тираж.

Помню, что меня вынул из коробки чиновник Государственного банка, в отделении вкладов на хранение, вставил в станок, лизнул, обмакнул в чернила и, желая попробовать мои способности, написал на листе бумаги: «Его превосходительству Николаю Алексеевичу»… Быстро зачеркнув написанное, он снова обмакнул меня в чернильницу и нацарапал скорописью: «Д. статский советник Н.»… Фамилия была выведена такими каракулями, с такими росчерками, в виде хитрого кренделя из булочной Вебера, что я, хоть и само писало ее, но, клянусь вам, до сих пор не знаю, что это была за фамилия.

В бумагу, через плечо пишущего чиновника, заглянул его товарищ и, увидав написанное, громко захохотал.

– Ай да Николай Алексеевич! О действительном статском мечтаешь! Нет, брат, далеко кулику до Петрова дня! – крикнул он и, хлопнув пишущего по плечу, прибавил: – А ну-ка, расчеркнись еще: «Директор Н. такой-то».

– Дурак! – сказал пойманный врасплох чиновник и, сконфузившись, быстро разорвал лист бумаги.

Это было рано утром. Через полчаса в отделение начала собираться публика.

Первою пришла пожилая женщина. По двуличневой шелковой косынке на голове, по завязанным носовым платком ушам и по старомодному сатантюрковому салопу с пелериной и бахромой я сейчас догадалось, что это была купчиха. В руках она держала что-то, завернутое в клетчатый бумажный платок, и это «что-то» крепко прижимала к груди.

– Что вам угодно, сударыня? – отнесся к ней чиновник.

– А вот, говорят, что у вас тут билеты на хранение берут, – начала купчиха. – Вдова я, батюшка. После покойника мужа кой-какие крохи остались. Мусорным очищением он занимался и окромя того ломовой извоз держал. Да сын у меня беспутный, так вот его боюсь, чтобы не украл в пьяном составе. Как зачертит, так пока трех ведер очищенного и двух ящиков шипучки не выпьет, – и состава не бросит. Испорчен он у нас арфянкой одной. С арфянкой он был связавшись. Любовь свою от нее отклонил, а она его за это винным запойством и испортила. Мученику Вонифантию молились, да не помогает. Красть в запойстве-то стал. Держала спервоначала эти самые билеты от него в подполе, под сараем – догадался; зашила в свою перину, и тут существование нашел. Я в мешок крупы и в чулан – да вдруг страх взял. А тут деверь у меня, барочный лес он скупает, он мне и говорит: «Снеси, – говорит, – в банк на хранение». Можно?

– Можно, сударыня. Потрудитесь только написать объявление, – отвечал чиновник.

– А не пропадут они у вас? Будут сохранны?

– Зачем же пропадать? У нас сотни миллионов лежат.

– А из вашего брата никто их у меня не зажилит?

– Зачем же жилить? Мы вам выдадим форменную квитанцию.

– Ну вот: фитанцию! Я женщина темная… Побожись, что не надуешь меня. Перекрестись.

– Что вы, сударыня! Вы меня этим обижаете. Хотите – отдавайте, хотите – нет. Слишком много будет, чтоб нам для всякого вкладчика божиться и креститься.

Чиновник отвернулся.

– Ну-ну-ну! Я уж и так поверю, – тронула его за плечо купчиха. – Облик-то у тебя, кажись, обстоятельный. Чудак-человек! Ведь у меня деньги-то кровные. Покойник потом их добывал.

Началось писание прошения. Я, перо, было пущено в ход. От купчихи потребовали только подпись. Взяла она меня в руки и задумалась.

– Пятнадцать годов уж я, голубчик, письмов-то не писала, – сказала она, – не знаю даже, какое слово впереди, какое слово сзади ставить.

Чиновник, узнав, что купчиху зовут Анна Сидорова, стал ей диктовать.

– Пишите: «Аз», а потом точку. Рогульку углом кверху да палочку поперек. Вот так. Теперь «Слово» поставьте. Подковку… подковку! – твердит он. – Ну, «Иже»… Где палочки. Достаточно. Вот с «Добром»-то уж я не знаю, как вам быть… Обруч и сверху кривульку поставьте.

Кой-как подпись была сделана. Пришлось отдавать билеты. Купчиха не решалась и крепко прижала к груди платок, где лежали билеты.

– Взгляни, голубчик, хоть просто так, молча, на образ… По крайности я все-таки буду твою верность чувствовать, – сказала она.

Чиновник наотрез отказался. Дрожащими руками и со вздохами билеты были отданы.

После купчихи к банковскому чиновнику подошел солидный, гладко бритый и геморроидальный господин с орденом на шее.

– Готова у вас для меня квитанция? – спросил он.

– Готова-с, – отвечал чиновник и подал ему бумагу в приеме вклада на хранение.

– «Пять тысяч рублей облигациями городского… которые выдать мне, а в случае моей смерти – девице Берте Адальбертовне Желанчковской»… – пробегал он бумагу. – Чудесно-с! Теперь прикажете расписаться?

– Да-с. Поставьте свой чин, имя, отчество и фамилию, – проговорил чиновник и подал солидному господину книгу и меня, перо.

Тот взял, скорчил гримасу и расчеркнулся: «Надворный советник и кавалер Игнатий Захаров Требухин». Расчеркнувшись, солидный господин по привычке машинально заткнул меня, перо, за ухо, раскланялся с банковским чиновником, спрятал квитанцию и через час уже мчался на извозчике в Галерную улицу. Я, перо, было заткнуто у него за ухом.

– У себя Берта Адальбертовна? – спросил он, взбежав по парадной лестнице во второй этаж и позвонившись у дверей квартиры.

– Дома. Пожалуйте-с! – отвечала миловидная курносенькая горничная и сняла с него пальто.

Солидный господин, запыхавшись, вбежал в гостиную. На козетке с романом Белло в руках сидела полная, но красивая женщина в шалевом роскошном капоте и в кокетливом чепчике тюрбаном.

– Зачем пришли? – крикнула она, скорчив гримасу.

– За любовью, – отвечал солидный господин и опустился перед ней на колени. – Бертуша! Я все тебе отдаю, что имею, но взамен требую блаженства! Вот квитанция вклада на хранение… – пробормотал он и подал ей бумагу.

Бертуша развернула ее.

– Что это такое? «Пять тысяч рублей… а в случае моей смерти Берте Адальбертовне»… Но жди, когда еще вы умрете! – сказала она и мазнула его бумагой по носу.

– Скоро, скоро, мой друг. Вкушу блаженства и умру, сказав: да, я был счастлив! А теперь блаженства, блаженства жажду я! И одна ты можешь его дать мне.

Он раскрыл объятия, обхватил за шею Бертушу и только хотел приблизить свои уста к ее устам, как она пронзительно вскрикнула от боли. Я, перо, бывшее за ухом у солидного господина, вонзилось ей всем своим острием прямо в щеку.

– Что с тобой? Что с тобой, мой ангел? – спрашивал в недоумении он.

– Мерзавец! Подите вон! Вы мне испортили лицо! И зачем вы с этим проклятым пером?

Она выхватила меня, перо, у солидного господина из-за уха, кольнула мной, как копьем, ему прямо в гладко бритый подбородок и завопила:

– Груша! Груша! Гони его в шею! Посылай за дворником!

– Ах я, телятина! Что я наделал? – схватился в отчаянии за голову солидный господин и сдвинул на затылок свой парик. – Бертуша! Ангел! Прости!

– Вон! Вон! – топала она ногами и вдруг упала в обморок.

Вбежали горничная, кухарка.

– Идите, сударь, коли оне просят, а то мы и в самом деле за дворником пошлем, – говорила прислуга.

Как бык, замотал своей головой солидный господин, выскочил в прихожую, накинул на себя пальто и побежал вниз по лестнице.

– Шляпу-то вашу возьмите! – кричала горничная и кинула ее ему вслед.

Я, перо, в это время лежало в гостиной на ковре и любовалось снизу на розовый шелковый чулок лежащей в обмороке аппетитной Берты Адальбертовны.

Берту Адальбертовну привели в чувство.

– Выгнали этого влюбленного скота? – спросила она, держась за щеку.

– Выгнали-с, не извольте беспокоиться! Убежал на всех рысях и калоши свои с кашне забыл, – отвечала горничная.

– Возьми, Груша, эти калоши и кашне себе. Сам блаженства просит и вдруг эдакие мерзости! Ведь он мог глаза этим пером мне выколоть! – не унималась барыня и подошла к зеркалу. – Ну скажите на милость! – всю щеку он мне пером расковырял, и чернила в ранке остались. А мне сегодня вечером в маскарад в Купеческий клуб ехать надо.

– Ничего, сударыня, под маской будет не видно.

– Ну а потом, когда сниму маску?

– На ранку можно черненькую мушку налепить. Еще интереснее будете. Ах, сударыня, и охота это вам с чиновниками знакомство водить! То ли дело купец. Во-первых, он и хлебнее, а во-вторых, у него пера и в заводе нет, – проговорила горничная, подняла меня, перо, с ковра и спросила: – И эту дрянь можно мне себе взять?

– Конечно, возьми, – отвечала Берта Адальбертовна и прибавила: – Ты, Груша, ничего не понимаешь. Чиновник чиновнику рознь. А этот – эконом при больнице. Только он еще пока не совсем оперился, так как недавно из черного тела: простым столоначальником был.

Горничная принесла меня к себе в комнату и села писать письмо. Макала она меня в целую банку с чернилами, непременно стараясь достать до дна, и перемарала и меня, и свои руки. Вот что она писала:

«Друк серца маво Петр Лукич. И отпроситесь сивонни у госпот содвора и приходите ко мне. Барыни дома не будет так как она едит вмаскарат тольки внастоящий а ни в воронинский, а куфарка наша уйдет ксваму душинке швицару А штоб свашей стороны коварства не было, а смоей штобы заманка была то я вам всуприс пригатовила калоши на память, который у нас один шальной гость забыл. А вы сделайте для миня тот интирес што принесите пару яблок. Лети писмо туда кто примет бис труда, если ж другу ни приятно то лети писмо обратно. Купидону серца нашего от амура серца вашего Груши».

– Поручик прислал спросить, нет ли у вашей барыни пера для писанья? – раздался в кухне чей-то бас с малороссийским акцентом в говоре, настолько громкий, что горничная, сидевшая у себя в каморке рядом с кухней, вздрогнула и сделала на письме клякс.

– А зачем нашей барыне перо? – отвечала кухарка. – Она у нас писарьством не занимается, а состоит в другом ремесле. Ты к скубенткам в двенадцатый номер иди. Они с утра до ночи пишут перьями.

– Есть, есть перо! – крикнула из своей каморки горничная и вынесла меня в кухню, где стоял рослый военный денщик в переднике и в офицерском сюртуке с отрезанными фалдами. – Как же это вы, господа, военные люди, и вдруг без пера! – прибавила она.

– А так, что поручик теперь у нас спичками, взаместо пера, в зубах ковыряет, – пояснил денщик. – Было у нас и перо, когда он стихи писал, а теперь бросил занятие и только на гитаре играет. Спасибо вам, красный мухоморчик, – прибавил он, принимая меня, перо, от горничной, и, скосив на нее глаза, ткнул ее пальцем под мышку.

– Пожалуйста, без нежностей! – огрызнулась она. – Языком что хочешь болтай, а рукам воли не давай!

– Это я из любви, – пробормотал денщик и понес меня к своему поручику.

Его благородие ходил по комнате в одном белье и курил свернутую папироску, вставленную в тростниковый мундштук. Перед ним стоял в почтительной позе немец-портной и держал в руках новый мундир.

– Так вы хотите, господин прусский таракан, чтоб я вам счет подписал? – спросил поручик.

– О, ja, mein Oberst[8]8
  О, да, мой полковник (нем.).


[Закрыть], – с улыбкой отвечал немец.

– Авек плезир. Бите шпилензи полька. Давайте ваш счет, – острил офицер и крикнул: – Хохленко, принеси перо и чернила!

– Перо принес, ваше благородые! – отрапортовал денщик, вытянувшись в струнку. – А взаместо чернил можно ваксой… Я, ваше благородые, квасом разбавлю.

– Ну, давай хоть ваксы.

Счет был подписан. Немец, положив его в карман, ушел, а поручик, надев старый мундир, сел на диван и принялся мной, пером, прочищать тростниковый мундштук от копоти.

– Хохленко! – крикнул он. – Перо это мы у себя оставим, а ты извинись, что потерял его. Нам тоже без пера жить невозможно, а им отлично мундштуки чистить.

– Слушаю, ваше благородые!

Офицер обтер меня о бумажку и спрятал в боковой карман мундира.

– Халаты бухарски! Халаты, халаты! – раздался на дворе крик татарина.

– Хохленко! Позови сюда татарина. Я хочу ему вот этот старый мундир на халат променять! – снова крикнул офицер.

Вошел татарин с узлом.

– Здравствуй, ваше благородые, господын офыцер, генерал, пулковник! – сказал он, кланяясь.

– Здравствуй, свиное ухо! Можешь ты мне этот мундир на халат променять? – предложил офицер и, сняв с себя мундир, бросил его на пол.

– Могым, барын, могым, но прыбавка нужна…

– На прибавку, ежели хочешь, бутерброд с ветчиной…

Офицер выбирал халат, татарин рассматривал мундир. Начали торговаться.

– Давай рубль целковый, господын!

– Двугривенный – и пошел вон!

– Прибавь полтына. Ни тибэ, ни мнэ убытка не будет.

– Вон!

– Ну, дай хоть пять куска сахару и два папироска впридача, – попятился татарин.

– Хохленко! Дай ему сахару и две папироски! – приказал офицер и надел халат.

Я, перо, как было положено в боковой карман старого мундира, так и перешло вместе с ним к татарину.

Новый хозяин мой долго бродил по дворам и, как стемнелось, зашел с заднего крыльца во французский ресторан к своим касимовским землякам-лакеям напиться чаю. Те тотчас же повели его к себе в каморку и начали угощать. За чаем он им показывал свой товар, сунул руку в карман мундира и вытащил оттуда две пуговицы, обломок от женского веера с шелковой кистью и меня, перо.

– Барыш! Барыш! – говорил он и тыкал пальцем в найденные вещи.

Тут же была и записка, писанная женскими каракулями. В ней стояло: «Ах, Петя, ежели ты сейчас не придешь, я съем коробку серных спичек и пусть мой безвременный труп терзает твое антриганское сердце».

В каморку вбежал молодой татарин во фраке, забормотал по-своему и заметался, ища что-то на столе. Гость-татарин подал ему меня, стальное перо. Лакей захватил банку чернил и помчался вон из каморки, направляясь по коридору в один из кабинетов.

В кабинете, за столом, уставленным порожними бутылками, вазой с фруктами, остатками обеда и серебряным кофейным сервизом, сидели два юных «савраса»: один в прическе à lа Капуль, другой – завитой бараном; один в клетчатой пиджачной паре и воротничках декольте, другой – во фраке и с бриллиантовыми запонками на груди сорочки. Оба были пьяны. Тут же сидела и Берта Адальбертовна. Она была раскрасневшись и хохотала.

– Но может же такой коленкор выйти, что у меня, хотя наш папенька и семнадцать лабазов имеет, вся денежная требуха дома забыта! – кричал первый саврас.

– Мы с вас, ваше сиятельство, господин именитый купец, денег и не требуем, – отвечал татарин. – Мы каменные дома вашего папеньки хорошо знаем. Не сегодня, так завтра отдадите. Я ваш долг ресторану на себя приму, а вы мне расписку напишите.

– Могу. Сколько счет?

– Сто четыре рубля, – пробормотал татарин, подавая бумагу, чернила и меня, перо. – Только уж, ежели ваша милость будет, вы на расписке больше пишите. Мы вас больше графов ценим.

– Вася! Чувствуешь ты это?! – отнесся первый саврас ко второму.

– Ничего не чувствую, – промычал второй и икнул.

– Пишите, Семен Семеныч, на расписке сто двадцать пять рублей, – хихикала дама.

– И напишем, будьте покойны, потому это нам наплевать! С тем возьмите, год носите и починка даром!

Саврас пьяными каракулями написал расписку, крикнув:

– Знай наших! – и из всей силы ткнул меня, перо, в недоеденную стерлядь, лежавшую на серебряном блюде. Ударившись о металл, я тотчас же сломала свой раскеп, и жизнь моя кончилась.

Больше я ничего не знаю, потому что лежу в мусорной яме, куда было выброшено вместе с сором…