Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

Но не все же я сидел дома, а изредка и прогуливался по двору, по лестницам, по подвалам, где узнавал животрепещущие новости современной кошачьей жизни, строго, однако, придерживаясь правила – к запору лавки являться домой. Любимым моим местом прогулки была крыша. Это наш клуб, Невский проспект, где вы встретите котов и кошек из всех слоев общества. Прогулки по крышам я позволял себе, однако, довольно редко из опасения быть запертым где-нибудь на чердаке. В одну из таких прогулок случилось обстоятельство, перевернувшее весь строй моей жизни. Помню, это был конец марта. Я сидел около трубы на только что оттаявшем от снега местечке и, поджав под себя лапки, предавался кейфу, – кейфу, на который способны только мы, коты. Пригретый весенним солнцем, я щурился и глядел на все окружающее самыми довольными глазами. Ничто меня не возмущало. Я не спал и не бодрствовал. Я видел все и в то же время не видел ничего. Мысли мои застыли. Пробеги мимо крыса, я и тут вряд ли обратил бы на нее внимание. А между тем на дворе кипела жизнь. Суетились дворники и водовозы, ревел мальчишка-портной, разбивший четвертную бутыль с квасом, мастеровые вели домой из кабака своего пьяного товарища, лакей, сидя у окна, наводил зеркало на горничную, играла шарманка, здоровенный малый кувыркался и ставил себе на нос дугу, ругались прачки и т. д. Вдруг из слухового окна вышла белая кошка необычайной красоты, остановилась, эффектно вильнула хвостиком и, скосив глаза, три раза мяукнула. Я вздрогнул и выпучил глаза. Это поистине была сама грация. Бьюсь об заклад, что дамы и в особенности француженки у наших кошек научились так канальски красиво вилять своими хвостами-шлейфами и грациозно отбрасывать их назад. Она была как снег, ушки ее сквозились на солнце, как транспарант, розовый носик играл, раздувая ноздри и поглощая в себя воздух. Знаменитую Анну Каренину, описанную графом Толстым, я себе иначе не могу и вообразить, как такую точно. Голос ее был сочетание голосов певиц Абариновой и Чернявской-Кузнецовой. Да что тут описывать! Одним словом, я влюбился, влюбился безумно, как поэт в марте месяце, ринулся к ней и запел, как опереточный актер Петипа, но в это время она снова вильнула хвостиком à 1а Жюдик и исчезла в слуховом окне. Я за ней. Но ее и след простыл.

Целый день ходил я как в воду опущенный. Ничто не занимало меня. Вечером, перед окончанием торговли, я снова исчез из лавки, прямо бросился на крышу и через минуту уже сидел около заповедного слухового окна и дрожал как в лихорадке, ожидая ее, мою богиню. С темно-синего неба светила серебристая луна и ярко освещала все предметы. Вдруг в слуховом окне послышался шелест, и на крышу вышла она. При лунном свете она была еще эффектнее. Припомня все любовные мотивы Фета, Якова Полонского, Всеволода Крестовского, я запел серенаду… и, о радость, она отвечала мне. Голоса наши слились в дуэт. Мы пели долго и ждали только удобного момента, чтобы слиться в единый долгий, долгий поцелуй, по выражению романистов, как вдруг откуда ни возьмись выскочил рыжий и ободранный, как щапинская кляча, кот и хриплым, пронзительным голосом вмешался в наш дуэт. Не знаю до сих пор, был ли это муж, любовник, отец, брат моей прекрасной незнакомки, но я с воплем бросился к нему и вцепился в его уши. Он был силен и ловко отпарировал удары. Драка была не на живот, а на смерть. Такой драки не запомнят и стены танцевального заведения купца Самолетова! Вдруг из окна, выходившего на крышу, в нас кто-то кинул поленом. Удар был меток, и мы покатились по скату крыши…

Помню удар от падения на мостовую и больше ничего не помню.

Когда я очнулся, я лежал под печкой на каких-то тряпках. Я хотел подняться, но боль в боках заставила меня лежать. Очевидно, я был в чьей-то кухне. Было утро. У плиты виднелось платье кухарки, в углу сидел кум ее, солдат, и ныл, выпрашивая денег. Пахло пригорелым маслом и табаком.

– Однако посмотреть, что у нас кот делает, – проговорила кухарка. – Жив ли еще. Шутка ли – свалиться с крыши четырехэтажного дома!

Она взглянула под печку, и я увидал ее широкое русское добродушное лицо.

– Вот они любовные-то шатания до чего доводят! – обратилась она к солдату. – Шляйся больше по Александровским паркам, так и тебя так же изувечат.

– Нам без этих любовных шатаний нельзя, потому на них весь солдатский круг держится. Где солдату на табак да на вино взять, коли ему со стороны не дадут? Уж коли мы ваши защитники, так вы, бабы, нашими кормилицами будьте. Дай-ка, в самом деле, два пятиалтынных. Я казенную вещь утерял, так пополнить надо. Не пополню – так сейчас в Коканское царство воевать ушлют. Ну а там с нашим братом расправа коротка: на кол да и шабаш! Ну, приятно ли тебе будет?

– Ох, Захар Захарыч, последние!

Благодаря этой доброй женщине, принявшей на себя обо мне попечение, через неделю я поправился и вышел из-под печки. Я хотел отплатить ей за ее благодеяния истреблением всех мышей в квартире, но это мне не удалось. В один прекрасный вечер, когда я сидел на полу, греясь около плиты и вспоминая о своей беззаботной жизни во фруктовой лавке, в кухню вошел зачем-то хозяин, гладко бритый чиновник. Он был в халате и туфлях. Заслыша шлепанье его туфлей и голос, сидевший в кухне солдат выскочил на лестницу. Кухарка начала зачем-то выдвигать из-под кровати свой сундук. Один я не шевелился и продолжал щуриться на керосиновую лампу. Хозяин увидал меня и воспылал гневом.

– Это еще что за музыка! – вскричал он. – Мало еще кумовьев, так давай котов заводить! Это затем, чтоб он канареек моих поел? Вон его!

Он отворил дверь на лестницу, снял с ноги туфлю и швырнул ею в меня. Я выбежал как угорелый и ночь провел на чердаке, снискивая себе пропитание охотой. О, как трудно было трудиться из-за хлеба!

Но мне недолго пришлось жить этой жизнью. Вскоре кухаркин кум сообразил, что и из меня можно извлечь выгоду. Он поймал меня и продал в одну из гостинодворских лавок, куда он клеил и поставлял шляпные коробки.

И вот я очутился в Гостином дворе, ознакомился с его жизнью, с жизнью хозяев, гоняющихся за современностью и старающихся поставить свою торговлю на заграничный манер, с жизнью их раздушенных и напомаженных приказчиков. Об этой-то жизни я и хочу поговорить.

Солдат, кухаркин кум, продал меня в гостинодворскую лавку за два двугривенных, но обстоятельство это на сей раз уже не оскорбило меня: жизненный опыт указывал, что ежедневно продаются не только что коты, но даже и люди, и сравнительно за очень недорогую цену. Лавка, куда я попал, была роскошная суровская лавка с громадными зеркальными стеклами, с выставкою товаров на окнах, с обозначением на них prix fix[9]9
  Фиксированной цены (фр.).


[Закрыть] и с раздушенными франтами-приказчиками. Приказчики эти были из так называемых дорогих, то есть получали от 75 рублей до 100 рублей жалованья в месяц, разумеется, на своих харчах, и жили на своих квартирах. Они старались одеваться как можно моднее, a говорить мягким тенором, избегать угловатых резких движений, при всяком удобном случае говорили покупательницам pardon, merci[10]10
  Простите, спасибо (фр.).


[Закрыть], или же заменяли последнее слово фразой «очень вам благодарен», за что и ценились хозяином. Торговое заведение свое они не иначе называли как магазином, всячески избегая слова «лавка». Покупателям, просящим об уступке из prix fix’a, они вежливо замечали: «Помилуйте, вы „компрементируете“ наш магазин, у нас цены решительные», но, огорошив таким образом, часто и уступали из этих решительных цен, ежели покупатель сбирался уходить. Все они занимались своей наружностью, но в то же время старались не походить друг на друга. Так, один носил бакенбарды в виде рыбьих плавательных перьев и завивался бараном, другой имел эспаньолку и взбитые кверху волосы, стараясь походить на итальянского певца, третий всю свою душу полагал в расчесывание, чернение и смазывание бриллиантином своей бороды, а четвертый то и дело вощил шпильки усов à lа Виктор Эмануил. Также и духи, коими они душились, были разные: от одного отдавало запахом виолет де Парм, от другого несло пачулей и т. д. Хозяин, два раза побывавший за границей и называвший вследствие этого свою лавку «торговым домом», особенно ценил приказчика-бородача.

– Я очень хорошо знаю, – говорил он иногда своей жене, – что многие покупательницы посещают мой торговый дом единственно из-за бороды Плюгавкина (фамилия бородача) и из-за его умения закатывать под лоб глаза.

– Но послушай, мой друг, недурен у тебя и Скалкин, – перебивала его жена. – Его эспаньолка, поэтичная прическа…

– Да, но от него завсегда после обеда пахнет луком или чесноком; кроме того, и нос у него смахивает на утюг.

– А у Плюгавкина нос совсем в виде коромысла.

– Ну вот поди ж ты, а это коромысло-то и нравится женщинам, – заканчивал хозяин.

В гостинодворскую лавку меня принесли рано поутру. Хозяин еще не приходил из дома. Мальчики мели пол. Приказчики были уже все в сборе и ожидали покупателей. «Урезавшие с вечера муху» заедали винный перегар, жуя сухой чай.

– Ну, на кой черт нам этого кота! – воскликнули они все в один голос. – Ведь здесь не лабаз.

– Хозяин ваш приказал принести его, – возразил на это кухаркин кум, – вот я и принес. Да и где же это видано, чтобы лавка была без кота? Лавка без кота – все равно что солдат без ружья.

– А здесь не лавка, а магазин, значит, и кота не нужно.

– Все равно-с, только нельзя этому быть-с, потому аршин да кот – приказчичья присяга.

Франты-приказчики сочли это выражение за обиду и зверем взглянули на солдата.

– Послушай, любезный, ты говорить говори, да не заговаривайся! – крикнул один из них.

– Слушаю-с, – отвечал солдат и вышел на заднюю галерею поджидать хозяина, чтобы получить с него за меня деньги, а я остался в лавке и забился под диван.

Вскоре начали приходить покупатели. Первым явился купец. По его енотовой шубе с опушкой на подоле можно было сразу догадаться, что это был провинциал. Войдя в лавку, он тотчас же отыскал в углу образ, перекрестился и проговорил:

– Желаем здравствовать!

К нему подошел приказчик с эспаньолкой, уперся одной рукой в прилавок и сделал вопросительную стойку.

– Дочку за барина замуж выдаем, так полотенца бы хорошенького на приданое требовалось, – заговорил купец. – Мы приезжие, хлебом и смолой торгуем, ну и лес сплавляем. Так уж, пожалуйста, получше. Одна у нас дочка-то… Думал в лавку идти, одначе нет, стой, думаю, зайду в торговый дом, – все оно пофорсистее будет.

Приказчик начал показывать полотно. Показал в 40, в 50 рублей кусок, – купец требует выше, показал в 60 – все мало, наконец, в 70 – и то дешево. Купец даже распахнул шубу, махнул рукой и крикнул:

– Уж кутить, так кутить! Ты нам, молодец, такого полотна подавай, чтоб все наши купчихи от одной зависти в кровь расцарапались.

Приказчик задумался: в лавке дороже семидесятирублевого полотна не было. Перед купцом на прилавке и то лежала целая груда кусков. Вскоре, однако, он нашелся и, сразу сообразив, что купец в полотне ни бельмеса не понимает, прибегнул к фортелю.

– Позвольте-с, – проговорил он. – Значит, вам сюперфин калите требуется, то есть рояль?..

– Ну, вот его-то и кажи?..

– Сейчас-с.

Приказчик полез под прилавок, взял пятидесятирублевый кусок, развязал бумагу, засунул туда костяшку и поднес полотно к самому носу купца.

– Паутина, а не ткань! Выше этого сорта и за границей не найдете, – сказал он.

Купец посмотрел внимательно доброту, даже понюхал и произнес:

– Ну, вот это полотно, а то какую-то дерюгу кажешь! А почем?

– Девяносто три рубля кусок.

– А восемьдесят пять не возьмешь? Возьми, почтенный. Ведь и то барыша-то барка.

– У нас цены решительные.

– Толкуй тут! Ну, уступи хоть два рублика, да и заверни три кусочка.

– Разве уж для вас только, – любезно отвечал приказчик и отложил товар.

Сидя под прилавком и видя всю эту проделку, я не мог удержаться, чтобы не фыркнуть, да и было отчего.

Новое мое местожительство, однако, не нравилось мне, невзирая на всю роскошь своей обстановки, и я с первых же дней задумал приискивать себе другого хозяина. Не скажу, чтобы со мной здесь плохо обращались; нет, меня кормили хорошо, не мучили науками в виде прыганья через руки, службы на задних лапах, скажу более – на меня даже не обращали никакого внимания, что особенно нравится нам, котам, любящим самосозерцание, но я не был хозяином в лавке: я не смел даже сесть куда мне вздумается. Лишь только я усядусь на диван, как диван этот почему-то понадобится какой-нибудь даме-покупательнице; влезу на прилавок – и прилавок оказывается нужным для развертывания товара. Наша кошачья привычка – сидеть на возвышенных предметах, но здесь я имел спокойствие только тогда, когда помещался где-нибудь под прилавком, под стулом или под диваном. Пройтись, например, по узенькому верхнему карнизу шкафов с опасностью сверзиться вниз я не смел и помыслить.

Единственно, где я отводил душу, – это внутри Гостиного двора, около ресторана – куда ходил на импровизованную помойную яму позабавиться после сытного обеда, как говорится, pour la bonne bouche[11]11
  На закуску (фр.).


[Закрыть] кусочком рыбьей требухи, внутренностями цыпленка и т. п. Здесь собиралось иногда довольно многочисленное общество гостинодворских котов, и с некоторыми из них я имел случай познакомиться. Так, например, сошелся я с котом меховщика Зезерина. Это был еще очень не старый чужеземец, привезенный сюда с Амура. Он имел длинную белую шерсть, бакенбарды и кисточки на ушах. О, сколько видел он на своем веку! Заговорит бывало – ну что твой Немирович-Данченко. Заходил сюда и ученый кот книжников Колесова и Михина. С первых слов его было видно, что он много лежал на книгах. Придет, бывало, так только и слышишь: «Молешот – рубль двадцать пять, в корешке – рубль пятьдесят пять, Прудон – целковый, Вирхов – полтинник, Дарвин – три с четвертью». Так и блещет именами! Бывали здесь и коты из меняльных лавок. Эти толковали больше насчет пятипроцентных бумаг, акций, облигаций и хвастались, что им удавалось иногда спать на «целом полумиллионе». Несколько раз встречался я здесь с котами благовонщиков Рузанова и Ушакова, пропитанными насквозь самыми крепкими французскими духами. Коты эти были глупы, как помадные банки. Они приходили на помойную яму, садились и, вздыхая, говорили: «Фу, только здесь и отведешь душу! Удивительно надоедает это благовоние!» Из суровщиков я встретился здесь только с котом купца Голоушина. Он был стар, мрачен, изредка рассказывал о своих охотничьих подвигах в подвале и врал немилосердно. В деле вранья он мог заткнуть за пояс любого охотника из Волынкиной деревни. Его мог перещеголять разве только кот галантерейщика Морозова с Зеркальной линии. Он несколько раз уверял нас с божбою, что хозяин его научил его делать золото из меди. «Так натурально делаем, так натурально, что никто не заметит». Коты медников Щелкиных, Уварова, Кокорева несколько раз предлагали ему показать свое искусство над медными самоварами в их лавке, но он всякий раз отговаривался неимением на это времени. Разумеется, мы, остальные коты, смеялись над его враньем.

Среди этой клики больше всех понравились мне коты из игрушечных лавок купца Дойникова. Они приходились друг другу родственниками. Это были простые немудрые русские коты, готовые всегда поиграть и с веревочкой, и с мячиком, невзирая на свои довольно преклонные годы. Узнав, что я недоволен своим местом, они тотчас же рекомендовали мне одного инструментальщика на Зеркальной линии.

– Иди и без всякой церемонии поселись у него в лавке, – говорили они. – Ручаемся, что ты будешь принят. У него только что на днях украли кота.

Я поблагодарил их и решился бежать, выбрав, разумеется, для этого удобную минуту, но прежде побега мне хотелось чем-нибудь насолить моим нелюбезным сослуживцам-приказчикам торгового дома, что впоследствии и сделал, перепортив им мебель.

Не скажу, чтобы жизнь котов в Гостином дворе была плоха. Нет, она сытна, покойна, можно даже изредка поохотиться в подвалах, но в жизни этой есть одно неудобство – это отсутствие женского общества, отсутствие кошек, а кошки, как известно, удивительно возвышают душу котов, особенно в марте месяце. Они влагают в нас музыкальность, делают певцами, поэтами и вместе с тем воинственными львами. Разбойники-гостинодворцы совсем не держат кошек, боясь возни с котятами. Гостиный двор – это совсем монастырь котов-аскетов.

Однажды, на том же самом митинге около помойной ямы, скучая о женском обществе, я поднял вопрос о кошках. Каково же было мое удивление, когда все сидевшие здесь коты застенчиво опустили свои очи и умолкли. Один только кот купца Зезерина разразился громоносною речью, но речью против кошек. Он перечислял все зло и все бедствия, происходящие от них, называл их пособницами дьявола, ветряными мельницами, козами в огороде и т. д.

– Сколько доблестных котов погибло из-за этих лукавых прелестниц, – восклицал он, – сколько сверзилось с крыш и разбилось вдребезги, сколько окривело и охромело в глупых любовных турнирах, сколько ошпарено кипятком, побито каменьями и поленьями через наших палачей дворников и водовозов, наказывающих нас за наши любовные дуэты!

Признаюсь, такое отношение к кошкам и такой взгляд на них меня крайне удивили, но впоследствии я узнал, что все гостинодворские коты действительно аскеты и составляют из себя секту, главным догматом которой предписывается отчуждение от женского пола. Секта эта занесена сюда чуть ли не с основания Гостиного двора.

Через неделю я покинул торговый дом и переселился к новому хозяину. Я просто вошел в его лавку через открытые двери, сел на диван, замурлыкал – и был принят с распростертыми объятиями как самим хозяином, так равно и его приказчиками.

Здесь мне было гораздо лучше. Лавка была на Зеркальной линии, что на Садовой. Через дорогу имелись жилые дома, куда иногда днем я мог бегать и встречаться на дворах и крышах с женским обществом. В одну из таких прогулок, и именно на крыше Пажеского корпуса, я познакомился с прелестнейшим существом кошачьей породы. Она была черна, как уголь, и лишь на востренькой мордочке имела беленькую отметку, шерсть ее была глянцевита, как атлас, в музыкальном отношении она могла заткнуть за пояс самого Цезаря Кюи, в поэзии…

Тут записки кота кончаются. На нескольких белых неисписанных страницах было прилеплено сургучом, как можно догадаться, несколько вещественных знаков невещественных отношений. Тут были: клок черной шерсти, рыбья кость, очевидно остатки завтрака tete-a-tete[12]12
  Наедине (фр.).


[Закрыть], кусочек розовой ленточки – остаток ошейника и следующее видоизмененное четверостишие поэта Мартьянова, взятое из его книги «Вешние всходы»:

 
Шемизетка расстегнулась,
И шалунья, как ни в чем,
Наклонясь ко мне плечом,
Грудью пламенной коснулась.
 

Из этих вещественных знаков невещественных отношений и из этого четверостишия о дальнейшей судьбе серого кота Васьки я могу только одно заключить – что гостинодворские коты не совратили его в свою секту аскетов.

Дневники одушевленных предметов

I. Из дневника лавочного торговца

1 ноября

Теперь того и гляди морозы начнутся, а у Васютки, моего лавочного мальчишки, шубы нет. Надо будет сделать ему шубу. Тоже каково ему в холода в нетопленной лавке-то стоять! Мальчишка он хороший и что твоя ломовая лошадь: придет из лавки – самовары вычистить, кухарке подтопок нащепит, белье покатает с ней; к тому же и крестник мне приходится. Завтра пойду и куплю ему мех и покрышку и отдам сшить шубу.

5 ноября

Все еще не могу собраться сшить шубу для Васютки. Расходов такая пропасть, что и не наберешься денег. Вчера вон жене беличьего меху на салоп купил. Есть у ней, правда, салоп, да хороший лисий, а как хороший салоп в баню таскать? Хотел и Васютке взять енот, что лает у ворот, да уж с одного вола семь шкур не дерут. Можно и потом купить. Холода-то не очень что-то завертывают. К тому же вечером был в Приказчичьем клубе и проиграл в мушку тридцать рублей. Ах, черти! Две лупоглазые жидовки просто наверняка обчистили.

10 ноября

Пошел вчера покупать Васютке шубу, но встретился с Иваном Семеновым. Попали в трактир: по рюмочке – семь рюмочек, съели по селянке, перешли на коньяк да и запутались на портере, что ноги портит. Странствовали-странствовали по хмельным Палестинам – и четырех красненьких как не бывало! И нанес же на меня леший Ивана Семенова! Лучше бы я Васютке шубу купил.

15 ноября

Сегодня портной примерял мне новую енотовую шубу. Спрашивал его и насчет Васюткиной шубы. Говорит, полмеха будет достаточно и даже с излишком. Как только маленько передохну от расходов на свою шубу – сейчас и Васютке мех куплю.

20 ноября

Хотел идти покупать Васютке шубу, но жена до того за обедом разозлила, что вышла бомбардировка. Швырнул в нее сапогом и попал в зеркало да каблуком стекло и расшиб. Нехорошая примета. Говорят, в доме покойник будет. Ведь разозлит же, анафема! Вот теперь и покупай шубу! Надо легкую передышку сделать. Зеркало-то пятнадцать целковых стоило!

22 ноября

Нехорошо. Надо будет Васютке шубу сшить. Мальчишка трудолюбивый и дрогнет. Он мне подчас приказчика заменяет. Но расходов не оберешься! Сегодня за десять сажень дров заплатил. И дрова, и шуба в один день – слишком уж жирно! Разве переделать ему зипун из жениной заячьей кацавейки, а на воротник мою старую меховую шапку поставить? Завтра же пошлю за портным.

23 ноября

Хотел послать за портным, но жена пристала, как с ножом к горлу, возьми ей ложу на Петипа в Александринский театр. Расход несчитаный, а нельзя, надо потешить, потому что вчера я пришел домой пьяный и переносье ей кулаком ссадил. Завтра.

24 ноября

Екатеринин день. Одних поздравительных пирогов послали сегодня на шесть рублей четырем именинницам. Какая тут шуба! Однако Васютка-то уж кашляет. Завтра пошлю за портным.

25 ноября

И черт меня понес на именины к этой Екатерине Тарасьевне. Сел играть в стукалку и четыре раза на короля бланк по двенадцати рублей ремиз поставил. И все разы крестовая масть надула! Говорят, счастливая она, потому что православная, а мне вот бубновая лучше, хоть и каторжная она! Но все-таки за портным для Васютки послал, и он завтра придет.

26 ноября

Был портной! Но представьте себе, какая оказия! Говорю жене: «Давай твою поеденную молью меховую кацавейку», а она мне: «Я, – говорит, – ее еще третьего дня продала татарину». Оказывается, что и мою шапку продала. Вот дура-то полосатая! А как я сегодня для Васютки новый мех покупать буду, коли Семен Сидоров объявил себя несостоятельным, а он мне сто рублей по векселю должен! Ведь не каторжный же я! В один день два денежных удара – уж слишком! И неплатеж по векселю, и покупка шубы!

1 декабря

Холода завертывают, и вчера снег выпал. Хотел Васютке купить шубу, но принесла нелегкая Родиона Иванова. Пристал, как с ножом к горлу: поедем да поедем первопутку спрыскивать. Поехал, да двух красненьких и недосчитался. К тому же, пьяный по дороге калошу потерял. Купил новые калоши. Ну просто удивительно! Как только задумаешь о Васюткиной шубе, сейчас тебя на какой-нибудь лишний несчитаный расход нанесет. Купил ему фуфайку. Пусть пока до шубы пощеголяет в ней.

4 декабря

Сегодня совсем уже решил покупать шубу, но вдруг вспомнил, что Варварин день. Двум именинницам крендели посылать с Васюткой надо, да еще чего доброго ужо проиграешься у Варвары Дмитриевны. Ежели выиграю, ужо на Васюткино счастье, то завтра же ему шубу готовую куплю. Пусть обновит ее в Николин день. На то он, батюшка-милостивец, и Никола Зимний, чтоб зимние вещи обновлять. А то послал сегодня с Апраксина Васютку на Васильевский остров с кренделем в легком пальтишке! Ведь сегодня уж мороз значительный.

5 декабря

Удивительное счастье этому Васютке. Ведь выиграл-таки я вчера четыре синенькие. Аккурат ему на шубу! Но вот беда! Как я куплю шубу без него? А он болен, лежит дома и не может головы поднять. Надо полагать, простудился вчера, в легком-то пальтишке на Васильевский остров ходивши. Сегодня и сапог мне вычистить не мог, а ведь как чистит мастерски, каналья! Хоть смотрись в сапог. Что твое зеркало! Удивительно старательный мальчишка!

7 декабря

Васютке-то все хуже и хуже. Отправил его в больницу, да кстати снял с него мерку на шубу. А то ужо, как выздоровит, неловко из больницы-то без шубы брать. Пожалуй, опять простудится. Завтра же куплю.

10 декабря

Вчера с женой были в цирке, а оттуда понесла нелегкая в Немецкий клуб чайку напиться. Хотел завтра купить Васютке шубу и послать в больницу, но те двадцать рублей, что были на эту антимонию припасены, проиграл и еще из своих истинных потрохов четвертную прибавил! Эдакое несчастие! Какая тут шуба! С горя напился.

11 декабря

Вчера поправлялся и до того запутался, что не знаю, где был, что пил и ел, а сегодня поутру оказались в кармане два вареных рака и шиньон. Денег просадил до полусотни, но это еще туда-сюда, а главное, вместо своей хорошей енотовой шубы очутился в чьей-то старой молеедине. Делать нечего, надо тайком от жены покупать себе новую шубу, а молеедину отдам Васютке.

12 декабря

Купил себе новую шубу, а молеедину послал с приказчиком Васютке в больницу, но Васютка оказался вчера еще умершим. Боже, очисти мя грешного! Впрочем, все-таки шубу-то я ему послал, и моя совесть чиста. А ведь какой мальчишка-то был старательный, царство ему небесное! Ну да я его в свое заупокойное поминанье вместо шубы помещу!