Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

IV. Стукалка

У купцов

Именины у купца. Собрались гости в стукалку поиграть. Кой-кого поджидают, дабы образовался полный стол, то есть семь игроков. Гости зевают. Поговорили о плохой торговле и замолкли. Разговор не клеится. Напали рассматривать какую-то древнюю икону – тоже надоело. Принялись зевать.

– Да что ж нам без почину-то сидеть? – возвышает кто-то голос. – Можно и впятером лавочку открыть, а остальные набегут.

– Дело, Панкрат Мироныч, дело! – откликаются другие. – Чего зевать-то? Может, покупатель около лавки ходит, на шведский замок поглядывает. Разговор-то разводить и после запора успеем. Так-то сидеть и кошке на говядину не выручишь.

– То-то. Я дело говорю. Я торговец старого леса, – потирает руки сделавший предложение.

Хозяин открывает карточный стол, раскидывает карты.

– Пожалуйте, господа купцы, – предлагает он. – Первая гильдия залезай за выручку да бери торговый билет.

Гости берут карты.

– Почем курс? – раздается вопрос.

– Три целковых.

– Значит, по рублю аршин? Чудесно!

– Теща в торговлю ввязалась, проку не будет! – раздается чей-то возглас, и при этом на стол швыряется только что сейчас вынутая из колоды пиковая дама.

Сели по картам. Тасуют.

– Петр Иванович, открывай коммерцию, зазывай покупателей: у тебя двойка.

Петр Иванович сдает, кладет гольц и ставит трехрублевую бумажку.

– Ну, капитал в оборот пошел, – приговаривает он. – Рвите!

– В кусты! – произносит первый голос и бросает карты. – Без оборота на меня.

– А я в баню. Коли по векселю получать придут, меня дома нет, дескать, на богомолье уехал, – раздается голос второго игрока по руке, и он также пасует.

Третий игрок задумывается.

– Пас хлеба не даст. У скупого торгаша ни убытка, ни барыша, – рискну купить, – говорит он и берет гольц, или прикупку.

– Купить изволили? Вот мне и наклюнулся покупатель. И я побежал.

Четвертый игрок стукнул. Пятый тоже.

– И мне любопытно, каким вы товаром торгуете? – прибавляет он. – Ну-с, сказывайте цену?

– Мы спервоначала приказчика на торги пошлем, – острит в ответ купивший гольца и ходит с козырного валета.

Падает туз. В третьей руке кладут короля.

– А эти сюда с мальчиком пришлите. Дама и девятка. Будьте покойны, не обсчитаем. Умыли купца! Напредки будьте знакомы! Адрес нашей лавки знаете. Ежели и по образчику прикупить придется, то отпустим. Ну, доставай из выручки три целковых да ставь ремиз.

– Водовоз пришел, ничего не поделаешь! – разводит руками проигравший и злобно взирает на заставившего его проиграть короля.

У чиновников

Именины у чиновника. Собрались стукалошники, поговорили о наградах, о геморрое и принялись зевать и потягиваться.

– Чем золотое-то время даром тратить, не лучше ли сделать доклад хозяину относительно раскрытия игорного стола и, взявшись за бумаги, начать ревизию собственного счастия, – предлагает лысый старичок со Станиславом в петлице.

– Вполне согласны с отдельным мнением вашего высокоблагородия, – заявляют голоса. – Иван Иваныч, дозвольте приступить к рассмотрению дела о красной и синей колодах, заключающих в себе по пятидесяти две карты, – обращаются они к хозяину.

– Вследствие отношения вашего за номером таким-то, спешу открыть стол и при сем считаю долгом присовокупить, что игральные карты будут старые, а не новые, из чего следует, что компании нашей представляется экономия гербовой пошлины в размере двух рублей серебром, взимаемой обыкновенно за приобретение новых карт в пользу хозяина, – отвечает целым потоком длинных фраз хозяин и, открывая стол, предлагает гостям карты.

– А как награда? – спрашивают его.

– Награда по пятидесяти копеек за взятку, что в совокупности составит ставку в один рубль пятьдесят копеек.

– На заявление ваше честь имею доложить, что слово «взятка» изъято ныне из употребления и заменено соответствующим ему словом «благодарность».

Смех. Садятся за стол.

– Имея в руках младшую карту и будучи вследствие сего рангом ниже всех, приступаю к сдаче на руки материала, – говорит вынувший двойку и сдает карты.

– Не имея в своих картах знака козырного отличия, спешу сказать «пас», – заявляет первый игрок по руке.

– Будучи одержим тою же болезнию, нахожусь вынужденным на сей раз тоже не входить в рассмотрение текущих дел, – слышится голос рядом.

– В видах плохого состояния своих карт, делаю покупку.

– Стукну в дверь к вашему превосходительству, – заявляет четвертый игрок.

– И я по казенной надобности… – прибавляет пятый.

Играют трое. Один из играющих ремизится.

– Как без шпаги! – радостно восклицают прочие. – Извольте обратиться с требованием из своего кармана экстренных сумм и поставить один рубль пятьдесят копеек ремизного штрафа.

V. Как у нас христосуются

Подвал

Каморка швейцара. Первый день Пасхи. Разумеется, что уж на столе ветчина. Швейцар, бравый отставной «ундер» со старательно нафабренными усами, держит на ладони серебряные деньги и бормочет:

– Вишь, сквалыга! Каждый день в семнадцатый нумер к полковнице шляется, а на трех двугривенных отъехал! Чтоб уж рубль ему дать!

– Это вы про кого? – спрашивает румяное лицо горничной, заглянувшей с лестницы в каморку.

– Про гостя из семнадцатого нумера, – отвечает швейцар. – Пожалуйте-с! Милости прошу к нашему шалашу! – приглашает он горничную.

– Да некогда… Я просто так заглянула. Думала, нет ли тут нашего лакея Петра.

– Пожалуйте-с… Мы не укусим. Похристосоваться надо. Христос воскрес!

– Воистину воскрес! Только, пожалуйста, один раз… Мне уж и так все губы обтрепали.

Горничная отирает губы и входит в каморку. Швейцар похристосовался трижды, прибавил поцелуйчик «на загладку», чмокнул еще раз в щеку и, обхватив горничную за талию, сказал:

– Вишь, как господа-то вас раскормили!

– Раскормят, как же! – отвечала та, отряхаясь. – Ежели и отъелась, то на свои. У людей прислугу-то шелковыми платьями дарят, а у нас по пятнадцати аршин ситцу сунули.

– Ветчинки… – предложил швейцар.

– Нет, балдарю покорно. Я думала, у вас наш Петр. Бежать надо!

Горничная опрометью бросилась вон из каморки, гремя по лестнице туго накрахмаленным ситцевым платьем.

Первый этаж

Розовенькая миловидная горничная отворила дверь на лестницу и, попятясь, воскликнула:

– Христос воскрес, ваше превосходительство!

– Воистину воскрес! – отвечал старец и вошел в прихожую. – У! Востроглазая! – ущипнул он горничную за щеку и сунул ей сверху за лиф пятирублевую бумажку.

Горничная тотчас же поспешила вынуть бумажку и, убедившись, что только пятирублевка, скорчила гримасу. Старец направился в комнаты. Его встретила маленькая брюнеточка в белом пеньюаре с розовыми бантами и бросилась ему на шею.

– Христос воскрес, птичка моя! Христос воскрес! – повторял он и плотоядно чмокал брюнеточку и в губы, и в глазки, и в шейку.

– Довольно, довольно, серый волк! – воскликнула она, вырываясь от него, и, отойдя на некоторое расстояние, лаконически спросила: – Ну?

– Ищи сама, – с улыбкой произнес старец и опустил руки по швам.

Брюнеточка бросилась шарить у него по карманам и вытащила сафьянный футляр.

– Только-то? – недовольным тоном протянула она, открыв футляр. – А обещали бриллиантовую бабочку подарить!

– Нельзя все вдруг, ангел мой! Времена нынче тугие… – отвечал старец и протянул снова и руки, и губы к голове брюнеточки.

– Подите прочь! Не стоите, чтоб вас и серым волком называла! – огрызнулась она и, надув губки, села около стола с пасхой, куличом, яйцами, где, между прочим, стоял и неизбежный окорок ветчины.

Старец подсел к ней.

– Ну, полно, кошечка моя! Я тебе дачу в Павловске найму! – шептал он.

– Оставьте меня в покое. Я думаю, вот этот окорок ветчины чувствительнее вас! – указала брюнеточка на стол, и на глазах ее показались слезы.

Второй этаж

В столовой у стола с закуской, на котором лежал и громадный окорок ветчины, стоял в величественной позе олимпиец. Вошел купец в сибирке, в сапогах со скрипом и с медалью на шее и, отыскав в углу образ, перекрестился.

– Христос воскрес, ваше высокоблагородие! – сказал он, поклонившись в пояс.

– Воистину… – отвечал олимпиец и протянул к купцу два пальца руки и лицо.

Купец три раза смазал его гладкобритые щеки своей бородой и подал ему большое яйцо. Олимпиец взял и нахмурил брови.

– Ты что ж это беззаконничаешь? – строго заговорил он, вертя в руках яйцо. – Обещался к Пасхе прислать ко мне на дачу маляров для ремонта и не прислал, разве забыл свои обязанности? А дрова в больницу какие ставил? Двух вершков не хватало.

– Вы извольте, ваше высокоблагородие, в яйцо посмотреть… Оно открывается… – таинственно произнес купец.

– Что в яйцо! Яйцо яйцом, а ремонт ремонтом! Ну, садись… Выпей вот да закуси ветчиной.

– Увольте. Нам без благовремения водка – беда! Супругу вашу любопытно бы очень видеть…

– Она в зале с гостями. Имеешь разве кой-что передать ей? – спросил олимпиец.

– Яичко махонькое есть-с.

– Тоже открывается?

– Открывается-с.

– Ну, погоди, я ее сейчас пришлю сюда.

Олимпиец ушел. Купец мрачно вздохнул.

– Вот они, дела-то! Ничем ноне люди не довольны! – пробормотал он себе под нос.

Третий этаж

В зале около стола с жирным окороком ветчины сидит жирный купец и потчует сидящих с ним гостей во фраках и в длиннополых сюртуках то «мадеркой», то «ветчинкой». Из-под подстриженной бороды его виднеется несколько медалей.

– Парильщики из бань дожидаются, счетчики из банка, сторожа от Владимирской, трубочист и мусорщик, – говорит горничная.

– Зови сюда!

Купец вытащил из бокового кармана громадный бумажник и, развернув его, как ступеньки у старинной кареты, положил на стол. Из карманов бумажника виднелись радужные, лиловые. Купец вынул объемистую пачку «канареечных» и сжал в кулаке. В соседней комнате послышались шаги, и в залу вошли сибирки и кафтаны.

– Христос воскрес, ваше степенство, Иван Мироныч! – заговорили они хором.

– Воистину, но только не степенство, а благородие… – сказал купец и поправил орденский крестик.

И началось чмоканье. Купец важно подставлял свои щеки и оделял христосующихся с ним рублевками, спрашивая каждую партию: «Кто у вас главный кассир?»

– Ну, теперь идите в столовую. Там вам по стаканчику поднесут, – прибавил он.

И опять зашаркали ноги удаляющихся. «Кассиры» разглядывали, сколько рублевок им перепало. Сторожа были недовольны.

– Вишь, скаред! – бормотали они. – Два рубля всего на все отвалил, а мы еще ему в первый день Пасхи вздумали честь отдавать!

– И нам целковый, – прибавил парильщик. – А как я его в Страстной понедельник мочалкой-то возил! Инда смучился!

Четвертый этаж

– Дома моя беззаконница? – спрашивает хмельной купец в мундире и треуголке.

– Дома-с, пожалуйте! Ветчину кушают, – отвечает кухарка. – Христос воскрес!

– Воистину воскрес, землячка!

Купец звонко христосуется с кухаркой, сует ей целковый в руку и входит в комнату.

– Смерти или живота? – кричит он, выхватив из ножен шпагу и бросаясь на сидящую за закуской рыхлую, румяную женщину в шелковом платье.

– Ай! – взвизгивает она, простирая руки. – Господи! Кузьма Терентьич! Да что ты белены объелся, что ли?

– Никак этого не бывало, а просто христосоваться пришел. Христос воскрес, сдобная!

– Воистину… Но только как ты меня напугал. Все нутро трясется.

– Будто бы уж у тебя есть нутро? Везде жир один.

Купец схватил толстуху в охапку и стал с ней христосоваться.

– Пусти! Измял все платье! – кричала она.

– Измял, так новое купим. На вот браслетку и яйцо с музыкой!

– А фаю на платье?

– Фай с мальчишкой пришлю. Не мог же я его из дома с собой захватить, коли меня жена провожала.

– Так мог бы вчера прислать. Верно, на одной браслетке отъехать хочешь? Жадный!

– Ну, молчи, а то опять шпагу выхвачу!

– Заклепать бы вам, купцам, шпаги-то ваши, чтоб меньше озорничали!

– Анна Палагевна! Цыц! – возгласил купец и сел около стола с закуской.

VI. Яйцо, червячок, гусеница и бабочка

Яйцо

Перед содержательницей «мастерской дамских нарядов» Василисой Степановной Укроповой, на магазинной вывеске у которой золотыми буквами было выведено: «M-me Charlotte», стояла простая женщина в байковом платке на голове и в кацавейке и кланялась. Около женщины, держась за ее платье, помещалась хорошенькая бедно одетая девочка лет одиннадцати и плакала.

– Ну, чего ты, дура, ревешь! – дала женщина подзатыльник девочке. – Кланяйся сударыне и проси, чтоб она тебя в ученье взяла. Ведь человеком будешь потом, подлая! Возьмите ее, сударыня, в ученье, – прибавляла она. – На пять годов отдаю. Она девочка крепенькая, выносливая, круглая, как яйцо; она вам какую угодно службу отслужит: и послать ее, и заставить что сделать! Заставьте за вас вечно Бога молить! Вон она какая! Ее нигде не заколупнешь!

Портниха Укропова, или m-me Charlotte, осмотрела девочку и взяла в ученье.

Девочка действительно была кругла, как яйцо. Звали ее Машуткой, но прозвище – Яйцо – так и осталось за ней до пятнадцатилетнего возраста. Яйцом ее звала хозяйка, Яйцом называли подруги по мастерской.

Жизнь портнихи-ученицы известна: шитье, нагревание утюгов, бегание в Гостиный двор за покупками. О, как любила в это время Машутка останавливаться около окон фруктовых магазинов и пожирать глазами яблоки, груши, арбуз и пастилу!

«Кажись, вот, взяла бы сейчас этот арбуз да и съела его весь! – мечтала она. – Да на прибавку бы еще три яблока сглодала да две груши. А вот этот ящик пастилы спрятала бы под кровать и потом вечером, ложась спать, под одеялом бы схамкала.

Так думала она зачастую до пятнадцати лет, быстро росла, превращалась из девочки в девушку и незаметно превратилась в гусеницу, или червячка.

Червячок

Будучи пятнадцатилетним червячком и, распевая по воскресеньям на окне черной лестницы «Под вечер осенью ненастной», она уже точила сердце столярного ученика, семнадцатилетнего паренька.

Столярный ученик сделал на шабаш шкатулку из обрезков орехового дерева и поднес ее в дар Машутке при следующей записке: «Ах, Машинька, какие глубокие мои чувства в груди к вашему чувству в груди! И все бы глядел на вас да любовался. Вчера я с горя выпил на гривенник бутылку пива за ваше здоровье и был пьян от вашей любви, да хорошо еще, что хозяин не заметил. А сия щикатулка пущай будет благословением моего сердца к вашей памяти обо мне. А я как в люди выйду и вы выйдете, то можете выйти за меня замуж законным браком, а не как-нибудь. Лети письмо ей прямо в руки от страдальца своих чувств».

– За щикатулку мерси, а чем пиво пить, лучше купили бы мне яблок, ежели уж такую любовь ко мне чувствуете, – отвечала она ему, встретясь с ним под воротами.

Точила Маша и сердце старика-табачника, содержателя лавочки, у которого она иногда покупала катушки.

– У, шельма! – перекидывался он со вздохом через прилавок, чтоб ущипнуть Машу за полненькую щечку. – Как к матери в гости пойдешь, дурочка, забегай ко мне. Я тебя кофием попою со сливками, орехов куплю и галстучек подарю.

Маша лукаво улыбалась.

– Кофий приятно с кавалером пить, а вы совсем облизьяна на шарманке! – отвечала она.

Куколка

Шестнадцати лет Маша вышла из ученья в мастерицы и получила от хозяйки восемь рублей жалованья в месяц. Она была бела, полна, румяна. Когда она шла по Апраксину за покупками, стоявшие на порогах приказчики, выкрикивая: «Ситцу, коленкору, бомазеи вам не надо ли?» – наклонялись к ее уху и шептали: «Куколка!»

– Послушьте, барышня! Вам в Немецкий клуб дамский билетик не надо ли? – спросил ее раз один молодой приказчик, когда она купила у него в лавке десять аршинов коленкору.

– С удовольствием наших чувств возьму! – отвечала Маша.

Вечером она была в Немецком клубе. Был и приказчик.

– Пронзен наскрозь от ваших скоропалительных глаз! – сказал он. – Хочу вырвать стрелу из своего сердца, но она впивается, как крокодил. Билет этот есть сюжет для свидания с предметом.

– Пожалуйста, без комплиментов! – пробормотала она и опустила глазки.

– Какие тут комплименты, коли нашему брату из-за вас впору хоть на осину! У меня теперь такой предлог дома, что даже подушка от горючих слез у печки сушится. Целую ночь кропил воплем души к бесчувственной антриганке!

– А вы сделайте забвение и пренебрегите втуне…

– Поленом не вышибешь. Головной засад равен такой любви, что вот пришел сейчас на Николаевский мост да вниз тормашками… а там по топорному плаванью и рыбам на съедение. Примите от нас в утешение чувств порцию мороженой сладости с ванелью.

– Что ж, попотчуйте.

Маша танцевала с приказчиком, а он ей напевал о любви.

– Оставьте, пожалуйста! Это все одно коварство с вашей стороны с обманом чувств! – говорила она.

Он вызвался ее проводить домой. Вышли на подъезде.

– Марья Дементьевна, голубица моей души! – прошептал он. – Идемте сейчас в кафе-ресторант выпить по чашке щиколаду! И там я в беспубличной тишине вылью перед вами поток моей души насчет законного брака перед алтарем супружества!

– Ни за что на свете! Ни за что на свете! – твердила она.

– Отпор благородству чувств? Прекрасно! В таком разе я при всех городовых закричу сейчас на себя наклепку, что я зарезал человека, и пусть меня возьмут в руки полиции.

Долго они шли и шептались. Она умоляла его, он – ее…

Бабочка

Через четыре месяца после свидания с приказчиком она плакала; через восемь месяцев хозяйка отказала ей от места. Маша не могла работать. Она готовилась быть матерью. Подругина тетка предложила ей угол у себя в квартире.

* * *

«Пале де Кристаль» сиял огнями. В шелковом платье и со шлейфом вошла Маша в его залу. Лицо ее было набелено и нарумянено, глаза подведены. Взор дышал нахальством.

– Бабочка! Хотите выпить с кавалером бутылку пива? – крикнул ей вслед какой-то пьяненький фертик.

Она ухарски повернулась к нему лицом и натянула нос.

– Ну, так аршата из ушата не прикажете ли? – добавил фертик.

VII. Со ступеньки на ступеньку

Катюша была дочка «тетки Матрены» и жила со своей матерью-прачкой в подвальном этаже, где они нанимали угол. Отца у ней не было. Тетка Матрена ходила стирать по господам, а Катюша сидела дома и шила в рынок ситцевые рубашки. Ей было шестнадцать лет, и на ее черненькие глазки и розовые щечки заглядывались все жильцы большого каменного дома. Сам угрюмый статский советник Куролесов, встретив ее однажды под воротами, ущипнул за щечку и сказал: «У, канашка!»

– Толстое почтение с кисточкой! – раскланялся перед ней молодой лакей. – Хорошо ли поживаете, крепко ли нажимаете? Вот все хотели квартиру нашего барина посмотреть. Милости прошу к нашему шалашу сегодня вечером чайком губы на фарфоре потешить. Самого у нас дома не будет. А я кстати и шоколадное сердце вам подарю.

– Пожалуйста, без комплиментов с вашей стороны! – жеманно отвечала Катюша. – И как же я к вам квартиру пойду смотреть, коли вы в холостом виде и одни дома? Я не какая-нибудь и соблюдаю себя, а маменька меня даже хочет выдать замуж за мелочного лавочника.

– Одни! – улыбнулся лакей. – А кухарка-то наша на что? Она и будет для вас каменной стеной супротив наших рук. Так придете за шоколадным сердцем-то?

– Не знаю… – прошептала девушка, потупя глазки.

Вечером Катюша, поднявшись несколько ступенек, постучалась у дверей первого этажа. Ей отворил лакей.

– Наконец-то! А то уж мое шоколадное сердце чуть было не растопилось от скоропалительной любви, – сказал он и обхватил ее за талию.

– Тише вы! Как вам не стыдно! Но где же ваша кухарка?

– Она в баню ушла.

– В таком разе прощайте! Я домой.

– Кто идет без сердца домой, того ждет серый волк под горой.

Лакей запер дверь на ключ и спрятал его в карман.

– Ах! – вскрикнула Катюша.

– Ну, теперь иди с Богом домой, а то скоро и кухарка, и барин придут, – сказал Катюше часа через два лакей и стал ее выпроваживать за дверь. Она старалась не смотреть на него, но вдруг, бросившись ему на шею, чмокнула его в губы и побежала вниз по лестнице.

* * *

– Вы сами того, душечка Катюша, не знаете, что вы душистый цветок, – говорил молодой барин из первого этажа, нарочно ради Катюши заглянув в подвал. – Мне нужно дюжину ситцевых рубашек себе сшить, так зайдите ужо ко мне вечерком.

– Полноте шутки шутить. Нешто вы носите ситцевые рубашки? – отвечала Катюша.

– Не носил, но из таких прелестных ручек, как ваши, буду носить. Кстати, я вам и сережки золотые подарю. Я их вчера, как будто нарочно для вас, выиграл в лотерею. Так зайдете?

– Что вы срам какой говорите! Ведь вы холостой. Наконец, что ваш лакей Иван про меня подумает?..

– К холостому-то и ходить, а что до Ивана, то я ушлю его куда-нибудь подальше с запиской. Прощайте, мой таракашек! Жду вас, как на каленых угольях.

– Напрасно ждать будете, потому я не бог знает какая.

Вечером Катя слегка позвонилась у дверей первого этажа, но уже с парадной лестницы. Ей отворил сам барин.

– Лакей в театре, а кухарка в бане, – отрапортовал он ей.

– Это даже очень стыдно с вашей стороны такую интригу под меня подводить, – отвечала Катюша. – Только, пожалуйста, не подумайте, чтобы я за чем-нибудь другим, кроме рубашек.

– Я вас только для рубашек и звал. Кстати, поцелуете меня, и мы чайку напьемся.

– Ни за что на свете!

Барин запер дверь.

Через два часа Катя уходила от барина с золотыми сережками, но без ситцу на рубашки.

– Так когда же опять придешь? – спрашивал ее барин.

– Когда вы опять и кухарку, и лакея вон из дома ушлете, – отвечала Катя, потупя глазки.

* * *

Под воротами Катю снова встретил угрюмый статский советник Куролесов и хотел ущипнуть ее за щечку.

– Пожалуйста, без нежностей! – отшатнулась она от него. – Только щипаться и умеете.

– Нет, я и дарить умею таким милашкам, как ты, мой бутончик. Приходи ко мне ужо во второй этаж вот этого флигеля, и я тебе два шелковых платья подарю после моей покойницы жены, – отвечал угрюмый статский советник.

– Так я и буду свои ноги трепать, к вдовьим озорникам бегавши. Я девушка честная.

– За честность твою я и хочу тебе подарить два шелковых платья.

– Надуете! Надсмехаетесь, а потом и велите меня своей кухарке в шею гнать.

– А вот попробуй. Сегодня вечером даже и кухарки-то у меня дома не будет. Ждать?

– Год суббот ждите, коли хотите!

Вечером Катя звонилась во втором этаже у дверей статского советника. Он сам отворил ей.

– Только я не к вам за платьями, а к вашей кухарке за нитками, – сказала она.

– Верю, но тебе придется подождать мою кухарку. Войди в гостиную, мой розовенький купидончик. Я тебе, кстати, картинки покажу.

– Что ж, покажите, только, пожалуйста, без вольности рук.

После одиннадцати часов вечера Катя уходила от статского советника и несла в узле два шелковых платья. Он прощался с ней и чмокнул ее в губы.

– У, противный! – сказала она. – И не стыдно это вам девушку обманом к себе завлекать!

– Что делать, моя розочка. Ежели придешь ко мне еще раз, тогда я раскаюсь в своем обмане.

– Дожидайтесь! Так я и стала к вам бегать да мораль на себя пускать! А вы вот наймите для меня квартирку, да сами ко мне и бегайте.

* * *

Статский советник нанял Катюше комнатку от жильцов в третьем этаже, а в четвертом жил купец. Купец то и дело по ошибке звонился у ее дверей. Она сама отворяла ему.

– Словно купоросом вы меня вашими распрекрасными глазами по сердцу мажете, – всякий раз говорил он ей. – У меня такой засад в голове насчет ваших глаз, что они куску бархата подобны, а насчет алых губ, что твоя клюквенная пастила!

– Хороши да не ваши, – улыбаясь, отвечала Катя.

– А может быть, будут и наши, коли мы вам кусок бархату наравне с клюквенной пастилой пришлем.

– Ошибаетесь. Я не антриганка. Мне один полковник лисий салоп сулил с соболями, да я и то на него не польстилась.

– А ежели мы к бархату, к пастиле и к салопу бриллиантовую браслетку прикинем, спровадите вы ту старую молеедину на петушьих ногах, что к вашей красе неописанной ходит?

Катя послала ему летучий поцелуй и захлопнула дверь.

Через день она писала купцу: «Семен Микитич старая моя молеедина сивонни не будут у меня вечером а патому приходите ко мне чай пить. Жду вас с замиранием сердца в груди и лазковой улыпкой моих чуфстф».

Купец явился к Катюше с бархатом, пастилой, браслетом и салопом, а дня через три из комнаты от жильцов в третьем этаже она переехала в собственную квартирку в четвертом этаже.