Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

V. В «Демидошке»

Светлый майский вечер. Свежо в воздухе, но ясная погода собрала довольно много посетителей в «Русский семейный сад» Егарева, иначе в «Демидрон», или в «Демидошку». Буфет торгует на славу. От чайных приборов, за которыми уселась публика в ожидании «первого отделения на сцене», так и несет коньяком или ромом ямайским. За одним из столиков кто-то вошел в пафос и декламирует:

 
Как приятно в вечер майский
Чай китайский попивать;
Как приятно в чай китайский
Ром ямайский подливать.
 

Товарищ его с совсем уже раскрасневшимся от выпитого пунша лицом подхватывает и слегка заплетающимся языком возражает:

 
А приятней в ром ямайский
Чай китайский подливать.
 

– И это совершенно верно и правильно, – продолжает он, – потому знаешь какой настоящий пунш должен быть? Налей полстакана воды, выплесни эту воду и остальное долей ромом или коньяком. Так старинные кавалеристы советуют. Шурочка, куда вы это стремитесь? – обращается он к проходящей мимо стола пестро одетой, молоденькой, но уже значительно полинявшей девушке с папироскою в руке.

– Я вовсе не Шурочка, а Катя, – отвечает та, остановившись.

– Ну, все равно. Куда это вы, Катенька, стремитесь? Милости прошу к нашему шалашу. Рюмочку сливок от бешеной коровы не прикажете ли для плезиру?

– Угостите ванильным мороженым, так я сяду. Кроме того, апельсин.

– Помилуйте, да нам и лакей не подаст, ежели мы будем такие нежности требовать.

Девушка вильнула шлейфом и помчалась.

– Мамзель Катерин Купорос! Куда же вы? Внемлите нашим воплям и стенаниям! – кричат ей вслед сидящие за столом, но она не обращает на них внимания.

За другим столом, в компании кавалеров, сидят две такие же девицы, но постарше и изрядно «наштукатуренные». Они дерзким взглядом встретили третью девицу, прошедшую мимо них, и презрительно смерили глазами с ног до головы.

– Вишь, дрянь! Надела бархатное пальто и своих не узнает! – громко произносит одна из сидящих девиц. – А ведь в прошлом году у нашей хозяйки в горничных жила и нам же за пивом бегала. Давно ли ситцы-то с себя стряхнула и от лоханки отошла, а уж туда же разыгрывает! Все была Федосья – теперь Фаня стала.

– У кого она? – спрашивает подруга.

– Теперь у жида. Только и жид-то ненастоящий, а из армян или греков. Но настоящий ход ей дал купец с Калашниковского берега. Она ему себя за актерку выдала. А до купца все с топографами путалась, а от топографов вся и корысть-то – фунт мармаладу да банка помады.

Далее, около стола, сидит старичок с двумя молодыми франтами, оперся грудью на палку с серебрянным набалдашником и говорит:

– Свежья нет! Свежья! Все пообносилось, все обтрепано. И куда это только делись красивые, молодые женщины? Бутонов мне не надо, дайте мне распустившуюся розу, но свежую, благоухающую.

– Да бутонов здесь, дядя, искать и нельзя, – отвечает один из молодых франтов.

– Бутоны нам, культурным людям, никогда не достаются. Они попадают в руки телеграфистов, мелочных лавочников и гостинодворских приказчиков.

– Но отчего, отчего?

– Оттого, что не пойдем же мы их разыскивать по чердакам да по квартирам на задних дворах, а сюда в «Демидошку» бутоны не ходят. Здесь мы уже пользуемся только остатками приказчичьей и писарской трапезы.

– Печально, печально! – помотал головой старичок. – И после этого еще смеют утверждать, что низшим классам жить хуже, чем нам! Да и бутоны-то эти – дуры, своей выгоды не понимают. Ну что бы им сюда идти.

– Здесь, дядя, все-таки полтинник за вход. Бутоны иногда ловятся и нами, но в Летнем саду, где вход бесплатный.

– Пойду поразомну себя, геморрой что-то разыгрался, – говорит старичок, подымается и плетется в дальнюю аллею, слегка заплетая ногой, очевидно тронутой параличом.

Невдалеке от буфета на скамеечке сидит молоденькая и действительно хорошенькая девушка в сером ватерпруфе и нитяных перчатках и чертит что-то зонтиком на песке. Увидав девушку, старичок начинает жевать губами, вздевает на нос золотое пенсне, прохаживается мимо несколько раз, скашивая в ее сторону плотоядный взор, и наконец садится рядом с ней. Девушка продолжает свое занятие.

– Чей это вы, миленькая, вензелек зонтичком на песке выводите? – спрашивает он ее после некоторого молчания.

– А вам что за дело! – наивно отвечает она. – Много будете знать – скоро состаритесь. Впрочем, вы и так старее попова кота без хвоста. Из вас песок сыплется.

– Вот видите, значит, мне и можно сказать, – продолжает старичок, не смутившись.

– Извольте. Одного молодого кавалера, имя его Веди-Добро. Он теперь играет на бильярде, я его здесь поджидаю. Потому там мужчины без сюртуков, и мне туда войти стыдно.

– А вы разве никогда не видали мужчин без сюртуков?

– Что за глупости вы говорите! Вот выйдет мой молоденький кавалер, так я ему на вас и нажалуюсь.

– Ай-яй-яй, какая строгость! Такой миленький бутончик – и так строг. Да разве жалуются молодому на старого? Вы лучше мне на своего молодого кавалера нажалуйтесь, а я вас и защищу. Да и что такое молодой? Старые-то лучше, старые-то хлебнее да и чувствительнее. Ведь вы вот, поди, какого-нибудь приказчика дожидаетесь, и он вас, пожалуй, даже чаем забыл попотчевать.

– Ошибаетесь, не в ту центру попали! Он вовсе и не приказчик, а из аптеки и давеча апельсин мне купил.

– Что апельсин! Плюньте вы на вашего аптечного кавалера и пойдемте со мной. Я вас даже ананасом угощу. Ну, пойдемте и сядемте чай пить, а там поедем ужинать, и чего хотите, того и просите! Старичок ни в чем вам не откажет, только будьте с ним поласковее. Давайте вашу руку!

– Это с вами-то под руку?! – вскрикнула девушка. – Да я и стыда на себя не возьму! Тут есть моя подруга, так она засмеет меня. Ведь вы совсем старая крыса!

– Браво! Браво, мадемуазель! Так его и надо! – хохотали около нее, как из земли выросшие, два франта, недавние собеседники старичка. – Ну что, дядя? Вот вам и бутон! – обратились они к нему. – Да вы и обращаться-то с бутоном не умеете. На все нужна сноровка. Будь тут писарек военного министерства, он бы сейчас подвел турусы на колесах с жалкими и чувствительными словами и в десять минут сердце-то и победил бы. Ну, полноте, пойдемте француженок слушать. На сцене уже начинается.

Сконфуженный старичок встал с места и направился за племянниками, что-то напевая себе под нос.

Сзади них шли два купца.

– Семен Парамоныч, возьмем по билетику в места, послушаем, как там француженки иностранные песни отжаривают, – говорит первый.

– Ну их в болото! Что слушать, коли мы ничего не понимаем. Может быть, они такие слова завертывать начнут, что нас же по-французскому ругать будут, а мы за свои деньги сиди да глазами хлопай! – отвечает второй и прибавляет: – Пойдем-ка лучше в буфет и глотнем горького до слез, так дело ладнее будет!

VI. На столичном аукционе

Столичный аукцион привлек самую разнообразную публику. Тут и генерал, и чуйка с Апраксина, актриса и жид-ростовщик, молодая дама, ищущая полтинного за грош, и жирное «доверие», облаченное в купеческое пальто. Те, кто пришли пораньше, сидят за столом, поставленным «длинным покоем»; остальные стоят сзади «на дыбах». Внутри «покоя» снуют артельщики, показывая поступающие в аукцион вещи. Стоящие сзади лезут смотреть вещи через головы сидящих. На возвышении аукционист с молотком и со счетами.

– Послушай ты, борода! Ты не смей на меня дышать и наваливаться! – огрызается дама на стоящую сзади ее чуйку.

– За свой грош здесь, сударыня, всякий хорош! – отвечает чуйка. – Что ж мне рот-то заткнуть, что ли? Да, наконец, я и пользительнее вас. Я вон попугаечную клетку купил, а вы без почину сидите! Только даром место занимаете. На улице-то вон дождик, так он вас сюда и загнал.

– Не рассуждай! В последний раз тебе говорю!

– Скажешь и еще раз. Язык-то некупленный. А только мы мимо ухов пропустим.

– Удивительное дело! – восклицает франт. – Создали порядочное заведение и пускают черный народ. Внизу, кажется, швейцар есть. Чего он смотрит?

– От черного-то народа только и корысть аукциону, а вот белый народ, так зря трется, – не унимается чуйка.

Франт не слушает.

– Когда я был в Париже в таком etablissement[13]13
  Заведение (фр.).


[Закрыть], – продолжал он, – бойкая французкая речь так и звенела, а тут…

– Этаблисеман! Ты чего ругаешься? Сам ты такой! Не прикажешь ли и мне говорить по-французски?

– Енотовая шуба! Оценка – пятнадцать рублей! – возглашает аукционист.

– Рубль! Полтина! Гривенник! – послышалось со всех сторон. Стучат счеты аукциониста. Все рассматривают мех. Артельщик подносит шубу к молоденькой девушке. Та трогает ее пальцами, рвет несколько волосков из меха и отдергивает руку.

– Ах, боже мой! Может быть, это после покойника! – говорит она.

Рядом с ней купец начинает вертеть мех во все стороны, смотрит его против света.

– Этот енот пополам с тем, что лает у ворот, – поясняет он артельщику. – Окромя того, тут моль целый год на посте стояла. Четвертачок! – кричит он.

– Ах, что вы! Зачем вы покупаете, – обращается к купцу девушка. – Вдруг эта шуба после какого-нибудь тифозного? Заразиться можете.

– Так ведь не нам ее, сударыня, носить. Мы ее продадим, а покупатель не токмо что с тифом, а и с чумой сносит, – отвечает купец.

Шуба продана. Идет в продажу картина.

– Картина масляными красками: старик, читающий книгу! Оценка – сорок рублей! – слышно с возвышения.

Молчание. Никто не набавляет.

– Да тут и красок-то с полотном на целковый не будет. За рамку рубль с четвертаком дать можно, – доносится из задних рядов. – Вы, ваше благородие, поскорее вон энти, что поголее-то, пущайте. Господа купят. Они женский открытый вид любят.

– Пятачок! – кричит какая-то полная дама.

– Сорок рублей с пятачком! Никто больше? Раз, два, три! За вами, сударыня! – обращается к даме аукционист.

Дама конфузится.

– Ах, нет, нет, я пошутила! – машет она руками.

Хохот.

– Здесь, сударыня, шутить нельзя. Здесь аукцион, – замечает аукционист.

Картину ставят на место.

– В одном кармане смеркается, в другом заря занимается, – доносится из задних рядов.

На очереди продажа фортепиано.

– Позвольте узнать, уксус сорока разбойников продавать будут? – спрашивает соседа какая-то старуха. – Я к тому, что показаны аптекарские товары…

– Господин аукционных дел мастер! Когда же мебель-то?.. Мы за мебелью пришли! – кричит сидящий у стола апраксинец.

– Подождите, мебель своим чередом…

– Чего ждать! Нам ко щам пора. Вы мебель-то вперед пущайте.

– А ты, земляк, во как! – откликается с противоположного стола порыжелое пальто. – Я сам из Александровского рынка за мебелью пришел, но, знаючи всю их длинную прокламацию, захватил от нашего рыночного интенданта и продовольствие. Видишь?

Пальто достало из кармана сайку с красной икрой и принялось есть. Запахло луком.

– Однако ведь здесь не кухмистерская, – сделал кто-то замечание.

– Шалишь! Вы дома едите, так у вас нешто тоже кухмистерская? Ведь брюхо-то подведет, коли ежели с утра не емши. Да таких и правилов нет. Сказано, чтоб учливость соблюдать и приличную одежду, а насчет еды ничего не сказано. Эх, ежели бы теперь да собачку забалую купеческого в себя вонзить! – прибавляет пальто и, подмигнув глазом, крякает.

– В публичных местах, почтенный, лук не едят! – слышится замечание.

– Это еще отчего? Лук – божья трава, а не падаль. Им святители питались.

– Синяя лакейская ливрея и шляпа с галуном! Оценка – восемь рублей!

– Послушайте, господин аукционист, попугай продаваться будет? – задает вопрос тощая дама.

– Попугая, сударыня, и в расписании нет.

– А как же клетку-то продавали? Мне моя институтская подруга генеральша Мудрова сказала, что у вас попугай продаваться будет, который на трех языках… Послушайте, это уж из рук вон! – переменяет она тон и обращается назад: – Как вы смеете у меня со шляпки цветы рвать?

Стоящий сзади ее пожилой чиновник в вицмундире пятится.

– Да что вы, белены объелись? – говорит он. – И не думал, и не воображал!

– Врете, врете! Я сама слышала, как вы меня за цветок дернули.

– Ну вот еще! Очень мне нужны ваши мятые цветы. С места не сойти – не трогал! Ей-богу же!

Чиновник даже крестится. Начинается спор. Ввязываются посторонние лица.

VII. Казак и мужик

День праздничный. В Апраксином переулке, невдалеке от питейного дома, стоит патрульный казак и держит лошадь в поводу. В переулке людно. Прошел один мужик и остановился против казака, смотря ему прямо в рот.

– Чего рот-то разинул? Расходись! Скопляться не велено!

– Смотрю, как ты нас охраняешь. Ну, что тебе? Полно… брось!

Казак усмехнулся и махнул рукой. Рядом с первым мужиком остановился второй, третий, четвертый. Все смотрели, хотя и сами не знали, на что смотрят.

Казак тоже смотрел на них.

– Донской будете? – спросил его тулуп.

– Донской.

– А вода у вас в реке синяя и соленая?

– Обыкновенная вода, как и у вас.

– А как же в песне-то поется: «Разгулялся синий Дон»?

Казак молчит.

– Где у тебя присяга-то? – пристает к нему гунявый мужичонка.

– Какая присяга?

– А пика-то? Ведь в песне поется: «Казак без пики – что кот без хвоста».

– Пика в казармах оставлена. При полицейской службе нешто при пике можно?

– А нагайка-то при тебе? – задает вопрос рваный армяк.

– Вот нагайка. Ее завсегда на всякий случай при себе держим.

– А правда, что ежели теперича положить тесовую доску, то этой самой нагайкой перерубить ее можно?

– Не слыхал. Шашками медные пятаки рубили – это точно, а нагайка только для живья.

– Донское-то вино у себя на Дону, поди, взаместо простого пьете?

Казак не отвечает на вопрос.

– Расходитесь, господа! Толпиться не велено. Посмотрели – и будет, – говорит он.

– Ах, чтоб тебя! Смотрите, ребята, он нас господами величает! – дивится армяк. – Вот так учливость!

– А за учливость сделайте и вы учливость: расходитесь!

– Постой, дай тебе прежде за учливость встречу сделать! – воскликнули хором мужики. – Слышь, пойдем растопим! – начали они ему предлагать угощение и кивали на питейный.

– Не могу я, братцы, коли я по наряду.

– В наряде-то праздником и угощаться. Ты защитник наш, и мы тебя потчевать должны.

Разговор этот услыхал совсем уже пьяный мужик без шапки и в опорках. Он тотчас же бросился в кабак, вынес оттуда сороковку, растолкал народ и упал казаку в ноги.

– Защитнику! – вопил он пьяным голосом. – Прими из наших ручек и вкушай.

Казак попятился.

– Да говорят тебе: нельзя мне! – сказал он.

– Врешь, друг, мужиками гнушаешься! До тех пор не встану, покелева ты всю ее до капельки… Эту можно, это геройская, прямо с Шибки. Сам и на Шибку за ней бегал.

– Слышь, я тебя гнать буду!

– Гони, а я все-таки не встану. В твоей власти. Вы наши, а мы ваши. Бей нагайкой, стегай! От защитника стерплю!

– Зачем же я стегать буду? – недоумевает казак.

– А затем, что вы в Туретчине за нас от башибузуцкого звания тяготы терпели; хотим и мы теперь за вас потерпеть. Стегай, говорю.

Казак в замешательстве.

– Голубчик, стегай! Из твоих ручек для меня это все равно что позолота. Не осчастливишь – не встану.

Остальные мужики смеются.

– Да стегни его! Что тебе! – говорят они казаку.

Тот, улыбаясь, берет нагайку и слегка ударяет его.

Тот вскакивает.

– Ну, вот теперь спасибо! Не будешь пить? – протягивает он ему одной рукой сороковку, а другой почесываясь от удара.

– Не буду!

– Ну, коли так, я выпью за твое здоровье. Гляди!

Мужик кричит «ура» и выливает себе в рот содержимое сороковки.

VIII. На лихаче

Время под вечер. На Невском зажгли фонари. С неба сыплется снег хлопьями и устанавливает зимнюю дорогу. Некоторые извозчики выехали уже на санях.

Из Палкина трактира вышел слегка захмелевший франтик в пальто с бобровым воротником и с папироской «в зубу», посмотрел посоловелыми глазами направо и налево, икнул, ударил себя рукой по котиковой шапке и подбоченился.

– Эх, господин купчик, прокатил бы я вас по первопутке на шведочке! – вскрикнул извозчик. – Шведка у меня лимонская и иноходом семенит!

– А ты почем, дурья голова, знаешь, что я купец? – откликнулся франтик.

– Помилуйте, сударь, сейчас по облику видно… Как же нам не знать! Потешьте первопутку-то!

– Ладно. А только можешь ты, чтоб с градом и мне во все удовольствие?

– В лучшем виде близир устроим. У меня конь – огонь. Куда прикажете?

– А чтоб по трактирным Европам путешествие…

– Хмельных слонов водить? Извольте. В этом деле услужить можем. Садитесь без ряды. По вашим чувствам вижу, что извозчика не обидите, а мы заслужим.

Франтик сел, свистнул и крикнул:

– Жги прямо во все лопатки!

Помчались. Шведка горячилась на одних вожжах. Полозья саней задевали по плохо прикрытым снегом камням и резали ухо особенным резким звуком.

– Слышите, ваше степенство, как первопутка с полозьями-то здоровается? – спросил извозчик. – Это она на радости. С марта не видались.

– Слышу. Накаливай знай, на-ка-ли-вай!!!

– Поди! Поберегись! Эй, шуба! Не зевай, тетка! Задавлю! – весело кричал извозчик, молодой парень с серьгой в ухе, и тут же обратился к седоку: – С чего, господин купец, загулять изволили? Али в военной жеребьевке солдатчины сподобились?

– Хуже. Жеребьевка еще в прошлом году, как гора с плеч, с нас свалилась, – отвечал купчик. – Ты женат?

– Как же, сударь. Еще прошлогодний Покров нас в деревне венцом покрыл.

– Ну а я нониче хотел приять венец праведный на распрелюбезной девице, да тятенька в своем зверском составе невесту мою за себя отбил.

– Ой! Да это, сударь, совсем неладно!

– Уж так-то неладно, что и сказать-то нельзя! Тебя Иваном зовут?

– Нет, сударь, Терентьем. Старший брат у меня Иван. Он в ломовиках у Никольского рынка состоит. Неужто так-таки старый пес и отбил?

– Из-под самого носу увел. Спервоначалу дал мне в полные чувства к девице войти, а потом вдруг высказывает такие мысли: «Ежели ты в сем доме покажешься, то я тебе поленом все ноги обломаю». Хорош это сюприс от родного отца?

– Осиной пахнет-с, хоть он ваш и единоутробный тятенька, – отвечает извозчик.

– Ну, вот с этой самой горести я и гуляю по трактирным Палестинам. Жарь!

– У вас тятенька-то давно вдовеет?

– Четвертый год на вдовьем положении и на мамзельном житье. Старик – что твой кочан крепкий. Поставили это оне маменьке, покойнице, мавзолей и надписали так: «Супруга нежная, до скорого свиданья»; однако не больно-то крепко свои слова держат, и вдруг такой оборот, что задумали у сына невесту отбить. Разыскали мы это тут через сваху купеческую сироту с деревянным домом на каменном фунтаменте. Капитал невелик, но сиротство для нас – большая оценка, потому ссоры меньше, и, окромя того, девица очень приглядная. Ростом невеличка, но зато кругла и пушиста. На Димитрия Солунского я и Богу с ней помолился. Хожу. Переносил ей по вечерам фунтов шесть конфет и во всех чувствах влюблен стал. Приданое готово, спрашиваю тятеньку, когда свадьбу назначить; а он мне: «Подождать, – говорит, – надо». «Помилуйте, – говорю, – когда тут ждать, коли у нас Михайлов день на носу». А он в это самое время и вцепился мне в волосное правление. Ну, думаю, так просто родительскую власть показывает, но по времени слышу другой разговор. Прихожу это раз к невесте, а она мне бриллиантовую брислетку показывает. «От кого, – говорю, – такой презент?» – «От вашего тятеньки». Меня как варом… А наутро слышу от него такие куплеты: «Ежели ты, песий сын, туда хоть нос покажешь, то у меня про тебя полупудовик из лабаза припасен». «Зачем, – говорю, – такие мысли, тятенька?» – «А затем, что я сам хочу ее за себя взять, а ты еще можешь холостым побегать». В потере своей памяти бегу к невесте в дом, а опекун ейный спервоначалу ко мне задом, а потом перстом на двери указывает. Тут я и понял весь комплимент, что мой тятенька с ейным опекуном сговорился.

– А она-то, сударь? Сама-то невеста что? – спросил извозчик.

Франтик горько улыбнулся.

– Ей что! Спервоначала она в обморочном чувстве ногами подрыгала, а потом, разумеется, и пришла в себя, – отвечал франтик. – Ты-то, Иван, возьми: выручка тятенькина, а не моя; я из нее украдкой выуживаю, а тятенька – своя рука владыка. А она девушка хоть и чувствительная, а денежный расчет понимает.

– С тех пор и гуляете?

– Нет, второй день только загулял. Спервоначала хотел на Валаам с горя послушником ехать, а со вчерашнего дня махнул рукой и пьянствовать начал. Накаливай!

Извозчик стегнул вожжами.

– Ну, Васька, распотешь господина купца во все его удовольствие! Пусть он завьет горе в веревочку! – крикнул извозчик.

И застучала подковами о камни шведка, понесшись во весь дух.

– Ухти! – взвизгнул франтик и, быстро переменив тон, сказал извозчику: – Сверни направо в Морскую! Я в «Малый Ярославец» заеду!