Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

IX. На даче

Лесной. Солнце село. На Новосильцевской церкви часы пробили девять. Дачник, отпив чай, выходит за калитку своего сада, садится на скамейку и нюхает воздух. Он в пальто и с сигарой. С ним жена в сером ватерпруфе и кружевной косыночке на голове.

– То есть это просто на смех! – говорит дачник. – Все стояли жары, а как купил я себе соломенную шляпу и парусинный пиджак – сейчас холодно сделалось. Кажется, переменчивее петербургского климата может считаться только сердце женщины.

– Ну уж и мужское сердце хорошо, – отвечает жена. – Спрашивается, зачем, например, тебя понесло вчера в «Ливадию»?

– Матушка, вчера мне нужно было одного должника изловить.

– Знаю я этого должника-то! В бархатной кофте и в шляпе с цветами он ходит. И я так полагаю, что не ты с него деньги получал, а с тебя еще сорвали.

– Послушай, что за подозрения!

– Однако где-нибудь ты шлялся же до трех часов ночи! – горячится жена.

– Не шлялся, а встретился с Герасимом Ермолаичем и отправились в «Самарканд» поужинать. Я знал, что у тебя только сиг жареный от обеда остался к вечеру, ну а жареной рыбы я вообще не люблю.

– Врете вы! Для вас у меня целая передняя нога телятины на стол была поставлена! Простокваша стояла!

– Тише, тише, нас слушают.

У другой калитки действительно появляется сосед.

– Верно, о политике толкуете? – спрашивает он и тут же прибавляет: – Да, батюшка, совсем другой оборот дело берет, Биконсфильд-то каков! По-французски бонжур сказать не умеет, а извольте видеть, какая птица!

– Да, птица! – со вздохом произносит дачник и дергает жену за ватерпруф, чтоб она молчала. – Вы почем телятину покупаете? – разражается он ни с того ни с сего вопросом.

– Вчера заднюю ногу по двадцать четыре копейки за фунт купили. Только послушайте: я так полагаю, что все это подстроено. Теперь, спрашивается, что же султан из себя представляет?

– Султан? Да… положение незавидное. Ну а огурцы?

– Огурцы двадцать две копейки. Но я так полагаю, что Вадингтон хоть еще и не высказался по этому поводу, но со временем тоже насолит.

– Я бы и сам насолил, но, представьте, у меня весь лед в погребе растаял. Сначала на ботвинью таскали, два раза мороженое делали.

– О господи! Я про конгресс, а вы про огурцы!

– Конгресс конгрессом, а хозяйство хозяйством. У меня молока одного на полтину в день выпивают, на тридцать копеек булок у булочника берут! Пойдем, Маша, походим, – обращается дачник к жене.

Молча подымаются они со скамейки и идут по аллее.

– Вот дурак-то!.. – шепчет ему вслед сосед. – Огурцы для него важнее европейских вопросов.

Дачник и дачница идут, не смотря друг на друга. Жена первая прерывает молчание.

– И так-таки ты утверждаешь, что с вами в «Самарканде» за ужином не было женщин? – спрашивает она.

– Ах, Маша! И как это только может тебе в голову лезть. Вот те Христос! Смотри!

Дачник озирается по сторонам, и, видя, что никого нет, снимает с головы шляпу, и, взглянув на небо, крестится.

– Андрей Михайлович, здравствуйте! Что это вы креститесь? – раздается над самым его ухом мужской голос, и из палисадника выставляется бородатая голова.

– Я?.. – путается дачник. – А так, ничего… Жена рассказывает, что один доктор знакомый тифом умер, ну я и перекрестился.

– Доктор? Какой же это доктор? – пристает бородач. – Ежели вы про доктора Кустикова, то оказывается, что пустяки! Он жив-живехонек. Вы про какого доктора, Марья Ивановна, ему рассказывали?

– Ах нет, вы не знаете его, – перебивает муж. – Доктор Иванов это.

– Знаю. Даже двух докторов Ивановых знаю. У одного еще бородавка на носу с волосом.

– Нет, этот без бородавки. Я вам как-нибудь покажу его. Он здесь в Лесном на даче живет, – совсем уже запутывается дачник.

– То есть как это покажете? Ведь вы говорите, что он умер.

– Ну да, умер, только что ж из этого? Я покажу вам его брата. Вылитый доктор! Удивительное сходство.

– Действительно, поразительно похожи были, – поддерживает мужа жена. – Этот брат, который жив еще, не так похож на того, который умер, но умерший был вылитый брат, так что многие ошибались.

– Позвольте, ежели один был похож на другого, то и другой должен…

– Разумеется. Это она так, – старается поправиться муж. – Вы почем дрова покупаете? – обращается он к бородачу.

– Право, не знаю. Этим у меня жена заведует. Скажите, не служил ли этот Иванов когда-нибудь в сыпной больнице?

– Ей-богу, не знаю. Я его так, мельком раза два видел. Да и что вам до этого? Прощайте! Пойдем, Маша! Надо моционом пользоваться, и так уж все сидим, как филин с совой.

Дачник прощается и, взяв жену под руку, двигается по дорожке.

– Черт его знает, с чего он обалдел. Уж не спятил ли грехом с ума? Растерявшись, мелет какую-то ерунду, – бормочет бородач, выходит за калитку на аллею и смотрит дачнику вслед.

У дачника с женой между прочим разыгрывается следующая сцена.

– Это, может быть, вы филин, а я не сова! – говорит она и отдергивает свою руку от мужа. – Не хочу с вами под руку идти! Как вы смеете меня совой называть?

– Матушка, Машенька! Да я только для сравнения. Ну что за охота на всякие пустяки обижаться!

– Пустяки! Скажите на милость! Налюбезничались вчера в «Ливадии» да в «Самарканде» с вашей мамзелью, так у вас и жена совой сделалась! Сова! Сова!

– Друг мой, ведь я и про себя сказал, что филин.

– Филин! Филин! С этим я не спорю! Настоящий филин! – топает ногой жена.

– Здравствуйте! Где вы видите филина? – спрашивает стоящая на мосточке через канавку дама, скрытая в кустах акации.

У дачника и руки опускаются.

«Вот лешие-то! Словно из земли вырастают!» – мелкает у него в голове.

– Не филин, это жена утверждает, что филин, а появилась у нас в саду сова. Сидит на дереве и кукует.

– У вас на даче? Ах, покажите! Это очень интересно! – восклицает дама.

– Действительно, это интересно! – откликается стоящий рядом с ней мужчина. – Я ни разу не видал здесь сов. Ежели белая, то это лунь, а не сова. Можно к вам в сад зайти?

– Можно, можно. Прощайте!

Дачник и дачница, надув губы, продолжают шествие по аллее.

– Вот дура так дура! Совсем осрамила! – цедит он сквозь зубы.

– Так дурака и надо! – громко отчеканивает она.

– Кого это вы, Марья Ивановна? – внезапно спрашивает выскочивший из-за угла молодой человек.

Картина.

X. Травля

Ясное праздничное утро. День обещает быть хорошим. В одной из улиц, прилегающих к Черной речке, полный и лысый дачник пожилых лет вышел из калитки своего палисадника на улицу и, потирая поясницу, блаженно улыбается. Он без шляпы, в серой жакетке и в туфлях. Его увидал с другой стороны улицы худой и длинный мужчина с маленькими бакенбардиками и закивал головой.

– Ну что? – кричит он ему. – Как наше общее дело?

– Отлично. Сегодня ночью еще четыре попались. Значит, с прежними одиннадцать, – отвечает лысый дачник и потирает руки. – И ведь какие жирные, ежели бы видели! Впрочем, перед тем, как попасться в ловушку, они у жены ящичек с клюквенной пастилой прогрызли.

– Значит, сегодня можно начать? – спрашивает длинный дачник.

– Еще бы. Чего ждать-то? После обедни поедим пирога да и начнем. А там, что еще подлавливать будем, на следующий раз.

Из соседней дачи выходит еще дачник в отставном военном сюртуке. Седые усы щетиной, но вид добродушный. Он с газетой в руках.

– Иван Иваныч, ночью еще четыре прибыли и теперь сидят и ждут, – радостно рапортует дачник отставному военному.

Военный качает головой.

– Охота вам, батюшка, такими глупостями заниматься! Лучше бы газеты читали, – говорит он.

– Позвольте, отчего же глупостями! – вступается лысый дачник. – Теперь это самое модное удовольствие. Политика-то мне уж надоела. Вот ежели бы я играл на бирже, тогда дело другое, а то у меня ни одного билета выигрышного займа нет.

Худой и длинный дачник сообщил между прочим, что у него в палисаднике сегодня предполагается крысиная травля. Послышались детские голоса. Дети ударяли в ладоши и пели:

– Крыс травить будем! Крыс травить будем!

Отставной военный тоже заинтересовался травлей.

– Да собаки-то у вас готовы ли? – спросил он лысого дачника.

– Еще бы… Я своего Трезора нарочно со вчерашнего дня не кормил. Марья Павловна дает свою собаку. У нашего дворника Шарика возьмем. Знаете, у него такой мохнатый пес.

– Помилуйте, да ведь это овчарка. Ни ваш пес, ни дворника пес не годятся. Вот разве Марьи Павловны Валетка… Да и тот только спереди крысолов, а сзади – черт знает что!

– Это оттого, что у него спина была ошпарена. А насчет моего пса ошибаетесь. У меня пес настоящий охотничий и послушный. Теперь я положу перед самым его носом кусок говядины и скажу ему: «Варшавский ел», – ни за что не тронет. Ну а крикну: «Я сам ел!» – после меня сейчас съест.

– Да вы разве охотник?

– Еще бы… помилуйте! Теперь я поотстал немножко, а прежде, бывало, страсть!.. У меня и посейчас охотничьи сапоги в городе на чердаке лежат. Я и Трезорку сам выдрессировал. Он у меня так приучен, что сам в колокольчик звонится. Прибежит к дверям, видит, что заперто, припрыгнет и схватится зубами за ручку колокольчика. Мне за него сто рублей давали, да я не отдал, потому для охотника собака дороже денег, – рассказывает лысый дачник.

У калитки появляется его жена в белом распашном капоте.

– Какой же ты охотник, Сенечка! Ну что ты врешь! – говорит она.

– Как какой охотник! А помнишь в 1873 году ездил в Любань и привез тебе целый мешок дичи: и уток, и гуся, и индюшку.

– Да ведь тебе ее подарили.

– И вовсе даже не дарили, а сам застрелил. Для чего же у меня теперь, спрашивается, и ружье, и кинжал, и пороховница в кабинете висят?

– Да ведь ружье у тебя турецкое и даже без курка. Ты его в лотерею выиграл.

– Ах, матушка! Не твое дело! Ну что ты суешься! – восклицает сконфуженный муж.

К нему подходит молодой человек в светленькой пиджачной парочке и серой шляпе.

– Я слышал, Семен Яковлевич, что вы сегодня крысиную травлю у себя устраиваете и собираете на угощение? – спрашивает он, раскланявшись.

– Да-с. Желающие участвовать вносят по полтине на пиво и на колбасу с сыром.

– Но отчего бы вам не собрать по рублю и не устроить вместо крысиной травли танцевального вечера? Можно бы нанять дворовых музыкантов.

– Конечно. Вот и я то же самое говорю, – прибавляет супруга лысого дачника.

– А оттого, извольте видеть, что танцевальный вечер никакой современности не составляет, тогда как травля… Травля – нечто новое. Зачем нам от людей отставать? Нужно гоняться за духом времени, изобретать, идти вперед, – наставительно произносит лысый дачник.

– Да где вы думаете травлю-то устроить? – задает вопрос военный.

– Да, полагаю, у себя на балконе. У меня балкон большой.

Загородим его со всех сторон, впустим собак и крыс, а сами будем из окон смотреть.

– Что такое? На балконе? – восклицает жена. – Так я тебе и позволила!

– Не удобно-с, – отчеканивает отставной военный. – Вы лучше насчет травли-то меня спросите. Я, батюшка, десять лет исправником верою и правдою отслужил. У нас такие травли бывали, что я вам доложу – малина! Был у нас помещик Четвертаков… Из-за собак и душу Богу отдал… Приезжает к нему предводитель…

– Нет, уж я решил на балконе. Пожалуйте полтинник, и милости просим! – приглашает лысый дачник.

– Никак ты этого решить не можешь, потому я всех твоих гостей вон выгоню и полтинники их вышвырну! – снова восклицает жена.

– Ан не выгонишь и не вышвырнешь! Скорей я тебя самою прогоню! – выходит из терпения муж.

– Это из-за крысы-то? Благодарю покорно! Крыса ему милее жены.

– Да, милее!

В саду показывается дворник с попугаечной клеткой в руках. Сзади его следуют мальчишки и две кухарки.

– Крысы готовы-с! – возглашает он. – Куда прикажете поставить?

– Вон отсюда с этой мерзостью! – топает на него дачница, еле сдерживая слезы.

– Степан! Не смей! Иди и поставь их на балкон.

– Ах, ах! Дурно мне! – взвизгивает дачница и падает на скамейку.

Лысый дачник хватается за голову.

– Вот поди ж ты! Ежели ты женат, то никогда ничего путного устроить тебе не дадут! – вопит он. – Просто хоть разводись.

Отставной военный смотрит в калитку.

– Что, брат? – говорит он. – Лучше возьми-ка газету да вместо крысиной-то ловли займись политикой.

XI. На Масленице

Вечер. Бойкая улица. Мелькают фонари. Звенят бубенчики чухон, увозящих в своих санях гуляющих за город. Где-то раздаются звуки гармонии. Кто-то затянул песню. Вон подхватывают. Чутко в воздухе. Бдительный городовой давно уже насторожил ухо и чует нарушение общественной тишины. Слышна ругань. Ведут пьяного без шапки. Совсем Масленица!

– Дворник! – орет, заглядывая под ворота большого каменного дома, молодой человек в меховом пальто и шапке и держится за ручку звонка.

Из дверей подворотного подвала высовывается дворник в полосатой фуфайке.

– Вам кого? Повивальную бабку, что ли? – спрашивает он.

– Поди сюда. Можешь ты мне вызвать на лестницу мастерицу мадам Легран, Авдотью Степановну?

Дворник чешет затылок.

– Мы, господин, этим не занимаемся. Уж вы как-нибудь сами.

Молодой человек сует дворнику два двугривенных.

– Пожалуйста, голубчик, услужи. Мне самому неловко. Только ты, главное, поосторожнее. Шепни кухарке, а та уже ей шепнет. Да чтобы другие там не заметили.

– Ну вот еще! Учите! Мы свое дело знаем! Пожалуйте за мной!

Плохо освещенная черная лестница. Дрова в ящиках. Кошки. Ушаты с помоями, поверх которых плавает яичная скорлупа и кружки лимона.

– Только эта самая девушка, господин, не бог знает какая насчет чего-либо. Они себя держат в аккурате, – говорит дворник.

– Не твое дело! На еще пятиалтынный!

* * *

Из дверей выглядывает беленькое ситцевое платье, облекающее стройную талию, и миловидная головка. Слышны шаги сходящего вниз по лестнице дворника.

– Николай Григорьич? Что вам? – испуганно спрашивает девушка. – Ах, боже мой! А я думала: кто это?

– Жить без вас не могу. Ночей не сплю. Изволили мои клятвенные письма получить?

– Получила. «Амур все клятвы пишет стрелою на воде». Это я в песеннике прочитала.

– Аппетиту лишился. В мыслях путаюсь. Вчера в лавке с пяти рублей нужно было получить два семьдесять пять, а три с четвертью сдачи сдал. Едемте в Немецкий клуб, и дайте мне насладиться вашим дыханием, обоняние вашей любви около себя чувствовать. Едемте!

– У нас спешная работа. Да и в клуб я хожу только с тетенькой.

– Прощайте, коли так!

– Куда же вы?

– Куда глаза глядят. О судьбе моей можете дня через три узнать в «Полицейских ведомостях». Зачем в несклонную влюбился? Отраду сердца потерял!

Молодой человек начинает сходить с лестницы. На миловидном личике девушки изображается испуг.

– Николай Григорьич! Николай Григорьич! Погодите меня на улице. Я сейчас выйду. Здесь неловко разговаривать.

* * *

Улица. Молодой человек снует мимо дома. Извозчики предлагают ему прокатить его «на шведочке». «Загуляла ты, ежова голова!» – слышен возглас выходящего из трактира мастерового. Молодой человек натыкается на приятеля.

– Коля! Что это ты здесь мотаешься?

– Уйди, Сеня! Бога ради уйди! Интрижку свожу! Неприступная одна сдается!.. Такую антимонию завел, что беда! Клево! На мази дело будет!

– Да ты всурьез с ней?

– Ну вот еще! Известно, прокламация. А славная девушка! Уйди!

Приятель отходит.

Вот и женские шаги. Стучат каблучки по тротуару. Ветерок распахивает драповое пальтецо, играет тюлевой вуалеткой и открывает хорошенькое румяное личико.

– Авдотья Степановна! Ангел мой!

– Перейдемте на ту сторону, там меньше народу! – шепчет девушка.

И они перешли.

– Я в небесах, – шепчет молодой человек. – Этот день будет записан в радостные скрижали моего сердца. Авдотья Степановна! Я передумал… Что нам клуб! Музыка, блеск, знакомые лица и потом сплетни. Едемте лучше на чухонце на Крестовский. Поедим блинков, выпьем глинтвейну… Сольемся душой и все эдакое.

– Николай Григорьич! Вот видите вы какой…

– Ах, если б я мог все изобразить словами! Гиена и ехидна поняли бы даже мою любовь. Прощайте! Я насладился лицезрением вас и теперь могу умереть спокойно! Довольно!

Порывистый летучий поцелуй, эффектное закатывание глаз под лоб и быстрые шаги в сторону.

– Николай Григорьич!

Молодой человек останавливается.

– Мы недолго пробудем там?

– Ах, боже мой! Чухонец! Эй, вейка! Сюда! Подавай!

* * *

И мчится чухна на бойкой лошаденке по улицам. Мелькают фонари, окна магазинов, пешеходы, извозчики, стоящие у тротуаров. Морозной пылью обдает Николая Григорьевича и Авдотью Степановну. И хорошо, приятно ей. Ласковые жгучие речи говорит он ей, упоминает, что надоела ему жизнь холостая, называет ее котеночком, кроликом, Дуничкой… Вот и Крестовский близко. Пустынная дорога. Полутьма. Мрачно протянули свои заинеившие ветви громадные ели.

– Дуй белку в хвост и гриву! – восторженно кричит он чухонцу, наклоняется к ней, и она чувствует на щеке своей его теплое дыхание.

Вот и поцелуй. Еще… Еще…

– Ах, оставьте, пожалуйста! Что вы! Как не стыдно! – шепчет девушка, но не отбивается.

На Крестовском два стакана теплого глинтвейну, дух захватывающее катанье с гор в молодых объятьях… Кружится голова. Раскраснелось лицо… Звуки военного оркестра. Серебристая луна…

* * *

Вот и обратный путь. Нева, скованная льдом и покрытая снежным саваном.

– Дуничка… Дуничка! – льются ласковые речи. – Не откажи безумцу, потерявшему от любви к тебе голову и все свои чувства! Исцели растерзанное сердце, проткнутое стрелою любви. Я уж и так в безумии! Вчера писал счет покупательнице и вместо «госпоже такой-то» написал «бутону сердца моего». Друг мой, теперь поздно в клуб. Заедем ко мне в хижину чайку напиться…

Девушка вздрагивает.

– Ах, нет, нет! Ни за что на свете! – чуть не вскрикивает она.

– И это любовь! Боже! Боже! – трагически восклицает Николай Григорьич. – Отказ? Это ваше последнее слово? Последнее слово? Говорите: да или нет?

– Нет.

– Стой, чухна! Прощайте, коли так…

– Куда вы?

– Вон вдали проруб виднеется. Я сдержу свое слово, Дуничка… В моем положении не след бросать слова на ветер! Вы пустяков не хотите исполнить. Я докажу, что я не подлец. Прощайте!

Молодой человек выскакивает из саней и бежит в сторону по рыхлому снегу. Чухонец смотрит на него в недоумении.

– Ах, боже мой, боже мой! Что мне делать! – стонет девушка. – Николай Григорьич! Николай Григорьич! – кричит она.

Молодой человек останавливается и оборачивается.

– Ведь у меня есть мать в Царском Селе… Она добрая… Что она скажет? Вдруг я и у молодого человека в квартире.

– Довольно! Прощайте!

– Николай Григорьич!

– Ну?

– Я согласна!

И снова мчится чухонец. Снова ласковые речи… А из глаз девушки капают крупные, крупные слезы и струятся по хорошенькому личику.

XII. На империале

На империале вагона конно-железной дороги сидят немцы-музыканты, отправляющиеся в Новую Деревню. У кого ящик со скрипкою стоит в ногах, кто держит в руках трубу в чехле. На империал взбираются две сибирки с цветными фулярами на шее. Оба изрядно выпивши.

– Садись, Кузьма Иваныч, не бойся! Что топчешься, словно слепая в бане. Это господа музыканты; они тебя не тронут. У нас в Питере не как у вас, – за свой грош кажинный хорош, – тараторит одна из сибирок. Глаза у сибирки масляные, нос ударяет в красно-сизый цвет и рыжеватая бородка клином. – Вот теперича и чудесно, – продолжает он. – Можно и папиросочки покурить. Запаливай, Кузьма Иваныч… Это господа немцы, музыканты. Они и огонька нам пожертвуют. Почем, господа немцы, за вечер рядились? – задает он вопрос.

– По пяти рублей, – еле сдерживая смех, отвечает усатый трубач.

– Ой! Хвастаешь, музыкант! Нынче при всей дороговизне и плотник-то два с четвертаком получает, так кто ж тебе за музыку пять целковых даст? Теперича штукатур, кладчик и те по своему ремеслу… Нет, брат, нас тоже на кривой не объедешь, мы сами в десятниках служим, так цены-то рядные знаем!

Музыканты смеются. На империал всходит кондуктор.

– Вы до парка или до Новой Деревни? – спрашивает он.

– Докелева ехать можно, дотелева и поедем, – отвечает рыжеватый клин. – Мы, значит, пошехонскому земляку окружность питерскую показываем, а так как нониче Петры и Павлы, то мы и по деревне праздничные. Пятиалтынного с двоих будет довольно?

– Еще три копейки на баню сдадим.

– Не требуется, милый. За эти деньги давай нам пару папирос Бафры.

– Я папиросами не торгую.

– А ты заторгуй. Через это публика благосклонность иметь будет и тебе барыш.

Раздается звонок. Вагон трогается.

– Ну что, Кузьма Иваныч, чудесно? Вон господин офицер в коляске едет, а мы теперича за свои шесть копеек выше его. А все за купцов должны Бога молить. Они нам эту самую дорогу устроили. Господа Губонин и Башмаков. Вот ужо за их души по рюмочке пропустим. Кузьма Иваныч, да ты не спи, а слушай, а я тебе честно и благообразно рассказывать буду. Аль захмелел?

– Я не сплю, – откликается другая сибирка.

– То-то. Кажись, не с чего хмелеть-то. Дома выпили по чашке, у кумы по рюмочке, в ямке по стаканчику, ну да из полштофного горлышка пришлось… Э, да что! Считать грех, через это люди сохнут! Смотри, с моста опущаемся, сейчас тормозить начнем. Вишь как загудело, это тормоз. Да, отбили Губонин с Башмаковым хлеб у купца Щапина. Допреж того эту самую линию купец Щапин в дилижансах держал и по три пятака с рыла возил, а теперь шабаш! В смертное поминание себя записал. Насолили ему, нечего сказать. И дело-то из-за пустяков вышло: задумал этот самый Губонин своего приказчика на щапинской сродственнице повенчать… Чудесно! Начали о приданом толковать. На самоварах сошлись, на перинах сошлись, на божьем милосердии тоже, а дошло дело до черно-бурого лисьего салопа, тут и заспорили. Щапин говорит – синим бархатом покрою, а Губонин гранатный требует. Щапин нравен, и Губонин нравен; только Щапин любит, чтоб ему уважали, а Губонин – чтоб ему потрафляли. Заспорили не на живот, а на смерть. Щапин ему: «У меня четыреста животов на конюшне и пятьдесят дилижансов», а Губонин Щапину: «Плевать нам на твои животы, коли у меня где чугунки по Россеи бегают! Хошь вконец разорю?» – «Ан, не разоришь!» Засучили рукава и хотели драться, однако до лица никакой касации не было: плюнули и разошлись. Чудесно! Губонин это сейчас призывает своего свояка Башмакова (из одной деревни он с ним) и говорит: «Давай, – говорит, – Щапина вконец разорим, потому он мне при всем моем богатстве не потрафил». – «Вали!» Ну и сейчас это в городскую распорядительную: «Пожалуйте, мол, в трактир, а мы хотим по всему Питеру конно-железку выстроить». Ну, те, известно, рады: поели, попили чайку и согласились. И начались, братец ты мой, подвохи: Губонин днем полотно протянет, а Щапин ночью с подвохом разломает. Стали с дубьем караулить и выстроил, а выстроил – и убил. «На же, – говорит, – за синий бархат на салопе»! Кузьма Иваныч, да ты спишь? Ты не дремли.

– Нет, я ничего…

– То-то! А то я тебя сейчас гласом трубным разбужу! – восклицает сибирка с бородой клином. – Господин музыкант, вы немец будете? – обращается он к соседу. – Вижу, вижу, облик немецкий… Так вот что, друг любезный, труба у тебя такая хорошая, сам ты теперь без дела сидишь, трубни ему хорошенько над самым ухом.

– Нет, – отрицательно машет головой солидный немец.

– А я бы тебе гривенничек прожертвовал. Уж заодно гулять-то, потому мы нониче престол по деревне справляем. Трубни, разомни губы-то, а гривенник тебе завсегда на пиво годится.

– Дурак!

Сибирка удивленно разевает рот.

– Это за что же? – спрашивает он. – Ну, нечего сказать, учливость! Балдарим покорно!

Водворяется молчание. На империале смеются.