Текст книги "Ради потехи. Юмористические шалости пера"

XII. Наша серебряная монета

Пятачок

Петербургская, хандру нагоняющая осень. Небо цвета серо-немецкого сукна. Какой-то туман стоит в воздухе. Сумерки, хотя всего еще третий час дня, и в довершение всего пошел дождь, мелкий, как из сита, но частый. Усилился стук колес спешащих на извозчиках. Звончее раздаются удары кнутов о мокрые спины лошадей, оставляя на них полосы. Прохожие раскрыли дождевые зонтики. Захваченные врасплох прячутся под навесы подъездов, под ворота. Прячутся люди, прячутся голуби, клевавшие помет, прячутся собаки, поджав хвосты.

Под навесом подъезда одного из домов Невского проспекта остановился солидный господин в пальто-халате, снял с головы шляпу и отряхает ее от дождя. Тут же приютилась личность в горохового цвета пиджаке, прорванном на локтях. На шее галстук, когда-то бывший голубым, обвивший ворот грязной ситцевой рубахи. Клетчатые брюки в пятнах и с бахромой, над которой потрудилось время. Лицо опухши, глаза красны, изо рта отдает перегаром вина, борода всклочена. Личность не стоит на месте, а, съежившись и запихнув свои красные кисти рук в короткие рукава пиджака, приплясывает от холоду, похлопывая калошами о тротуар. Солидный господин украдкой смотрит на оборванца. Тот замечает это.

– Аншанте! Пардон! – говорит он, вприпрыжку приближаясь к солидному господину. – Что вы на меня так смотрите? Может, познакомиться желаете? Честь имею рекомендоваться: отставной козы барабанщик, а когда-то санкт-петербургской первой гильдии купец Гаврила Иванов-сын… Впрочем, что вам до фамилии? Медали имею, но апрезан в мытье. Конечно, не за храбрость, а за купеческое рвение… Видите вы этого осла, что в яковлевской пролетке едет? Он меня в чин козы барабанщика произвел. Этот господин – купец Востриков, домовладелец, вампир и ростовщик из христопродавцев. Компрене? Когда-то и я в таких пролетках порхал, у подъезда «Мезон Дор» и «Кафе Англе», в Париже, лошадей шампанским поил, а разные соблазнительные канашки из Порт Сен-Мартен аплодировали мне и «браво, рюсс» кричали. Е-вуаля-ту! Яко благ, яко наг, яко нет ничего! В Париже бывали? В «Кафе америкен» видели зеркало, в которое слон во весь свой рост посмотреться может? Я его вдребезги на сто морсо… и заплатил, не поморщившись. Вуй. И все бы сиял, да в лапу к этому Вострикову попал. Прошу денег – не дает. «Коли хочешь, – говорит, – есть контрабасов на две тысячи – те же деньги. Взял и выдал вексель с причетом по пяти процентов в месяц. Контрабасы за пятьсот рублей продал и сейчас же на бал… Буфетчицу в театре Берга, полненькую, знавали? Так вот она делала. Наутро даже пур ля бон буш ничего. Опять к Вострикову. «Анкор», – говорю. «Контрабасов у меня, – говорит, – больше нет, а есть градусников и биноклей на три тысячи». Пожался немного, «Тре бьен», – говорю. Выдал вексель, и градусники побоку. Третий эксперимент был на четырех роялях с придачею пятидесяти штук биллиардных шаров. И с этих трех векселей я и поехал кверху тормашками. Пардон за дерзость! Позвольте, как благородному человеку, ен сигарет?

– Извините, я не курю, – говорит господин и сторонится от оборванца.

– Жаль, очень жаль, а папироска была бы кстати! Е, бьен! Через год семитысячные векселя превратились в восемнадцать тысяч, через два – в тридцать. Мамаша, прияв кончину праведную, завещала мне каменный дом под Невским. И дом уплыл. Апропо: ростовщика Карахнеева, из отставных писарей, знаете? Этот со всей моей квартирной требухой покончил. Ежели будете у него в кабинете и увидите медведя с подносом, – это мой медведь. На подносе этом, никогда ничего, кроме шампанского гранд медаль, не стояло.

Дождь начал переставать. Солидный господин выставил руку из-под навеса, дабы попробовать, не накрапывает ли еще, и стал сбираться уходить, поднимая у пальто воротник.

– Мон пер эт а Пари, ма мер эт а Версаль, – замурлыкал оборванец и, выпрямившись перед солидным господином во фрунт, сказал, моргая красными глазами: – Имейте жалость и сострадание, пожертвуйте отставной козы барабанщику пятачок, ен сель пятачок! Продрог. Не на хлеб прошу, каюсь, а на выпивку!

Солидный господин дал пятачок.

Гривенник

Мушкарская коптилка Приказчичьего клуба. Накурено так, что хоть топор повесь. Какой-то остряк сказал, что Юпитер сумел бы выспаться на облаке этого дыма. В углу мушкари жарят по рублю, далее двухрублевый стол, более чем наполовину занятый интендантскими чиновниками. Ближе ко входу – мелкая игра. Посреди комнаты стоят две дамы: одна маленькая, смахивает на египетскую мумию, другая по своему объему смело могла бы встать рядом с гранитными статуями на портике Эрмитажа и поддерживать навес.

– Совсем проигралась в пух и в прах! – говорит маленькая дама. – Прежде, в летнем клубе, меня, бывало, хоть младенцы поддерживали. Бывало, приведешь Машеньку и Ваничку и посадишь одну в гривенник, а другого, так как он посмышленее, – в двугривенный и смотришь. Вот то и умудрит младенцев. Дети вообще счастливы, потому ангельские души у них. А нынче детей не пускают. Купила волчий зуб для счастья, – Константин Васильевич мне за пять рублей продал, и тоже ничего не помогает. Вот он.

Крупная дама рассматривает зуб.

– Да это человечий зуб, а не волчий, – говорит она. – Просто он сам у себя его вырвал, а вам за волчий продал.

– Ну вот еще! Станет Контантин Васильевич свой собственный зуб за пять рублей вырывать! – возражает маленькая.

– И, матушка! Проигравшийся человек, чтобы получить на отыгрыш, и не за пять рублей свой зуб вырвет. Куда ему зубы-то? А вы-то возьмите: тридцать два зуба по пяти рублей каждый, ведь это сто шестьдесят рублей составляет. С такими деньгами можно и за двухрублевый стол сесть.

– Уверял, что волчий. Кто же его знает! – продолжает маленькая дама. – Ах да! Один конюшенный офицер советовал мне для выигрыша, когда играешь в мушку, об белом медведе не думать. «Завсегда, – говорит, – выиграете». И что же вы теперь думаете? Прежде мне белый медведь и в голову не приходил, а теперь, как сядешь играть, так про белого медведя и вспомнишь. Не идет вон из головы, да и только. Оттого и проигрываю. Лучше бы уж он мне не говорил.

– А вы земли с семи кладбищ не пробовали с собой носить? – спрашивает крупная дама.

– Нет, не пробовала. Да где же семь кладбищ-то сыскать? У нас, в Петербурге, и нет их столько.

– В том-то и штука! Нужно по городам поездить.

На крупную даму натыкается совсем обалдевший проигравшийся игрок и наступает ей на ногу.

– Ах, пардон! – говорит он.

– Ох, на мозоль! – вскрикивает крупная дама. – Туда же, «пардон»! Сам ты пардон, жена твоя пардонша и дети твои пардонята! – огрызается она.

– В гривенник место свободное! – провозглашает карточник. – В гривенник!

Маленькая дама хватается за опроставшийся стул.

Пятиалтынный

Мушкарская Немецкого клуба. Жид-ростовщик, подобно Церберу, стерегущему врата ада, прислонившись к окну у выхода из картежной комнаты, караулит жертв мушки, успевших проиграться до нитки. Нет надписи на дверях в «картежную», но даже самый воздух при входе в нее гласит содержание надписи, виденной Дантом на дверях ада: «Оставь надежду навсегда, сюда входящий». Мрачно, печально, уныло и, ежели прислушаться, то можно услышать даже скрежет зубовный.

Из-за стола встала проигравшаяся дама и шатается, как муха, только что сейчас наевшаяся мухомора. Она подходит к ростовщику и молча протягивает ему кольцо с каким-то камешком.

– Бога ради, два целковых… – шепчет она. – Муж выдал мне на недельный расход деньги, а я их проиграла все до копейки. Не дайте погибнуть, ссудите на отыгрыш.

Жид берет кольцо, вертит его в руках и возвращает.

– Вся цена ему – стертый пятиалтынный, – произносит он.

– Боже мой! Но мой муж мне его за золотое подарил, – бормочет дама.

Жид сверкающими глазами смотрит на золотое обручальное кольцо дамы. Дама снимает его с руки.

– Вот, за это можно два рубля дать, – произносит он, – а тому цена – стертый пятиалтынный.

Двугривенный

По тротуару Невского проспекта, около магазина Дациаро, бежит чуть не рысью мужчина, засунув руки в карманы пальто.

– Извозчик! На угол Владимирской и Стремянной – двугривенный, – говорит он стоящему около панели извозчику.

– Положите, сударь, четвертачок, – отвечает извозчик и отвертывается.

Мужчина бежит дальше.

– Извозчик! В Стремянную – двугривенный! – говорит он другому извозчику на углу Малой Морской.

– Тридцать копеечек, сударь.

Мужчина продолжает путь.

– Извозчик! В Стремянную – двугривенный! – снова возглашает мужчина, на углу Большой Морской.

– Тридцать пять копеечек положьте! – слышится ответ.

Завидя у ресторана Вольфа несколько извозчиков, мужчина перебегает улицу.

– В Стремянную! – возглашает он.

– Сорок копеек дайте! – откликаются двое извозчиков.

– Двугривенный! – отрезывает мужчина и стремится дальше вдоль по Невскому.

Вот и Полицейский мост, Конюшенная…

– Извозчик! В Стремянную!

– Три пятиалтынничка положьте!

На углу Михайловской стоит извозчик. Лошадь под ковром.

– В Стремянную.

– Садись за полтину!

Мужчина плюет.

– Эй ты, мерзавец! В Стремянную! – кричит он у Пассажа.

– Да что, дайте три двугривенных! – как-то нерешительно отвечает извозчик.

Угол Караванной.

– В Стремянную!

– Три гривенничка!

– Четвертак.

– Садитесь.

– Ах ты, проклятие! – скрежещет зубами мужчина, садясь на линейку. – Не мог-таки своего каприза исполнить, чтобы доехать до Стремянной за двугривенный.

Полтинник

– Друг мой, у Марьи Ивановны прелестные запонки, сделанные из полтинников, – говорит жена мужу. – Подари мне такие же на именины.

– Ангел мой, они слишком дорого стоят. Где мне полтинники найти? Я лучше тебе куплю золотые запонки, – отвечает муж.

Рубль

В меняльную лавку входит рыжебородый купец в широком пальто.

– Есть у вас, почтенные, рубль серебра?

– Не держим, – пискливым голосом отвечает меняла.

Во второй меняльной лавке то же самое. Купец идет в третью.

– Есть у вас серебряный рубль?

– Нет, нету. За рубль сорок достать можно. Да вам зачем? Возьмите старым мелким серебром.

– Нет, мне серебряный рубль надо. Были мы тут под хмельком в Палкином трактире с приятелем, и заспорил я на рубль серебра, что ему не изгрызть зубами на куски живую стерлядь, а он взял да изгрыз ее и теперь непременно требует рубль серебра. И за стерлядь я заплатил, да и серебряный рубль ему подай. Нельзя ли достать, пожалуйста! В шестую меняльную лавку прихожу.

– Достать! – протягивает меняла. – Достать не устать, а только из-за одного рубля хлопотать не стоит. Мы думали вам побольше требуется. Вот ежели три рублика дадите, то пожалуй.

– Три рубля за рубль серебра?! – возглашает купец и от удивления раскрывает рот.

XIII. Наши кредитные билеты

Один рубль, или канарейка

За полдень. К подъезду большого казенного каменного дома подъезжает широкая купеческая линейка. Серый рысак весь в мыле, на козлах широкобородый кучер-толстяк в настеганном ватой кафтане. С линейки сходит не менее жирный купец в камлотовой шинели и низеньком купеческом цилиндре с широкими полями.

– Проезжай лошадь-то маленько, да потом прикрой ее ковром. Может статься, часа на два застряну, – говорит он и направляется к подъезду.

Швейцар распахнул дверь с зеркальными стеклами и, учащенно кланяясь, стал к сторонке.

– Увару Калинычу! Сколько лет, сколько зим!.. Все ли в добром здоровье, ваше степенство?

– Ничего, помаленьку… Бог грехам терпит, – с одышкой произносит купец и начинает «разоблакаться», снимая шинель и калоши. – Сам-то у себя?

– У себя-то у себя, Увар Калиныч, а только никого не велено принимать. Ни боже мой!.. Ведь у нас сегодня неприемный день, – отвечает швейцар.

– А ты ударь-ко в полиелей на своей колокольне. Я с холуйком поговорю. На-ко на первый раз.

Купец лезет в бумажник и, достав оттуда рублевую бумажку, сует в руки швейцару.

– Нам, Увар Калиныч, позвонить не устать стать, а только сомнительно, чтобы приняли. Прошу покорно на стулик присесть.

Швейцар звонит в колокольчик. Купец садится и, вынув фуляровый платок, отирает бороду и лысину.

– Зайди как-нибудь ко мне в лавку, – говорит купец. – Я велю молодцам фулярчик тебе отрезать.

– Много благодарны, ваше степенство, да только вот дочка моя махонькая маленько пообносилась, так ситчику бы…

– И ситчику отрежем. Забегай, забегай, не стыдись. Чайку в лавке попьешь.

Три рубля, или чижик

С широкой лестницы, устланной ковром, сбегает молодой лакей во фраке и белом галстуке. От головы его несет гвоздичной помадой. Часовая цепочка нового золота и сапоги особенно тщательно вычищены.

– Здравствуй, Михайлушко, как здоров? – говорит купец.

– Семен, ваше степенство, – поправляет его лакей. – Михайлу в ополчение взяли.

– Ну, все равно. Вот видишь ли, Семенушка, мне бы самого очень нужно видеть.

– Никого не велено принимать. У нас сегодня, знаете, день неприемный. К тому же теперь у себя в кабинете щенка дрессирует.

– Знаю, что неприемный день, да дело-то очень спешное, нужно, чтобы к завтрашнему утру выгорело, а то со святыми упокой…

– Ей-богу, не велено докладывать. Давеча уж на что: вздержка ихняя приезжала, жена нашего управляющего, а и то – играй назад… Барыня – малина!

– То барыня, а я купец. Попробуй, доложь кому следует. Барыня только малина, а купец – хлеб. На вот, возьми душеньке на помаду.

Купец лезет в бумажник и, достав трехрублевую бумажку, зелененькую, или чижика, сует ее за галстук лакею.

Лакей чешет затылок.

– Разве камардину сказать? – говорит он.

– Скажи Андрею Ларионычу, а тот камардину скажет, – советует швейцар. – Вчера камардин Андрею Ларионычу по стукалке шестнадцать рублей должен остался, так теперь камардин у него в руках. Неужто откажет?

– В самом деле, лучше дворецкому сказать, – бормочет в раздумьи лакей. – Пожалуйте за мной наверх, ваше степенство, там и посидите.

Лакей бежит наверх. Купец следует за ним, оглядывается и, видя, что швейцар не смотрит на него, украдкой крестится.

– Помяни, Господи, Давида и всю кротость его, – шепчет он. – Эх, кабы выгорело! Пудовую свечку и колокол на колокольню в деревню!..

Пять рублей, или синичка

На верхней площадке им попадается дворецкий – тип бульдога во фраке; ноги слоновые, высокий белый галстук, двойной подбородок, лысина с зачесом сбоку и сердоликовая печать на объемистом брюшке.

– А мы к вам, Андрей Ларионыч, – останавливает его лакей. – Вот господин купец их сиятельство видеть хотят. Говорю «не принимают» – не верят.

– Никого… – слегка наклоня голову набок, отвечает дворецкий. – Давеча с садка стерлядь принесли – и на ту сами взглянуть не желали, а всех стерлядей сами смотрят.

– Стерлядь стерлядью, а купец купцом, – хлопает дворецкого по плечу купец. – Вы, почтенный, вот что… Пораскиньте-ка мозгами… нельзя ли как? У нас дело такое, что завтра приемка…

– Вы, Андрей Ларионыч, камардину скажите, – советует лакей. – Может, они обиняком…

Дворецкий выпрямляется.

– И мы не ниже камардина, – говорит он. – Камардин при спальной и кабинете, а мы при всем доме.

– Все-таки камардин завсегда около и их утробу лучше вашего знает, – поясняет купец.

– Это точно, но и мы тринадцать годов при графе.

– А коли тринадцать годов при графе, то и камардину завсегда приказать можете.

– Камардин не в нашем ведомстве состоит.

– Полно скромника-то из себя разыгрывать! Унижение паче гордости! Будто мы не видим, какой ты шкворень в доме: одно слово – лицо. На вот синенькую на табак, да потолкуй поди с камардином-то. Держи руку!

Купец лезет в бумажник, достает пятирублевую синичку и с размаха влепляет ее в ладонь дворецкому.

– Мне что! Я потолкую, а только сомнительно, чтобы что вышло, – говорит тот и идет в комнаты. – Пожалуйте, ваше степенство, за мной! Что вам тут на лестнице маяться.

Десять рублей, или румяная

Купец входит в прихожую, а из нее – в пустую приемную и ищет по привычке в углу образ, чтобы перекреститься, но, не найдя его, машет рукой и, вынув фуляр, звонко сморкается.

– Присядьте, отдохните, ваше степенство, а я сейчас самого камардина вышлю, – говорит дворецкий и, как селезень, переваливаясь с ноги на ногу, плетется в другую комнату.

Купец от нечего делать начинает рассматривать старинные портреты на стенах, считает шагами паркетные квадраты и прислушивается к скрипу своих сапогов. Минут через пять входит камердинер – франтоватый средних лет мужчина с бакенбардами в виде рыбьих плавательных перьев. Виски завиты, на затылке пробор, рот жует фиалку.

– Кондратью Иванычу почтение! – говорит купец и протягивает камердинеру два пальца.

– Павел Михайлыч, а не Кондратий Иваныч, – поправляет его камердинер.

– Скажи на милость, а я перепутал! Или это управляющий у вас Кондратий Иваныч?

– Никак нет-с, управляющий у нас Гаврило Кузьмич.

– Ну, все равно! – машет рукой купец. – Вот что, голубчик, Павел Михайлыч, нельзя ли мне графа видеть?

– Ни в жизнь! Сами знаете, у нас сегодня и приема нет. Мадам приезжала – и та оглобли назад поворотила; дворецкий насчет стерляди докладывал – чуть в шею не прогнал. Ужасти, как строги! Племянник ихний денег просил, так обозлил. Теперь щенком развлекаются. Меня башибузуком обозвали.

– Отец родной, нельзя ли как? Очень уж дело-то нужное. Сегодня мне его не увидать – завтра двадцати тысяч решиться. Оборудуй, Павлуша! Я те в наше вааламское заздравное поминанье впишу! На вот жене на перчатки!

– У нас жен-то, что у Мухтарки-паши-с… – смеется камердинер, – а только невозможно…

– Ну, на пару мадерного забвения! Получай наличностию. Новенькую, румяненькую дам.

Купец полез в бумажник и, достав красненькую десятирублевку, машет ею в воздухе. Камердинер робко берет ее, складывает вчетверо и говорит:

– Я сам докладывать не смею, а вы вот что: вы с племянником ихним поговорите. Может, они по своему родственному чувству как-нибудь и оборудуют дело, а я пойду в кабинет и обиняком начну разговор: какие, мол, купцы есть хорошие, сколько они денег на войну жертвуют и все в таком роде.

– Тащи хоть тещу, не токмо что племянника, потому мне от!.. – возглашает купец и проводит рукой по горлу..

– Тс… Тише-с. Они в комнате рядом бумагу нужную переписывают, – останавливает его камердинер и уходит, прибавив: – Сейчас я их вышлю.

Двадцать пять рублей, или четвертная

Графский племянник не заставил себя долго ждать и тотчас же появился в приемной, бормоча:

– Какой такой купец? Что ему? Может, у него голова деревянным маслом смазана, а ты знаешь, что я не выношу этого запаха!

Следовавший за ним сзади камердинер указал купцу глазами на графского племянника. Это был золотушный молодой человек на жиденьких ножках, в прическе à 1а Капуль и с моноклем в глазу. Пиджак и брюки сидели на нем, как на вешалке.

– Дядюшку вашего, ваше сиятельство, имею неотлагательное намерение видеть, – начал купец. – Явите божескую милость, доложите. Самого графа не увидеть – завтра нищим сделаться. Завтра поутру приемка. Защитите, ваше сиятельство!

– Позвольте, позвольте, господин коммерсант, – перебивает его племянник. – Во-первых, я не сиятельство, а во-вторых, что вы за птица?

– Подрядчик по дровяной поставке Увар Калинович Пробоев. Доложите дядушке вашему.

– А вы зачем волосы деревянным маслом мажете?

– Помилуйте, зачем нам деревянным маслом, коли мы и помадой в состоянии? – оправдывается купец.

– То-то! Ну, ведите себя и во всех прочих делах хорошенько, – отчеканивает племянник и подбоченивается. – Вот видите, господин негоциант: дяде об вас я доложить не могу… Во-первых, потому, что у него сегодня день неприемный, во-вторых, потому, что, имея у него аудиенцию, я час назад поссорился с ним, а в-третьих…

– Пожалуйте, ваше высокоблагородие, от нас на французинку! – перебивает его купец и, в мгновение ока вытащив из бумажника двадцатипятирублевую бумажку, подает юноше.

– Это что же такое? – спрашивает тот.

– Четвертная-с, вам на французинку. Только явите божескую милость, доложите обо мне дяденьке.

– Ты что ж это меня, борода, за взяточника считаешь? – протягивает слова графский племянник.

– Помилуйте, ваше высокоблагородие, все мы люди и человеки! Вы еще юноша цветущий, и вам на французинок очень пригодится.

– Скотина! Пардон, это я любя.

Графский племянник осматривается и, видя, что в комнате никого нет, кроме них двоих, берет четвертную бумажку и, скомкав ее, прячет в жилетный карман.

– Вот видите ли, в чем дело… – говорит он. – Я не могу, я в ссоре с дядей, я его сейчас Гарпагоном назвал, а вы поговорите с правителем дел. Я ему сейчас скажу… Он в той комнате бумаги читает. Впрочем, пойдемте вместе.

Сто рублей, или радужная

За столом, покрытым зеленым сукном, сидел слон в вицмундире, набивая свой хобот табаком из серебряной табакерки и сквозь черепаховые очки смотря в какую-то бумагу. Лысина его сияла, как солнце.

– Мон шер, Николай Семеныч! – начал графский племянник. – Я к вам привел одного честнейшего коммерсанта, два раза спасавшего мне жизнь, за что я даже детей хочу крестить у него. Поговорите с ним. Он желает, чтобы вы доложили о нем дядюшке. Он его видеть желает.

– Явите божескую милость, ваше превосходительство, Никодим Семеныч! Не заставьте пить чай без сахару, – закланялся купец.

Графский племянник юркнул за дверь. Правитель дел строго взглянул на купца и начал шамкать губами, как бы пережевывая жвачку.

– Кто вы такой? – спросил он наконец.

– Купец-подрядчик Пробоев, Увар Калиныч.

– Знаю. Садитесь.

– Ничего, ваше превосходительство, постоим, – сказал купец, однако сел. – Нельзя ли видеть мне их сиятельство? Явите божескую милость. Ежели сегодня с графом не поговорю, завтра нищий буду, – начал он.

– Знаю, – отрезал опять правитель дел и посмотрел на купца в упор.

– Жена, дети, мал мала меньше, все есть просят.

– И мы едим тоже.

– Доложьте графу, что, мол, подрядчик Пробоев, по дровяной поставке, да замолвите ему словечко. Ей-богу, только одного вершка супротив контракта не хватает.

– Нельзя, сегодня неприемный день.

– Ваше превосходительство, после этих слов мне впору только на осину!

– Вешайся! Выдержит.

– Эх! – вздохнул купец, полез в бумажник, достал радужную, сторублевую бумажку, положил ее на стол и прикрыл синей папкой с делами.

Правитель дел улыбнулся, потянул папку к себе и спихнул ею радужную бумажку себе на колени.

– Ах вы, мошенники, мошенники! – ласково произнес он, откинувшись на стуле и спрятав руки в карман брюк, а с ними вместе и радужную бумажку. – Ну, посиди тут, я сейчас доложу.

Слон, тяжело ступая, ушел в кабинет, а купец принялся креститься. Через пять минут слон показался снова. Лицо его сияло.

– Иди, примет, – сказал он. – Я замолвил о тебе не одно доброе слово, а сотню слов.

Купец сгорбился и ощупал в заднем кармане какую-то пачку.

– Нет, тут уж не сотенной пахнет, – пробормотал он себе под нос и, тихо ступая, направился в кабинет.