Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Адвокат

Внутри Апраксина двора приютился около чьей-то запертой кладовой саечник. Утро. Понедельник после Святой недели. Саечника окружили приказчики, хозяйские сыновья. Лица слегка помяты после вчерашней хорошей гулянки. Кой от кого отдает винным запахом. Спрашивают все больше соленья. Какой-то молодой франт почерпнул из банки стакан огуречного рассола и пьет его.

– Сделай-ка мне букиврот с килькой, да чтоб позабористее! – отдает саечнику приказ кудрявый приказчик.

– Слушаю-с, – откликается расторопный саечник. – Ну, а вам что, Алексей Данилыч? – обращается он к купеческому сыну в новом, но заметно помятом «циммермане». – Есть бикштес, телятина, селянка… Насчет кислоты не сомневайтесь: даже ухо на сторону воротит и глаз выворачивает. Одно слово – огонь, совсем послепраздничная, только с похмелья и есть.

Купеческий сын поднял одеяло, чем прикрыты яства, долго рассматривает их и наконец спрашивает:

– Нет ли пирога с тараканьей ногой?

Саечник плюет. Компания хохочет.

– Послушай, ну коли этого нет, так отрежь ломоток комаринского языка с гарниром.

Тут же вертится и адвокат в пальтишке, подбитом ветром. Нос сизо-багровый, на голове фуражка с кокардой, в руках портфель.

– Ну что, Устин Калиныч, как дела? – задают ему вопросы.

– Да что, по нынешнему времени плохо. Думал, что на праздниках во время гулянки и не ведь сколько полицейских протоколов составят господа апраксинцы, ан не тут-то было. Вон из 817-го номера хозяйские ребята сделали кому-то в «Европе» награждение по затылку, да на десяти рублях помирились. Галканцевы сыновья прежде, бывало, на праздниках по семи драк учиняли, по пяти протоколов составляли, а нынче хоть бы одно нарушение общественной тишины, хоть бы одно оскорбление словом! Разбили где-то буфет и сейчас же, сторговавшись, деньги заплатили.

– Ну что врешь! Что сиротой-то прикидываешься! – откликается кто-то. – Будто мы не знаем, что лоботрясовские молодцы из 415-го номера люстру с корнем с потолка у Лизеветы Степановны вырвали. В твои руки дело-то попало, ни в чьи другие.

– Лоботрясовские! Нешто от одних лоботрясовских сыт будешь! Ведь мне от пасхальных-то безобразий вплоть до Духова дня питаться надо. Да в Духов-то день уж летние драки начнутся, а какая мне корысть от них? Звезданут неизвестного человека в ухо где-нибудь на гулянье да и разбегутся, мне протокол нужен, чтобы потом идти мириться.

– Не бойся: у нас на Апраксином не умрешь с голоду. Вот летнее затишье настанет – торговцы банкротиться начнут. От мировых сделок пощетишься.

– Эх, молодец! Твоими бы устами да мед пить, а у меня вон сапожонки худые! – вздыхает адвокат.

Купеческий сын в помятом цилиндре отошел в сторону и таинственно манит его к себе. Адвокат подходит.

– Дело есть, выручай! Только смотри без огласки, потому марали я не люблю, – шепчет купеческий сын. – Окромя того, тятенька чтоб ни боже мой… Конечно, они сами в номерах из рояли струны вырвали и учинили альбом, но все-таки… Понял?

– Еще бы не понять, не маленький. Да ты говори толком. Словом или действием?

– Ни то ни другое. А больше, к примеру, лаской оскорбление нанес.

– Как так – лаской?

– Девушку на улице поцеловал.

– Неизвестную?

– Нет, известную. Хочет к мировому притянуть. Из мастеричек она и к нам в лавку приклад покупать ходит.

Адвокат посвистал и нахмурил брови.

– Какой она веры?

– Да тебе это зачем?

– Коли спрашиваю, знать, значит, нужно. Окромя того, есть ли родители и в каком чине?

– Авдотьей Николаевной зовут, значит, веры русской. А что насчет родителев, то, кажется, у нее отца нет, а тетка имеется.

– В каком классе? Мы птицу по перу узнаем и потому на основании статьи…

– Тетка-то, кажется, в кухарочном классе, а за девушку кавалер ейный вступился. Давно уж я до нее добирался, то щипком, то коварной улыбкой, то комплиментом насчет теплых слов, а тут вдруг встречаемся с нею около балаганов. За галстуком у меня была муха. Встретился, ласковых слов насчет ейной красоты отпустил и иду следом. А она оглядывается и улыбками меня раздражает. С ней кавалер. Чудесно. Только этот самый кавалер насчет закурки папиросы отвернулся, а я чмок ее в губы. Она визг женский по своей робкой нации испустила, а кавалер к ней. Ерихорится. А она ему: «Оставьте, – говорит, – этого стрекача, я его знаю и к мировому на него подам». Ну, поругались и разошлись, а теперь жду повестки. Выручай.

– Сколько раз поцеловал-то?

– Всего разок, а потом она меня оттолкнула.

– Знаков насилия в виде царапин, синяков или кровяных подтеков не оставил?

– Да нешто можно это губами сделать?

Адвокат задумывается и чешет затылок.

– Перед каким балаганом поцеловал-то? – снова задает он вопрос.

– Теперь уж не помню. Да разве тут разницу составляет?

– Составляет. Ежели этот балаган насупротив казенного дома стоит, то одна статья; ежели супротив канавы или сада – другая.

– А за поцелуй против казенного дома строже судят?

– Строже.

– Нельзя ли, голубчик, с ней как-нибудь помириться? Я бы ей десять аршин шелкового фаю на пальто…

– Иди сейчас в трактир, заказывай пузырек с бальзамом да на закуску чего-нибудь получше, а я за тобой следом. Там и поговорим. Да забеги в свою лавку и захвати для моей беззаконницы полдюжины полотняных сморкальничков.

– Ты теперь куда же?

– Том свода законов у букиниста захвачу. Ну, с богом! А главное – не робей и уповай на Устина Калинова. Поправим.

Купеческий сын и адвокат расходятся в стороны.

Вечер в молодцовской

Приказчицкая, или молодцовская, комната в купеческом доме. По стенам четыре кровати. Над кроватями картинки нежного содержания в виде полногрудной девушки, целующей голубка, испанца, стоящего на коленях перед возлюбленной, и т. п. Тут же висит праздничное платье, завешенное простыней, и неизбежная гитара. Приказчики коротают вечер. Один из них собирается бриться, плюет на кусок мыла и намыливает им себе подбородок, другой что-то пишет у стола, двое лежат на кроватях. Из хозяйских комнат доносится пение «во Иордане крещающиеся»…

– Вишь, как хозяин-то дикуется, – говорит один молодец, – словно волк на распутье!

– Пущай его! – откликается голос с кровати. – Это он с тоски. Хозяйка водочную порцию ему сбавлять начала. А уж и брызгал же он на праздниках! Был это в Новый год у отца дьякона в гостях и вернулся оттелева по ошибке в женской кацавейке. Хозяйка его ругать, а он на черта свернул. «Черт, – говорит, – подшутил».

– А куда это, Митрофан Калиныч, черти эти самые после Крещеньего дня деваются? – спрашивает бреющийся молодец старшего приказчика.

– В тартарары проваливаются, а нет – так между небом и землей носятся, потому в христианское жилище им спуститься невозможно – везде на дверях кресты наставлены.

– И уж православный народ не путают?

– Как не путать, путают, только не в домах, а на дорогах, в лесах, особливо тех людей, на которых ежели проклятие анафемское лежит. У нас в деревне один мужик от Крещеньева дня вплоть до Великого поста по их милости в волках жил.

– Врешь?

– Верно. Сам потом рассказывал. Шел, это, он от станового, по конокрадству насчет свидетельства его вызывали. Идет, это, лесом, по опушке – вдруг окружают. Лица зеленые, а сами зажженную паклю едят, и серой от них так и разит. «Прими, – говорят, – на себя анафемский образ и поступай в нашу компанию, чтоб народ портить, теперь же, благо время свадебное». Он отказался, и тут-то они его принялись смущать. Сначала затащили к себе в бесовское логовище, а там у них чертовки сидят и грудных чертенят кормят. «Вонь, – говорит, – страшная, падалью пахнет, а в каждом углу деньги грудами навалены, и все деньги кровавые». «Вот, – говорят, – тебе сто рублей за каждую попорченную христианскую душу». Не берет. Видят, что деньгами с ним ничего не поделаешь, начали его женской прелестью смущать. Выскочили блудницы одна другой краше в полуобнажении всех своих телес и давай перед ним танцы плясать и в бубны бить. Крепится. Подпустили самою Иродиаду, что царя Ирода смутила. Плюнул и отвернулся.

– Я бы не стерпел, – откликается бреющийся приказчик. – Уж там после бы шестинедельную епитимию на себя наложил, а перед женским сословием растаял бы.

– Чудак-человек! Ведь тогда бы ты был сейчас к их лику причислен. Тут уж шабаш! Разрезали бы тебе руку и заставили бы на себя кровью кабалу написать.

– А я бы перекрестился, сказал бы: «Наше место свято, сгинь, пропади!»

– Ну вот, толкуй с тобой! Тут на человека прежде всего памятное затмение напускается.

– Оставь его, дядюшка Митрофан, оставь и рассказывай дальше, – упрашивает приказчик, лежащий на кровати. – Вишь, он какой неверный.

– Ну-с, после женского соблазнения началось соблазнение винное, – продолжает рассказчик. – Суют ему под нос самый чистый хрустальный стаканчик, а там ванельная водка. Холодно ему было, да и выпить-то любил, а тут стиснул зубы и стоит. Бились-бились и уж как видят, что с ним ничего не поделаешь, взяли и превратили его за наказание в волка.

– Ну а потом?

– Потом выгнали его дубьем из своего логовища. И начал он по лесам скитаться, в берлогах да в норах жил. Волки его в свою компанию не принимают и грызут, потому видят, что чужой. Волчьей снеди он есть не мог, потому все-таки человек, хотя и в звериной шкуре. И начал он тут на село к своему дому бегать. Хочет сказать, чтоб об нем панихиду отслужили, и не может, а сродственники не догадываются, потому думают, что, может, жив, а может, и помер.

– Зачем же панихиду-то?

– А чтоб с него звериный образ свалился. Питался он, братец ты мой, корой древесной, а раз у бабы у одной каравай хлеба отнял и съел да у нищенки мешок с корками отобрал. Царапины им одной не сделал, а только обворовал. Пропадал он с Иоанна Крестителя до поста, вдруг на первой неделе ребятишки находят в лесу его шапку. По шапке сродственники решили, что он умер, и, как только отслужили по нем панихиду, тут он и явился. Худой, бледный, словно шкилет.

– Ну, дядя, я эту историю знаю, – смеется отбрившийся уже приказчик, – он просто за конокрадство в остроге сидел, а вам рассказывал, что в волках жил.

– Дурак! Да как же баба-то после показывала, что у ней волк ковригу хлеба отнял? Вот дубина-то!

– Ну, вы это насчет дубины-то потише.

– Чего «потише»! Вот как тресну сапогом по затылку, так и будешь знать. Что больно разважничал? Еще году нет, когда я тебе виски щипал, леший.

– Сам старый дьявол!

Начинается перебранка. В молодцовскую входит хозяин и останавливается на пороге.

– Что это у вас здесь за конституция началась! – говорит он полупьяным голосом. – Чтоб всем по команде гасить огни и ложиться спать беспрекословно. Во фрунт!

Появившаяся супруга тащит хозяина из молодцовской.

Около музея

Перед анатомическим музеем с панорамой стоят мужики, бабы, ребятишки и рассматривают вывески с изображением на них средневековых пыток. Изредка останавливается и чистая публика. В музее гремит орган, и звуки его доносятся на улицу. Образовалась порядочная толпа.

– Почтенный, что, здесь облизьян ученых показывают или опять какой ни на есть банкир обанкрутился? – спрашивает мастерового старушонка в порыжелом салопе.

– Ни то ни другое, а славянские страдания показывают, турецкие зверства, и о том, что у человека внутри есть и какое там распределение требухи. Музей прозывается, – отвечает мастеровой.

– А я думала, что банкир в трубу вылетел.

– Банкирам, сударыня, только до Нового года было разрешение банкрутиться, а с Нового года – шабаш! – вмешивается в разговор солдат. – Кто не успел прогореть, тот и сиди смирно, потому нам теперь такими пустяками заниматься некогда, у нас война на носу.

– Страшно, я думаю, в музее-то? Вы были там? – снова пристает старушонка, ни к кому особенно не обращаясь.

– У кого нервов этих самых много, тому страшно, а у кого их нет, тому ничего… – откликается чуйка в барашковой шапке. – Опять же, музыка подыгрывает, чтоб бодрить человека. Я был – и ничего, страху не чувствовал, а все потому, что у меня нервов нет.

– Что же это, живых людей там мучают?

– Ну вот! За двугривенный-то, да чтоб живых! Из воску изображение. А самое главное там из интересу – это что у человека внутри есть, какие потроха… Что у портного в брюхе содержится, что у купца, что у чиновника.

– Да ведь, кажется, батюшка, Бог-то одинаково всех человеков сотворил…

– Бог-то сотворил одинаково, а только от деяний ихних произошло разногласие. К примеру, у купца сердце завсегда выше свое помещение имеет, там, где боковой карман, потому душа его всегда в попечении и тоске о своем денежном бумажнике содержится. У мелкого чиновала сердце с горошину, а все через его денежное неимущество. Дьячок там один выставлен, так у того одни кишки от чревообъедения остались. Ни печенки, ни селезенки – ничего нет. А то игрок насчет картежного пристрастия – и на печенке пиковый туз свой отпечаток имеет.

– Ах, боже мой! Вот уж не дай бог до этого дожить! – вздыхает какая-то баба.

– Киижду по делом его, кто себе что приуготовал! – откликается какая-то борода клином.

– Ну а у портного штучника что внутри? – задает вопрос мастеровой.

– Пустота; так пустотой и наполнено все чрево. У честолюбца червь самолюбия сидит и больше ничего.

– Живой червь-то?

– На деле живой, а ведь тут только одна анатомия показывается. Зеленый такой, весь в шерсти и глаза красные, и рыло это со стрелой впившись в сердце и сосет его неустанно день и ночь.

– А смраду нет?

– Смраду нет, и даже ванелью надушено, потому ведь это человеческие чучела только.

– Ах, батюшка, оставь, оставь! Фу, какие вы бесстрашные! – восклицает старушка и отходит.

Баба плюет.

– А у солдата? Что у того внутри понапихано? – спрашивает кухарка в платке и с салатником в руках, в котором помещаются два огурца.

– У солдата? Это глядя как по оружию. Коли он пожарный…

– Нет, мне про пожарного не надо, а ты мне скажи, голубчик, что у егарей есть.

– К примеру, ежели он антилерист…

– Нет, не антилерист, егарского полка с двумя медалями и ундер.

– Да конница или пехота?

– Пехота, пехота, родной.

– Белокурый из себя или брюне?

– Черный, совсем как жук черный.

– Ну, коли так, там щетина находится, и сердце поверх печенки сидит, и повсюду желчь…

– Да ты, милый, не врешь?

– Заплати деньги за вход и иди проверь.

Кухарка задумывается. К толпе подходит городовой.

– Господа, расходитесь, расходитесь! Нечего здесь смотреть. Тротуар для проходящих, а кто хочет заморские чудеса видеть, бери билет и иди в нутро, – говорит он.

Публика двигается.

Новая форма

Рыночный трактир. Обстановка грязная. В буфетной комнате все столы заняты. Купцы пьют чай. Некоторые до того предались этому занятию, что с особенным звуком втягивают его с блюдечка в рот и с особенным бульканьем проглатывают. Кроме чайников на столах мелькают и графинчики. У буфета мается какой-то чиновник в вицмундире и что-то рассказывает буфетчику. Тот нехотя поддакивает ему, зевает и, с олимпийским величием упершись ладонями в стойку, говорит: «Это действительно, это так точно». Подручный мальчишка перемывает посуду. В углу за отдельным столиком сидит берейтор и нарочито громко побрякивает шпорами. Недалеко от него два купца: один старый, другой молодой. Молодой опрокинул чашку и положил остаток сахару.

– Не будешь нешто больше вкушать? – спрашивает купец постарше.

– Да что, не стоит, спили весь… Кронштадт видно, а крепости никакой!

– Ну, что насчет войны слышно? Ты ведь газеты-то читаешь?

– Да ничего. Одна только разговорная часть пропечатывается, а больше ничего. Теперича эта самая газетная литература только черных кобелей набело перемывает, да и шабаш!

– А правда, что индейское царство против нас подымается?

– Ничего не обозначено.

– Поди ж ты. А мне Емельян Вавилыч рассказывал. «Индейское, – говорит, – царство поднимается, оттого и индейки к празднику вздорожали». Тоже рассказывал, что там, где у нас Казань, то хотят инженерное море сделать, чтоб на кораблях, значит, к этой самой Порте подобраться.

– Пустое! Это вы, видно, про Суэцкий канал слышали или про Сахарную степь, где ничего нет, а только одни небесы. Там действительно Бисмарк этот самый хочет из океана море напустить, только это от Турции верст сорок будет. А что ежели самое современное по части Турции, то там теперь конференция всем делом заправляет.

– Так. Это жена султана Конференция-то будет? – засыпает вопросами молодого купца купец постарше.

– Какое жена! Жены там, у турок, никакой важности не составляют. Как забунтуют, так их сейчас в мешок да в воду, а чтобы по-топорному плавала – камень к ногам привяжут. Ведь у них баб – гибель, так что им их жалеть-то! Когда наши под венгерца ходили, так в те поры в Турции три года подряд только одни бабы и нарождались. Началось избиение повсеместное, а баба эта самая пуще прибывает. Ну, тут они спохватились и начали своему идолищу Мусульману молиться.

– Так кто ж это Конференция-то? Англичанка, что ли?

– Просто европейская конференция, съезд от всех держав по одному человеку вкупе, а так как там эта самая папа римская дьяволит, то никакого толку и не выходит. Наши им не уважают, а они им не потрафляют – вот и все.

– А стара она уж, эта папа-то римская?

– Триста годов. И куда только деньги на старости лет копит! Это удивительно. Из-за нее весь разлад. Теперича она сама сидит в городе Италии, а доброволию сербскую хочет к рукам прибрать. Ну, наши, известно, свою препону предоставляют. Кабы не она – сейчас бы замирение вышло, а то теперь Европа эта самая только между небом и землей висит. Да что тут о конференции толковать! У нас теперь дома свои новости есть, и даже для торговли очень сподручные, потому продукт. Генерал Черняев захотел, чтоб во всей России новая форма была и чтобы каждый человек, который ежели к носовому платку пристрастие имеет, по своему чину и званию сморкался.

– То есть как это? – недоумевает пожилой купец.

– А так, что кажинному званию будут особые носовые платки введены с изображением всех его действий. К примеру, ты купец по панской части, краснорядец – у тебя на носовом платке набивное изображение аршина и ножниц, кто съедобной купец – у того весы и кот. Чиновник будет перьями отличаться и чернильницей, у конторщика счеты с костяшками свое изображение будут иметь. Также и у военного человека. Коли ты антилерист – сморкайся в платок с пушкой, конница – жарь в лошадиные подковы и шпоры, ну а пехота – в тесак, штык и ружейный приклад. У адвоката на платке будет обозначено слово «кляуза», а что до женского звания, то тем формы не положено.

– Для чего же это такая форма?

– А для того, что люди не по поступкам поступают. Свой наряд забыли. Теперича смотришь на человека и не знаешь, барин он или лакей: одежа одинаковая. Купцы отклонились от благочестия и потеряли свою сибирку, каждый к цветным брюкам навыпуск пристрастие имеет, холуй свою ливрею с позументом забросил и носит спинжак модный. Городовой хочет с ним, к примеру, как следовает обратиться, а думает, что он барин. А уж как форма-то будет, так нет – шалишь! – увидал у него на платке сапожную колодку – ну сейчас с ним и лакейская расправа.

– Да ты не врешь, Ганечка?

– Ну вот, нужно мне врать! Об этом и в ведомостях было писано… Прочти.

К разговору этому прислушивается с другого стола рыжебородая сибирка, наконец встает с места и подходит к рассказчику.

– Все это так, молодец; ты вот сейчас упомянул насчет краснорядца, насчет съедобного купца, – говорит он. – Ну а в какой же платок будет сморкаться купец, который ежели ни то ни другое из себя не представляет? Во что, к примеру, вот я свое сморкание производить должен, коли ежели я купец и мусорным очищением занимаюсь?

Рассказчик задумывается и чешет затылок.

– У сапожника на платке будет изображен сапог, – медленно произносит он, – у столяра – пила, у плотника – топор, у дворника – метла…

– Ну а у мусорщика?

– У мусорщика? У мусорщика будет изображено, что соответственно… У мусорщика… Да что пристал как банный лист, ведь я не с тобой разговариваю! – вскричал он наконец.

На столах хохот.

У танцмейстера

У дверей одной из квартир в Семеновском полку стоит франт. Брюки клеточками, галоши с машинками, меховое пальто на «лапках» и с бобровым воротником с иголочки. На шее белое кашне, циммермановская шляпа – что твое зеркало. Франт берется за звонок. Ему отворяет кухарка в пестрядинном переднике.

– Танцмейстер дома?

– Дома-с, пожалуйте. Потрудитесь вот в этой комнате обождать.

– Потрудимся, не беспокойтесь.

Франт сбрасывает с себя пальто и входит в небольшое зальце. Его встречает маленький, кругленький, лысенький человечек и раскланивается по всем правилам танцевального искусства.

– Вы танцмейстер будете? – спрашивает франт.

– Танцмейстер-с. Что вам угодно? – отвечает человечек и приторно наклоняет голову набок.

– По облику-то как будто не похоже. Ну да все равно. Не заставьте, друг родной, чай пить без сахару, обучите меня этим самым танцам, а за ценой я не постою.

– Что ж, это можно. С удовольствием.

– Да можно ли? Я вот уж целый год учусь, а все не с места. Трамбянные па с отляжкой выучил, кадриль до третьей фигуры знаю, а ланцье до сих пор без приступу. И что я через эту самую неумелость невест подходячих потерял – страсть! Смотрины честно и благообразно сделаем, сваха насчет приданого все дело оборудует, а невеста на дыбы: «Он, – говорит, – насчет танцев не может». Нельзя ли уж хоть только до кадрили во всех ее фигурах дотоптаться?

– Зачем только до кадрили. Я вас в две недели выучу всем бальным танцам. Даже и мазурку будете танцевать.

– Ой! Ну вот за это спасибо! Коли обучить, присылай после этого жену ко мне на садок, я ей стерлядку с налимчиком в презент велю отпустить. Мы рыбаки, значит. Только, господин танцмейстер, одно условие: чтобы уж учить без пьянства.

– Помилуйте, зачем же тут пьянство?

– Ну вот, толкуй тут с тобой, словно слепая в бане! Я вас, балетных-то человеков, знаю. Через это самое пьянство у меня все танцевальное расстройство произошло. При покойнике тятеньке мы в серости состояли и даже, можно сказать, при своем большом капитале щи лаптем хлебали, а как только они свою жизнь в могиле покончили, я сейчас захотел жить по-современному и образованием заниматься. Сейчас это сибирку побоку и спинжак надел; двухперстное сложение бросил и из рубки с садка в обстоятельную квартиру переехал. Маменька у нас и посейчас в деревне проживает, только вся цена им грош. Чудесно! Познакомился с купцами высшего полета, хожу в дома, а разговору на балах никакого, потому в танцах препона. Товарищи мне и посоветовали взять для ловкости военного писаря. Взял. Началось обучение женским комплиментам и танцам, а наружу ничего не выходит, потому как придет, сейчас это ему за хересами посылай. Двинет он бутылочку, двину я за ним по малости, и сейчас это в ногах переплетание начнется, а в голове туман. Танцы в сторону, и сейчас начнется обучение любовных писем в стихах. А на кой прах они мне, спрашивается? «Я, – говорит, – тебя каллиграфии обучу». Я танцев требоваю, а он каллиграфию. Ходил он месяца два, гляжу – каждый день, окромя денег, то щуку с садка возьмет, то леща, то сига на мочалке тащит, а толку никакого, окромя танцевального упирания руки в бок и отлягивания каблуком, чтобы задние не напирали. Выгнал писаря и взял арапа. Приятели рассказывали, что он в Шато-дефлоре свое танцевальное образование получил. Этот каллиграфии не обучал, но в танцах то же самое запойство. Придет, покажет первую фигуру кадрили – ничего, как следовает, вторую тоже туда-сюда, а как до третьей дойдет – смотришь, и он пьян, и я, на его глядя. Назавтра то же самое, и так полгода. Три раза в неделю учились, а дальше третьей фигуры, хоть ты зарежь, не дошли. Ну, помилуйте, нешто можно барышню только на полкадрили до третьей фигуры анжировать! Да это бы еще все ничего, может, в год бы и всю кадриль вызубрили, да была у этого самого арапа вместо каллиграфии другая Сибирь. Как ни придет ко мне, сейчас принесет либо банку духов, либо помады, либо какой ни на есть ваксы для лица, и все это у него покупай. «Это, – говорит, – для образованного человека первое дело». Хоть и плакал, но брал и мазался, да раз такой помадой натерся, что все волосья, как щетина у ошпаренной свиньи, вылезать начали. Тут я не стерпел, да как хлобыстну его в дыхало! Он к мировому. Однако на двух красненьких помирились. Поправь ты меня, господин танцмейстер, в моем танцевальном невежестве. Ей-ей, я через кадрильный застой дом и каменные бани опустил. Женился бы, так мое было. Будь друг, выручи!

– В две недели выучу, – отвечает танцмейстер.

– Без обману?

– И денег вперед не возьму.

– Когда приходить прикажете? Я у вас на дому учиться буду.

– Да хоть сейчас урок начнем.

– И пьянства не будет?

– Не будет. Я человек семейный. Ну-с, коли хотите, сейчас можем и начать.

Франт чешет затылок.

– Делать нечего, бери хлыст и настегивай мои козлиные ноги! – со вздохом говорит он.