Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Свет Яблочкова

Угол Гостиного двора, выходящий к часовне, где стоят саечники, освещен электрической свечой Яблочкова. Естественное дело, что это зрелище собрало народ. Все дивуются новинке.

– Поди ж ты, как народ ухищряется! – восклицает пожилой извозчик. – Разбери теперича, что тут горит: огарок не огарок, кислота не кислота, и масла не видать.

– Лектричество, – поясняет ему саечник, сторожил Гостиного двора. – С начала поста его тут мастерили, а вот теперь вышло дозволение от начальства – зажгли.

– Ну а что такое лектричество? Какой состав оно в себе содержит?

– Да разный. Тут и тюлений жир, надо полагать, и скипидар, а больше дух от них. Газ – это кислота, а лектричество – дух, наподобие пара. Там внутри Гостиного на важне машина устроена – вот его по проволокам и накачивают сюда.

– Верно, богатые купцы балуются, вот и все, – делает догадку молодой извозчик. – Им чтоб люминация была. Это они до смерти любят, особливо как подкутят. Я вот тут как-то возил одного хмельного с барышней на Крестовский, так он что сделал? Вынес бутылку с шампанским из трактира под полой, поставил ее на снег, да и зажег пробку. А сам смотрит да гогочет от радости. Барышня тоже в ладоши хлопает. Потом, как это прогорела у них пробка, хлопнула, фонтал брызнул, и выпили остальное из горла. И меня потчевали. Пососал и я. Да что, только слава, что дорогое вино, а забористости никакой.

– Совсем не тот коленкор толкуешь, – ввязывается в разговор чуйка. – Там лиминация с хмельных глаз, а здесь как бы заманка: дескать, к нам пожалуйте, у нас новое лектричество горит. Ну, покупатель и пойдет на манер как бы в театр. Оно и в некоторых лавках тут у купцов горит, которые побойчее и со сноровкой. Вон и у Погребова зажгли. Чудак-человек, будешь и лектричеством к себе заманивать, коли захочешь осетрину-то с хреном вместо трески есть. Ноне времена для торговли тугие. Все сжались. Иной бы жене платочек… а тут эти самые деньги на шестигривенную марку надо. Нынче куда бы не сунулся – сейчас марку подавай. Ну и на домовладельцев тяготы пришли с этим самым мусорным очищением. И купил бы жене бархату на пальто к празднику, а взаместо пальта-то в помойную яму жертвует, потому пущай лучше женина шкура старым пальтом будет прикрыта, нежели мужу за несоблюдение чистоты на дворе в тюрьме сидеть.

– Это так, это действительно, – ободряет чуйку купец в енотовой шубе. – На нас, апраксинцев-то, только слава, а и гостинодворцы ту же механику строят. Разница только та, что мы ручным действием да языкочесальной словесностью покупателя к себе в лавку затаскиваем, а здесь лектричеством. У нас первое дело молодец кричит: «Бумазеи, коленкору, ситцу, миткалю вам не надо ли» и цап его за рукав, а здесь лектричество смотреть зовут. Иной стоит на холоду-то, смотрит, да и думает: дай лучше в теплую лавку зайду и в тепле поближе посмотрю, что за лектричество такое, а зашел – тут ему и карачун, заневолю что-нибудь купит, коли он человек деликатный. Да и хороший приказчик без покупки из лавки не выпустит. Сейчас это раскинет перед ним материи и как пить даст – навяжет. А ежели с покупателем жена навязалась на лектричество смотреть, то по своей женской слабости мужа-то в лучшем виде выпотрошит: и того надо, и другого, и третьего. Ведь у бабы глаз завидущ. Тут уж муж садись и пиши письмо в деревню к родителям: «Что, дескать, так и так, сотенная бумажка приказала долго жить».

– Это верно, это правильно, – соглашается, в свою очередь, чуйка. – Теперича, к примеру, взял с собой в рынок бабу, чтоб башмаки ей купить, она уж наверное и платок с тебя сорвет, и оборка ей понадобится. Баба пути деньгам не знает, особливо купеческая, которая ежели у мужа на шее на готовых хлебах сидит. Муж из пятака в конку не сядет и пешком променаж сделает, а ей этот пятак сейчас на подсолнечные зерна растопи, а нет – так на пряники, чтоб жевать.

– А ловко это самое лектричество жарит! Совсем как бы дневной свет! – восклицает извозчик. – Тут гостинодворы за посмотрение его денег страсть что соберут! Эх, господа апраксинцы, как же это вы так такое дело супротив гостинодворов опустили! – обращается он к купцу.

– Небось не опустим! Охулки на руку не положим, – отзывается купец. – Электричество опустили, так какой-нибудь другой фокус придумаем. Апраксинец никогда гостинодвору переду не даст. Не те времена. Ноне и у нас, на Александровской линии, современность-то поняли и очень чудесно знают, где раки-то зимуют. Гостинодвор новое лектричество в заманку пустил, а мы, апраксинцы, при старом газовом рожке живую ученую облизьяну показывать будем, а нет – орган с музыкальными колоколами в лавке поставим, да еще патреты Наума Прокофьева – вот что чуму выдумал – на оберточной бумаге пропечатаем. Вот тогда и посмотрим, чья возьмет: гостинодворская или апраксинская. На ученую-то облизьяну, которая ежели при органной музыке разные артикулы выкидывает, лестнее покупателю смотреть, чем на лектричество.

– Я так слышал от одного барина, что во французских заграницах еще лучшую модель насчет этой самой заманки придумали, – прибавляет чуйка. – Там такие суровские лавки свое существование имеют, что при них буфет на манер как бы в трактире. И как только мужчина что купил – сейчас ему задарма и в презент рюмку водки подносят, а ежели барыня – женскую сладость либо чашку шиколаду; младенцу – леденец сахарный, а которые мужчины ежели из непьющих, то даровая сигарка преподносится. И называется это у них торговля с угощением.

– Что ж, это дело хорошее, можно бы было и нам такую штуку завесть, – согласился купец, – да ведь патентами замучают. Трактирщики такую на тебя раскладку нагрузят, что небо-то с овчинку покажется! И распивочные подай, и раскурочные внеси, водочно-настоечные отдельно уплати, городские, общественные, добавочные, прибавочные, экстренные, особенные – смотришь: семь шкур и сдерут. Нет, нам это не рука! Облизьяна с органом много лучше! Та без акциза.

Купец плюнул, запахнул шубу и со злостью пошел своей дорогой.

Еще свет Яблочкова

Площадь Александринского театра освещена на пробу электрическим светом Яблочкова. Тут же мелькают газовые фонари и кажутся совсем блеклыми. Как водится, останавливается народ и толкует.

– Однако это самое электричество-то повсюду пущают!

– Дешево, оттого. Газ все-таки из каменного угля делается, а этот из простого самоварного угара.

– Из самоварного угара? Ловко же придумали! А допреж нынешней зимы об этом электричестве что-то не было слышно. Все мингальский огонь шел.

– С приезда китайского посольства он. Китайцы его в бочках сюда привезли, чтоб газовому обществу подрыв…

– А как же говорили, что Яблочков придумал?

– Да ведь Яблочков китаец и есть, только в нашу веру крещенный. Ведь у них все равно как у жидов: как перекрестится, так сейчас косу долой и русскую фамилию принимает.

– Так. То-то видел я партрет евонный. В «Стрекозе» пропечатан. Так он при всем своем косматии обозначен. Уж и волосья отросли.

– Порядок известный. Уж коли мухоеданство побоку, то и головобритие оставь, и лошадятину брось жрать, и жен своих разгони да при одной жене останься, а то опять в старую веру прогонят.

– Поди ж ты, какая вещь! Простой самоварный угар, а как горит! На газ-то и не взглянешь.

– Да, вот простой угар, чад, а нынче в дело идет. Нынче всякая дрянь на потребу. Прежде вон в Чекушах около кожевенных заводов целые горы дубильной корки валялись и только просили заводчики всех – увези, мол, ее куда-нибудь на Голодай, а ноне по два целковых за воз продают. Говорят, что какие-то немцы начали из этой корки леденцы кондитерские делать.

– Наука! Ничего не поделаешь! Да и не одни немцы! Вот трактирщик Ротин мусор по помойным ямам стал сбирать, жжет его в какой-то особенной печке, и что ж ты думаешь? Фарфоровая и стеклянная посуда у него выходит. В газетах было писано, я не вру. Говорят, что на прошлой неделе такое потрафление: жжет он одну помойную яму – глядь, а у него в печке графин с четырьмя рюмками стоит.

– С водкой? – спрашивает кто-то.

– Ну вот! Уж и с водкой. Будет с тебя, что и так граненый графин с рюмками.

– Да… С каждым годом народ-то умудряется все больше и больше… – протягивает купец. – Чего доброго, опять задумают строить Вавилонскую башню до небес.

– Да ведь Вавилон-то, говорят, провалился сквозь землю за это.

– То Содом. А Вавилон и посейчас стоит, только там безъязычные англичане родятся. Так я опять об дряни-то. Мы вот в Апраксином переулке живем. Так у нас по квартирам ходил один немец и деревянные катушки из-под ниток сбирал. Спрашивали тут у нас, на что ему эти самые катушки. «Мыло, – говорит, – из них варить буду».

– Знаю я этого немца, – слышен голос. – Он, окромя того, сургуч с конвертов сбирает. Только про сургуч он нам сказывал, что на такую потребу, чтоб родителю своему памятник на могилу отлить. Проклял, вишь ты, его родитель евонный – вот он, чтоб заклятие с себя снять, и сбирает ему сургуч на памятник. Еле ходит немец, словно на тараканьих ногах, и совсем нутром помутившись от этой анафемы.

– Помутишься! Родительская анафема хуже семи лихорадок измает. А то вот, господа, есть такие люди, что билеты от конки сбирают.

– Это в лекарство. Те от груди пьют, чтоб мокроту гнало. Заварят как бы чай и пьют.

– Вовсе и не в лекарство, вовсе и не от груди. А дело в том, что англичане в газетах объявили, что кто десять миллионов билетов соберет и в город Англию предоставит, тому они хмельные острова отдадут.

– Какие хмельные острова?

– Мадерные. Где мадера и ром делается. Отняли они их от турок да стали замечать, что очень уж спиваться с кругу начали и совсем от делов отбились, так вот, что себе не мило, то попу в кадило.

– Вы это про билеты конно-лошадиной дороги? – слышится вопрос.

– Про них самых.

– Вот не в ту жилу и попали. Англичане такой интерес держут, чтоб тридцать миллионов почтовых марок собрать! Что им конно-лошадиные билеты! Какой в них вкус? А кто тридцать миллионов марок сберет и представит ихнему банкиру, то банкир сейчас жениться обещался. Триста миллионов у него.

– А ежели мужчина предоставит?

– Эта публикация только для женского пола относится. Одна гувернантка сбирала. И уж совсем было собрала, осталось всего каких-нибудь полсотни собрать – вдруг пожар, и все прахом пошло! Сразу с горя рехнулась, и такая штука, что в одну ночь у ней полголовы с отчаяния поседело: одна половина черная осталась, а другая – как лен белая.

– Дозвольте узнать, с чего это опять сегодня лектричество зажгли? – спрашивает какая-то женщина.

– Лектричество-то с чего палят? А сегодня в манеже, на конской выставке медали лошадям раздавали, ну вот по сему случаю и зажгли.

– Лошадям медали? Да что вы, батюшка! Не хотите ответить, так не надо.

– Что ж тут удивительного? Откуда вы приехали? Ноне и телятам медали давали. Вон будет цветочная выставка, так и на древеса навесят. Какая-нибудь камелия в цвету и будет в серебряной или золотой медали.

– Ах эдакие… А я думала… Ну, пардон.

– Ничего-с. Окромя того, почетное гражданство лошадям раздавали.

– Почетное дипломство, – поправляет кто-то.

– Все равно: что дипломство, что гражданство. Все-таки почет большой. Уж та лошадь, у которой почетная бумага, – ее в солдаты не возьмут, она от конской повинности освобождена.

– И купцы получали?

– Купцы. То есть опять-таки купеческие жеребцы. И такое торжество в буфете на выставке было, что страсть! Одного рысака на радостях начали даже шампанским поливать.

Через Невский по направлению к памятнику Екатерины переходят молодой человек и девушка.

– При керосине я имел любовное объяснение, при сальной и стеариновой свечке тоже, раз даже и при восковой покусился; при газе – былое дело, при бенгальском огне – то же самое, теперь позвольте мне при электрическом свете свое сердечное откровение сделать. Авось чрез это самое моя пламенность удачнее будет, – говорит он.

– Ах, оставьте, пожалуйста! Все-то вы с интригами, – отвечает она.

– Какая ж тут интрига, коли я даже душу свою перед вами выворотить могу.

– Ну что ж из этого? Выворотите, а в ней и окажется дырка.

– Мерси за комплимент. Прощайте! Стоило после этого вам на Пасху сахарное яйцо с музыкой дарить! А я еще такое мечтание имел, чтоб впоследствии драповое пальто с плюмажем…

Молодой человек раскланивается и отходит.

– Петр Иваныч! Куда же вы? – кричит ему вслед девушка. – Уж и сказать ничего нельзя!

Мамка

В одном семейном доме собрались вечером на Святой неделе гости и в ожидании партии в преферанс, вист или стукалку пили чай в гостиной и разговаривали. Были тут молодые люди, пожилые и старики; были холостые и женатые. Разговор шел о разных предметах, но как-то плохо клеился. Внимание всех мужчин было обращено на нарядную, молодую и красивую мамку-кормилицу, поминутно мелькавшую то в спальной, то в столовой, то в прихожей. Время от времени мамка, подходя к дверям, заглядывала в гостиную и с любопытством смотрела на гостей. Это была совсем русская красавица: полная, белая, румяная, темнобровая. Роскошный шелковый штофный сарафан, повойник и белая кисейная рубашка делали ее еще привлекательнее. Мужчины всех возрастов чуть не отвертели себе головы, оборачиваясь в ту сторону, где появлялась мамка, и отвечали на вопросы дам невпопад.

– А куличи, Петр Анкудиныч, вы у себя дома пекли или в булочной покупали? – спрашивала тощая дама солидного кругленького толстячка с сердоликовой печатью на часовой цепочке.

– Да, дома-с… Нельзя без кулича. Только булочник Иванов слишком много изюму и апельсинной корки в него положил, – отвечал толстячок, потирая лысину, и тут же прибавил: – Ах, мамка-то – какая прелесть!

– То есть как же это? Пекли дома, а булочник Иванов изюм клал? – недоумевала дама.

– Нет-с, дома мы куличей не пекли. Это я так… Вы спрашиваете, а я на мамку загляделся. Не стоит дома печь, больше припасов испортят, чем напекут.

– А почем платили?

– Два рубли дал за мамку и рубль за пасху… Яйца дома красили.

– Как за мамку?

– Ах, что я!.. Я вот все на мамку-то любуюсь. Два рубли за кулич и рубль за пасху. Дорогонько, да зато уж и прелесть же! Просто кровь с молоком, а рыхлость – восторг.

– Да вы опять про мамку?

– Нет-с, я про кулич!.. Вот я все думаю: христосовался я с мамкой или не христосовался? Впопыхах-то я и забыл. Кажется, что не христосовался. Лучше похристосоваться.

Солидный толстяк встал с места и направился в столовую, где мелькал сарафан мамки.

– Христос воскрес, матушка! – сказал он.

– Да я с вами, барин, уже христосовалась, – отвечала мамка. – Вы ко мне подходили.

– Что ты! Что ты! Это, верно, был не я, а другой кто-нибудь, и ты ошиблась. Здесь есть такой же полный мужчина, как и я, и даже лицом на меня похож.

– Ах, сударь, да неужто я дура беспамятная? Окромя того, у меня глаза есть. Вы еще меня щетиной своей укололи. Вот и полтинник мне в руку сунули.

– Сейчас и видно, что ты врешь, моя милая. Я полтинник никогда не даю прислуге, а всегда оделяю рублями. Вот тебе рубль на кофий. Христос воскрес!

– Что ж, похристосоваться мне не устать стать. Губы не купленные. Воистину воскрес.

Мамка отерла рукой губы и только что чмокнулась с толстяком раз, как к нему подскочила его жена и схватила за руку.

– Вы это чего тут? Вторично с мамкой христосуетесь? Идите в гостиную и садитесь на свое место! – крикнула она. – А тебе, милая, стыдно женатых людей завлекать! – обратилась она к мамке. – Какая же ты кормилица, коли норовишь с мужчинами повесничать! Нечего сказать, хорошо молоко для ребенка будет! Я еще хозяйке твоей пожалуюсь.

– Да что ж, сударыня, коли они сами ко мне лезут!

– Он по своей глупости и волокитству лезет к тебе, а ты беги от него прочь! Ну, что вы стали! Марш в гостиную! – топнула жена на мужа.

В гостиной разговаривал с хозяином важный на вид, сухой и длинный старик с геморроидальным лицом и орденом на шее.

– Заутреню мы стояли на клиросе, не тесно было, но чересчур душно и жарко, – с серьезной миной на лице рассказывал старик хозяину, но вдруг осклабился в улыбку и произнес: – Ах, какая мамка-то у вас красавица! Где вы такую отыскали?

– В воспитательном доме взяли. Она новгородская, – отвечал хозяин.

– Восторг, восторг! – твердил старик и вздел на нос пенсне. – Доложу вам, я потому люблю Светлый праздник, что здесь без чинов… Высший с низшим христосуется. Тут уж всякая гордыня в сторону, «друг друга обнимем, рцем: братие». Тут, так сказать, слияние наше с народом. Я и с прислугой… И завсегда первый восклицаю: «Христос воскрес!» Скажу более: ежели я с кем не похристосовался на Пасхе, меня совесть гложет. Вот, кстати, я с вашей мамкой еще не христосовался, а это нехорошо.

Старичок поднялся с места и направился в столовую. Хозяин последовал за ним.

В столовой какой-то рослый гимназист лез в мамке, чмокал ее и говорил:

– Да ей-богу же, не христосовался! Знаешь, это даже не по-христиански – отказываться!

– По-христиански только до трех раз, а вы уж седьмой раз целуете меня, – отбивалась мамка.

– Нехорошо, молодой человек, нехорошо! Мамку не след тревожить, она ребенка кормит, – наставительно произнес старичок и сказал: – Христос воскрес!

– Опять! Да что вы, сударь! А в прихожей-то? Еще расцеловались и за щеку меня ущипнули.

– Что ты, дура, брешешь! Когда же это? И как ты смеешь меня лгуном выставлять, когда мне даже начальство оказывает полное доверие, – сконфузился старик.

– Начальство само по себе, а я сама по себе, – отвечала мамка, улыбаясь красивым лицом и выставляя ряд белых, как перламутр, зубов.

– Ну полно, Федосья! Похристосуйся с Иваном Иванычем и иди в детскую. Нечего тебе тут слоняться! Только людей смущаешь, – строго сказал хозяин. – Ступай к ребенку.

– Да ребенок спит, а мне на гостей посмотреть хочется, – уклонялась мамка и, похристосовавшись со старичком, сказала: – Это уж в последний раз. Хоть разбожись, так больше не стану.

Хозяин начал усаживать гостей играть в карты у себя в кабинете и, держа в руках колоду, спросил:

– А где же наш именитый купец Семен Спиридоныч?

Но тут в столовой раздался возглас мамки:

– Оставьте же, господин! Ну что это за срам такой! Ей-ей, я буду хозяевам жаловаться!

– Верно, это Семен Спиридоныч и есть. Семен Спиридоныч!

– Сейчас, – откликнулся кто-то из столовой, и в кабинет вошел купец с медалью на шее. – Уж больно у тебя мамка-то хороша. Хотел для счастья перед картами по спине ее похлопать, – обратился он к хозяину.

– Не тревожьте, господа, мамку! – вырвалось у хозяина. – Право, это ей для молока нехорошо.

– Ну вот! Через это еще лучше молоко будет. А ты вот что: ежели у тебя насчет этого запрещение, то ты вывеси объявление, что, мол, господ посетителей просят мамку перстами не трогать. Тогда все и будут знать.

Сели играть в преферанс: офицер какой-то, старичок, купец и солидный толстяк. Толстяк то и дело посматривал из кабинета в столовую и на первых же порах вместо слова «пас» произнес «мамка». Случай был не единичный. Купец пошел в вист на восемь червей и обремизился.

– Пиковой масти у меня на руках не было, а я на мамку бланк понадеялся и думал укрыться козырьком, – сказал он.

В это время мамка опять взвизгнула.

– Это уж из рук вон, как там мамку тревожат! Надо заступиться, – сказал сдававший карты офицер и вышел в столовую, чтобы посмотреть, что там делается, но и сам пропал.

– Владимир Данилыч! – звали его игроки.

Он явился. Сзади его бежала мамка.

– Так вот же тебе, – нагнала она его и ущипнула за руку.

– Да за что же? Помилуй! Я просто хотел с тобой по-христиански похристосоваться, – оправдывался он.

– Мамка! Ежели ты сейчас не уйдешь в детскую, я сведу тебя туда сам и привяжу за ногу полотенцем к кровати! Вон отсюда! И чтоб духу твоего не было! – горячился явившийся на шум хозяин и топал на мамку ногами.

Ледоход

Лед на Неве взломался и плывет по течению. На льдинах то и дело попадаются неизвестно где и когда брошенные старые сапожные опорки, обручи от бочек, кирпичи и другая никуда не нужная дрянь. Воскресенье, вследствие чего на набережной Невы довольно много гуляющей публики, любующейся ледоходом. Некоторые остановились у гранитных перил и смотрят. На льдине плывет стоптанная резиновая калоша, и это дает повод к разговору.

– А калоша-то важная и послужила бы, ежели вторую товарку на левую ногу к ней отыскать, – говорит старый нагольный тулуп. – В лучшем бы виде босовички вышли.

– Зачем на левую ногу товарку отыскивать, коли она сама с левой. На правую ищи, – отвечает чуйка.

– Уж будто и с левой! Неужто мы не видим, что с правой? Где ж у нас глаза-то?

– А кто ж те ведает. Может быть, ты их на праздниках вином залил. С правой! Кому ты говоришь! Вы по какой части в своем рукомесле?

– Мы-то? Мы кладчики, по строительной части будем. С Благовещенья у подрядчика подрядившись.

– А мы сапожники, значит, я завсегда могу тебе насчет калоши нос утереть. Понял? Теперича завяжи нам сейчас глаза и скажи: «Трифон Затравкин, с какой ноги подошва?» – на ощупь пойму. Ты говоришь – товарку калоше подыскать надо, а я тебе такой альбом, что она и без товарки на стельки уйти может. То-то.

– Резинковая калоша и для лиминации первый сорт, – вмешивается в разговор синий кафтан, – потому это самая новомодная модель, ежели в нее сала наложить и скипидаром сверху побаловать! Жгли мы тут как-то у себя у ворот, так чище лектричества пылала, совсем как бы мингальский огонь. Ведь вот задарма пропадает.

– Не пропадет. Чиновники в Галерной гавани в лучшем виде словят, – задумчиво произносит ундер в отставном военном сюртуке с нашивками на рукаве и с узелком. – А калоша эта, братцы, беспременно купеческая. Ехал через Неву из Ливадии хмельной купец и утерял с ноги. Вернее смерти.

– Ну уж и купеческая! Зачем же такая супротивная критика на купцов? – обиделся прислушивавшийся к разговору купец в длинном пальто и с зонтиком. – Почем ты знаешь, может быть, она из Туретчины плывет. Вошла в Черное море, а оттелева сюда.

– В Туретчине мухоедане калош не носят. Были мы там в Крымскую кампанию, так видели! – дает ответ солдат. – Турке все равно, что нашему столоверу сапог на сапог воспрещается надевать, потому вера не позволяет.

– Ему вера не позволяет, это точно, а нешто не мог он с болгарской ноги снять? Учинил турецкое зверство, снял ради озорничества с убитого калошу, да и бросил в черноморские проливы. Кто ее ведает, может статься, она с прошлого года сюда плывет. Ведь калоша – не сахар, в воде не растает.

– Пустое! Где из Туретчины сюда приплыть! По дороге ее десять раз крокодил проглотит. Скорей же она из ветлянской эпидемии сюда стремится. По Волге живо доплывет. Там в головном полоумии от смертного страха и не такие вещи в реку бросали, а почище. В газетах было пропечатано, что один купец бочонок с золотом на волю плыть пустил.

– Ой, врешь! – перебил его купец. – Купец не пустит, купец и перед смертным часом цену деньгам знает, потому они у него по́том добыты.

– Ну уж это ты оставь, почтенный, – говорит мужик. – Ваш купеческий пот только за чаем в трактире выходит.

– Ан врешь! Я теперича в шесть часов утра поднимусь, да десятерым таким, как ты, у себя на постройке зубы начищу. Чувствуешь ты это?

– Не больно-то по нынешним временам и начистишь! Смотри сам-то поберегись. Былое дело, на купцов-то тоже охотились. Купеческий зверь, что твой заяц, труслив.

– А ну-ка, тронь, попробуй мою трусость!

– И трону. Думаешь, не трону? Так-то смажу, что живо всмятку происшествие сделаю, задень только меня.

Мужик подбоченился и стал петухом. Купец засучил рукава и поплевывал на руки.

– Да что вы, братцы! С чего вы! Пантелей, брось! – остановил мужика его товарищ.

– Нет, постой! Какую такую он имеет праву? – горячится мужик. – Где городовой?

– Ты меня городовым-то не стращай. Деревня сивая! – презрительно сказал купец.

– Чего деревня! Али тебе в части-то не привыкать стать сидеть? Ах ты, городской обыватель! Верно, кому часть, а тебе – дом.

– Дом? Ну, уж насчет этого будьте покойны. У нас на Лиговке такие собственные палаты построены, что в семи комнатах можем вытрезвиться. Приеду домой хмельной, так двое молодцов под руки поведут, а двое ножные костыли переставлять будут.

– Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых! Уйти лучше от греха! – машет рукой ундер и отходит, а купец и мужик все еще переругиваются зуб за зуб и размахивают руками.

К толпе подходит баба в синем кафтане с длинными рукавами и в расписном ситцевом платке.

– Потонул здесь кто, голубчики, что ли? – спрашивает она.

– Брысь! Зашибу! Ты чего лезешь? – кричит на нее купец.

– Уйду, уйду, не щетинься! – говорит баба, вздрогнув и пятясь от купца, и тут же прибавляет: – Я не видала, что хмельные, хмельным я не перечу, знаю, как им потрафлять. У меня муж с деверем такие же.

– Хмельные! Я те покажу «хмельные»!

– Молчу, голубчик. Я мужчинский нрав завсегда приучена уважать. Такой букварь мне на эту науку пропечатывали, что чудесно помню. Христос с тобой! Куражу твоему я не препятствую. Научили родственники, научили.

– То-то!

Мужик скашивает на купца глаза и смеется.

– Ну, вот ты теперь по себе антиллерию и нашел. С ней и воюй сколько хочешь, потому баба для тебя торпеда самая настоящая, ну а нас не трожь, мы сами супротив тебя какую угодно бомбардировку начать можем! – закончил он и крикнул товарищу: – Пойдем, Кондратий, в трактир! Что на него, на фараонову мышь, смотреть! Не узоры на евонном патрете написаны!