Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

На Конной

Воскресенье. На Конной площади идет торговля лошадьми. Появились барышники в синих суконных чуйках, опоясанных красными кушаками с кнутами за поясом, и выставили лошадей, предварительно приготовив для них «видное местечко», то есть взрыв землю и насыпав нечто вроде бугорка. Кони привязаны к телегам и жуют корм. Бродят черноусые цыгане, подторговывающие лошадей и тем набивающие им цену среди покупщиков. Покупщики явились с кучерами, с коновалами, дабы не обмануться в покупке. Они смотрят лошадям в зубы, берут их под пах, чтоб узнать, молода ли лошадь и не лягается ли. Остановились мимо ехавшие извозчики прицениться к животинам. Есть и так, любители. Лошадей проводят, проезжают в барышнических тележках с мельхиоровым набором.

Вот купец с кучером и коновалом покупают «расхожую лошадь» и ищут непременно шведку.

– Да зачем вам непременно шведку? Шведка только для охоты, а ежели для хозяйской езды и не в парад – то вот вам конек чудесный. Жеребец был. Лошадка заводская, только, известно, аттестат утерян, потому она больше по бабьим рукам ходила. Где ж женщинам соблюдать коня! – говорит бородатый барышник. – Сень, Сень! Промни гнедого меринка-то! – кричит он сыну, молодому парню с серьгой в ухе. – Чего глаза-то выпучил, дерево стоеросовое!

Меринка проводят.

– Да заводский! – с усмешкой кивает кучер. – Видно, от двадцатипятирублевого и красненькой?

– Э, дура с печи! А еще кучер! Нешто таких коней за тридцать пять рублей покупают? Поди, наездником туда же считаешься! – огрызается барышник. – Две сотельные сам за него содержанке Адельфине Францевне дал, да два месяца стоял он у меня на навозе и даром корм травил, потому закован был. Ну а теперь ему хоть сейчас серебряные вазы брать.

– Конь-огонь; ты его кнутом, а он те хвостом, – продолжает кучер.

– Дубина! Вы его, наше степенство, не слушайте. Мало ли, что он мелет. Ему, надо статься, вон в том углу за опоенного синюху присудили, чтоб смаклерил вам.

– Смаклерил! Ты говорить говори, да не заговаривайся! Я хозяев не продаю. Мы на хозяев-то, можно сказать, Богу молимся, так зачем нам совесть свою заблуждать?

– Овсу хозяйскому вы Богу молитесь, черти, а не хозяину. Хозяину-то вы рады дышлом в карман заехать.

– Это, видно, у тебе цыганская-то честность выступает, а мы Егория Победоносца помним чудесно, что скоты милует.

Коновал в синем кафтане с шилами и клещами у пояса подходит к лошади, щурится и ударяет ее ладонью по спине. Лошадь вздрагивает и начинает перебирать ногами.

– Вишь, как задор играет, а ваш кучер расхаивать начал, – хвалит барышник товар.

– Во сколько кнутов шкуру-то ты ей сегодня перед площадской нахлестывал? – спрашивает вместо ответа коновал. – Ты, брат, нам зубы-то не заговаривай, мы скрыпинские и лошадиную химию туго знаем. Вспухнет шкура от кнута, так и от перста животина заиграет, а не токмо что от ладони. Вон она рукавом к бокам-то прислониться не дает.

– Известно, застоялась и бодрость в себе чувствует. Зачем нам коня тиранить? Мы охотники и тоже понимаем, что «блажен раб, еже скота милует». Нам конь-то милее сродственника.

– Коли был бы он вам милее, не засаживали бы вы ему занозу под шкуру, – продолжает коновал.

– А где заноза? Найди занозу! И коли найдешь – тащи меня сейчас в скотское покровительство для обуздания штрафа! – воскликнул барышник. – Ты на глаза-то коню посмотри – звезды.

– Поковыряю шилом, так и занозу найду; а что до твоих звезд, то, поди, полштофик в пойло-то влил, чтоб глазную-то ярость сделать?

– Полштофик! Мы и сами-то этого былия не употребляем.

Во время перебранки коновал и кучер осматривают лошадь самым тщательным образом, лезут ей в рот, поднимают хвост, ковыряют копыта, тыкают пальцами в уши.

– Ну что? – спрашивает купец.

– Да как вам сказать, ваше благоутробие? Ежели этого коня под господина, который попроще, то туда-сюда, а под купца он не козырист, – отвечает коновал. – Вот я сейчас седьмое поджилие посмотрю. Господину полтораста рублев дать можно, а купцу и мараться не стоит.

– Полтораста! Хлебал ты щи-то с гарниром? – отталкивает его в грудь барышник. – Да мне полковница Холмогорова сейчас триста даст. Он ей как раз в дышло годится.

– А коли даст, то и отдавай! Может у тебя полковница-то слепая.

– Так-то слепа, что сейчас твою короткую совесть разглядит. Это только купцы не видят. Сень, ставь коня к телеге! Тут с алтыном под полтину подъезжают и на грош пятаков ищут! – отдал приказание сыну барышник.

Купец, коновал и кучер отошли. Около них трется приземистый мужичонка в рваном тулупе.

– Ваше душеспасение, – говорит он купцу. – Хошь, я тебе сейчас на жеребца укажу? Настоящий купеческий будет. Только ты мне за этот указ восемнадцать копеек на поднесение просоли. Ты не смотри, что я в таком мундире, я коня туго чувствую, я у помещика старшим доезжим был. Господина Прохлябова знаете? В большом прогаре он ноне насчет капиталов, так у него. Дозвольте, сударь, окурочком побаловаться?

Купец сует ему в рот окурок своей сигары.

– Мерси. Мы и французские слова знаем: «тре журавле», «буар», «санжулье»… потому с измалолетства при господах в дворовых людях состояли, но двадцать лет тому назад на волю пущены, так как в оном нашем теле медвежья картечь сидит. Господин Прохлябов по ошибке меня на охоте пристрелили и сейчас вольную отсыпали, чтоб с хлебов долой, так как оный Захар Калинов в чине доезжачего не мог в седле сидеть. Честь имею камердацию представить: Захар Калинов!

Мужичонка вытянулся во фрунт и сделал под козырек. Купец захохотал.

– Да что ты, шут гороховый, что ли? – спросил он.

– Бывшие дворовые человеки, и весь сказ! Пробовали водворяться на родину, но дважды изгнаны были. Вот он, жеребец купеческий! Мы с конями-то, бывало, спали и чуть не кумились, – указал мужичонка и спросил: – Каков? Теперь пожалуйте девушке на кофий завода Корали.

Купец не обращал более на него внимания и осматривал лошадь.

– Торговый человек! Господин коммерции советник и финансовый мастер! Отставную дворовую сироту обидеть грех, особливо которая при ранах по становому движению! Я вам рысака предоставил, а вы мне похмелье… Баш на баш и сменяемся, – приставал к купцу мужичонка, стоял без шапки и кланялся.

– Да дайте ему, ваше степенство, гривенник, вот он и убежит в питейный, – сказал коновал. – Вишь, у него эфиопские-то глаза вина просят.

Купец сунул мужичонке мелкую монету. Тот поймал его руку, чмокнул и бегом побежал через грязную Конную площадь.

Домовладелец

Купец Ельников купил старый запущенный дом и решился ремонтировать его, для него нужно было осмотреть квартиры. Также хотелось ему ознакомиться с жильцами. Как для того, так и для другого он начал делать визиты по квартирам. Ему сопутствовал старший дворник.

В один прекрасный день они позвонились у дверей квартиры четвертого этажа. Отворила горничная.

– Умница, доложите барыне, что, мол, новый хозяин дома желает осмотреть квартиру, – отнесся к горничной дворник, но купец перебил его.

– Какой тут доклад! В свой дом, да еще с докладом! Мы не господа, – сказал он и влез в квартиру. – Почем помещение-то ходит и кто его снимает? – послышались вопросы.

– Кринкина, трое детей у ней. Пятьсот сорок платит, – отвечал дворник.

– Ну, шестьсот смело можно взять. Что за счет – пятьсот сорок! Ни куль, ни рогожа.

Купец вошел в гостиную и начал озираться.

– Вишь ты! Диваны турецкие развели, а Божие Милосердие без серебряного оклада в углу висит, – кивнул он в угол и полез в другую комнату, дверь в которую была притворена.

– Куда вы! Куда вы! – замахала на него руками нянька. – Здесь ребенок спит, разбудить можете.

– Так что ж из этого? Не укусим твоего ребенка. А ежели проснется, то невелика важность.

– Софья Павловна, пожалуйте сюда! – позвала нянька. – Что это за безобразие! Они лезут насильно.

Показалась хозяйка. Это была молодая женщина лет двадцати пяти с длинными, но остриженными волосами.

– Послушайте, как вам не стыдно? Здесь у меня сестра, девушка, одевается.

– Хозяину дома, да еще стыдиться! Вот напасть-то! Я в своем володении.

– Неправда. Вы хозяин дома, но когда я нанимаю квартиру и плачу деньги, то я здесь хозяйка! – крикнула женщина.

– Не ершись, не ершись! Что за щетина! Я познакомиться пришел и квартиру осмотреть. Так вы хозяйка? Ну, оченно приятно, – протянул он, попятившись, и сел в кресло. – Замужняя, вдова или девица?

– Что за расспросы! Вдова, – отвечала она, в недоумении смотря на хозяина.

– Важное кушанье! Уж будто и спросить нельзя. Должон же я понимать, с кем я имею дело и кто мои жильцы. Капиталы имеете или так, сбоку благодать?

– Да вам-то что за дело? Я плачу за квартиру исправно. Я повивальная бабка.

– И повивальные бабки тоже разные есть. Одни при родительницах, а другие при старичках. На повитушестве тоже немного напляшешь.

– Послушайте! Да как вы смеете! Я семейная женщина. У меня дети.

– Как смел, так и сел. Мы обязаны тоже знать, какого сорта у нас жильцы, потому домохозяева. Иван, что, настоящая они вдова? – отнесся купец с вопросом к дворнику. – Как по паспорту-то?

– По паспорту настоящая, – отвечал тот.

– И слухов никаких насчет что-либо чего? Благосклонного жития к мужчинам нет? Не наезжают к ним по вечерам кумовья да дяденьки разные?

– О, это уж слишком! Подите вон! – крикнула хозяйка.

– «Подите вон»! Эво что выдумала! Я пришел квартире обозрение делать, а она: «Подите вон»! Так я сейчас и послушался! Что ж ты, Иван, стоишь и не отвечаешь на мою команду! Статуй!

– Жизнь ведут постоянную, и мы ничего не замечаем, – застенчиво произнес дворник.

– Ну, то-то. Вот нам и довольно. А ты уж сейчас и «вон». Домохозяина-то вон. На моей земле живешь, в моих стенах существуешь, да меня же и вон… Это вот я, так точно, что во всякое время и с мебелишкой твоей могу тебя из квартиры вон вышвырнуть. А мы давай лучше в мире жить. С домохозяином ссориться не след. Он покарать жильца может и помиловать. Поняла?

– Вы пьяны, должно быть.

– На свои выпил, а не на твои. А ежели на свои, то неужто мне у тебя спрашиваться? Выпил. Ну что ж из этого? А ты гордость-то брось. Нечего нос-то задирать. Через это барыша не будет.

– Извольте идти вон! Еще раз вам повторяю.

– Ну полно! Она и в самом деле. Давай поговорим толком. Я человек покладливый, коли кто со мной ласковый. Вы это зачем волосы-то остригли? Болезнь какая была, что вылезать начали?

– Да что вы, в самом деле! Разве я обязана вам давать отчет? Захотела и остригла.

Купец кивнул головой.

– А, значит, шустроперая. Из стриженых по своей собственной вере, по новомодности к учению. Понимаем. А ты ересь-то эту брось, коли ты вдова настоящая, богоспасаемая вдова. Право, нехорошо. Купи шиньон, что ли. Бога забывать не след. Ведь это по-вашему ангелизм, а по-нашему вольнодумство называется, и вы ангела-то напрасно к своему названию припустили. Скорей же вы черту поклоняетесь в своем окаянстве, потому что попу, что бабе, волос стричь не показано.

– Ежели вы не уйдете вон, я сейчас пошлю за полицией! – стояла на своем хозяйка.

– Что ж, посылай. Я пришел как домовладелец квартиру осмотреть. Обязан же я ремонт сделать, коли жильцы от дымовых труб или от зловония терпят стеснения. Нас, брат, тоже за санитарные-то беспорядки по шерсти не гладят, а ох как жучат! Князья да графы в тюрьму за несоблюдение-то полетели, а нам, купцам, и Бог велел. Ну, садись и давай говорить спокойно, а то словно бельмо на глазу передо мной маешься.

– И не стыдно вам над женщиной издеваться? Уйдите, прошу вас.

– Ага, теперь запросила, а давеча гнать! То-то скоры вы на язык-то. Уйду, уйду, вот только по квартире смотр сделаю. Печи и трубы в порядке?

– В порядке, в порядке. Пожалуйста, поскорей осматривайте, что вам нужно.

– Поскорей! А может, ты водопроводы у меня засорила, дверные ключи растеряла, вьюшки утратила, подоконники разрубила и насчет полов безобразие. Должен я все это прочувствовать или нет? Кто муж-то был и какой чин тебе оставил?

– Это не ваше дело, да, наконец, вы и в паспорте можете об этом справиться.

– Не щетинься, не щетинься! – остановил ее купец. – Опять начинаешь? Вишь, какая блажная! Капиталы уж на тебе очень велики, что ли, что такое о себе воображение держишь?

– Идите и осматривайте квартиру. Нечего здесь сидеть. Пойдемте.

– Те-те-те! Не кудахтай, не испугаешь. Иван, вот как домохозяев-то подданные жильцы у себя принимают! – снова обратился купец к дворнику. – Вот ты и смотри! Ну, что с тобой делать, пойдем.

Начался осмотр квартиры. Войдя в кухню и увидав, что на плите жарилась говядина, купец не утерпел и заметил:

– А вы зачем по средам скоромь едите? А еще православные считаетесь. Вот ересь-то вашу и видно.

Хозяйка промолчала, но он не унимался и продолжал:

– И образа не во всех комнатах, а это тоже нехорошо. Пожарное наслание за такой грех может быть. Оно, конечно, может быть, у тебя твоя требуха вдвое застрахована, так ты хоть домовладельца-то пожалей. У меня страховка в аккурате. Ну, прощай! Да впредь веди себя хорошенько. Такая поведенция по-нынешнему нейдет. Я вот хотел на тебя только шестьдесят рублей в год за квартиру-то набавить, а теперь за твое непочтение накину сто двадцать. Иван, чувствуешь? – отнесся купец к дворнику.

– Очень чудесно чувствуем, Трифон Мироныч.

– Ну и штаф с нового срока.

Дворник и домовладелец вышли вон из квартиры через черную лестницу.

1 мая

– Ах, господи! Дай-то, кабы сегодня дождя не было! – восклицали в день 1 мая взрослые дочери многосемейного чиновника старого закала Кувыркина, проживающего на Песках. – Ну, как мы при дожде в Екатерингоф?.. Вон как небо-то затуманилось. Васенька, сбегай на чердак да вылези на крышу и посмотри, не разъяснивается ли…

Отец в халате, в туфлях-шлепанцах и с трубкой на длинном чубуке ходил по комнате и дымил.

– Ну вот! – сказал он. – Вишь, дуры, что затеяли! Ребенка на крышу посылать. А вдруг он сверзится оттуда? Не смей ходить, а то уши нарву! – пригрозил он сыну и прибавил: – Да и лучше, ежели дождик будет; у отца деньги в кармане целее будут. Вам же на башмаки пойдут.

– Эдакое ведь в вас, папенька, ехидство! – упрекнула его старшая дочь. – Сидим-сидим дома, в кои-то веки раз собрались погулять, а вы дождика желаете. Зачем же, спрашивается, мы себе юбки крахмалили?

– А кто ж вас знает зачем. Верно, для того, чтобы мелочного лавочника лишним отцовским двугривенным наградить. Мало еще он в заборную-то книжку вписывает.

– Ошибаетесь. Мы на свои крахмал покупали. Два рубля на набивке папирос заработали и купили, – возразила вторая дочь. – Да и что такое дождь? Ну, пойдет дождь, так можно вместо ялбота в карете ехать. До ялбота-то еще от нас, с Песков, язык выставя, надо бежать, а тут приедет на двор карета да прямо с места и возьмет нас.

– Коляску еще на белом подбое от Аничкина моста не прикажете ли? Сунься в карете-то, почем она. Сегодня семь рублей даже за похоронную сдерут. Или в ялботе, или дома.

Третья, младшая, дочь даже заплакала.

– Что ж это за тиранство! А сами еще нас попрекаете, что мы замуж не выходим и на вашей шее сидим. Да как тут выйти, коли нас совсем кавалеры не видят. Сегодня в Екатерингофе-то целые своры женихов бегают.

– Бегают, да не для вас, а для тех, у кого есть прилагательное.

– Ну, уж это ты как хочешь, ворчи не ворчи, а в Екатерингоф мы все-таки сегодня поедем, – ввязалась в разговор жена. – Иначе зачем я пирог с луком и яйцами пекла? Посылай за каретой. Надо же одрам-то нашим хоть воздуху понюхать, – кивнула она на дочерей.

– Могут и в Таврическом саду его нюхать. А насчет кареты – дудки.

– Папенька, да полноте вам… Наймите карету. Может быть, пять рублей возьмут, – заголосили дочери.

– Пять рублей. Сшутила тоже! Да на пять-то рублей мы пять дней сыты.

– Ну, мы рубль серебром из своих папиросных денег жертвуем. Какой тут ялбот! Еще опрокинемся в ялботе-то. Сегодня на Фонтанке такая свалка идет, что упаси боже! А в карете прекрасно. И вы в Екатерингофе через это самое лишнее выпить можете. Как захмелеете, сейчас мы вас под руки и в карету… А в ялботе на обратном пути уж и вы должны ухо востро держать.

– Я от себя два двугривенных на карету даю! – торжественно отчеканил сын-гимназист.

– Нет, нет! Да и ваши деньги в дом пригодятся, – отрицательно мотал головой отец.

Погода начала разгуливаться. Зашел гость – ходатай по делам из отставных квартальных. Дочери хозяина гремели уже юбками в другой комнате.

– По заведенному порядку сбираетесь в Екатерингоф? – спросил он и начал набивать нос табаком.

– Да, думаем на ялботе, а то так сесть у Смольного в конку да до Нового моста, а там рукой подать…

Из дверей соседней комнаты выставилась голова старшей дочери в папильотках на лбу.

– Иван Иванович, идите с нами вскладчину да уговорите папеньку, чтоб он нанял карету. Вот в компании поедем. С вас рубль только.

– Из каких это доходов, сударыня, рубль мне платить? – отнекивался гость. – Неделю без практики сижу.

– Полноте, вы человек богатый. Будто мы не знаем, что вы каждое воскресенье красненькие и синенькие бумажки у себя дома горячим утюгом разглаживаете, – слышалось из другой комнаты.

– Жестокое заблуждение с вашей стороны и больше ничего! Что, служа при полиции, нажил, то теперь уже давно прожил. Эх, денежки, денежки! Быстроструйная вода и та тише их утекает.

– Подите вы! Еще на прошедшей неделе вы под залог трех шуб полтораста рублей дали.

– Чужие деньги были-с. Все сие из рук нашего портерщика исходило. Да и какой я екатерингофщик!

– Поедемте. Полно вам нищим-то притворяться! А какой я пирог с луком и яйцами испекла, так просто чудо, – подзадоривала его хозяйка. – Водка на апельсинных корках…

Глаза Ивана Ивановича сверкнули, и он облизнулся.

– Белое-то мясо с апельсинных корок срезывали перед тем, как в водку их класть? – спросил он.

– Срезывала и потом высушила. Вареных раков сотню с собой берем. Рискните на рубль-то.

– И рискнул бы, да ведь не уместимся все в одной карете, – начал сдаваться гость.

– Полноте вам! Да много ли нас? Я, отец, вы, три дочери да два мальчика. Карету можно выбрать попросторнее. Один мальчик в ногах постоит, другой на козлах с кучером… Давайте рубль-то. На полтинник выпить и съесть можете нашего добра. Не жадничайте.

– Иван Иваныч, душка, я вас поцелую даже, ежели рубль дадите, – доносилось из соседней комнаты.

Гость улыбнулся.

– Давать, что ли? – спросил он хозяина.

– Давай, пожалуй. Дочери тоже рубль дают, сын – два двугривенных, – отвечал тот. – Только ежели и пять рублей за карету возьмут, то все-таки она мне в два рубля шестьдесят копеек вскочит. Кроме того, извозчику на чай.

– На чай я от себя дам. Вчера старые бутылки, банки и кости продала, – сказала мать.

Гость почесал затылок.

– Ну, спорхай, Гаврилка, за каретой, коли так, – сдался он. – Только смотри: дороже пяти рублей не давай.

Гимназист побежал за каретой. Младший сынишка прыгал по комнате, бил в ладоши и напевал: «Дай бог, чтоб пять рублей, дай бог, чтоб пять рублей!» – запнулся и упал. Отец дал ему подзатыльника. Вскоре прибежал запыхавшийся гимназист. Он еле говорить мог от усталости.

– Ну что? – приставали к нему все.

Старшая дочь, забывшая, что у них сидит гость, выскочила из другой комнаты даже в одной юбке. Младшая дочь выставила из дверей намыленное лицо.

– Меньше пяти с полтиной ни одна карета не берет. Уж я торговался, торговался… – проговорил гимназист.

– Тогда в ялботе, – отрезал отец. – Потому я и двух копеек не намерен прибавить.

Лица остальных выразили уныние.

– Ну, вот что, папенька, – нашлась младшая дочь. – Мы сейчас будем слушать татарина на дворе и продадим ему наши старые башмаки, да еще остов у нас есть от зонтика. Кроме того, одна ваша калоша. Помните, вы на Рождестве хмельные другую-то потеряли?

– Как там хотите, а я и денежки одной не прибавлю! – стоял на своем отец.

– Беги, Ганя, и приведи сюда карету! – воскликнули дочери.

Через час в стоявшую на дворе карету влезало семейство чиновника Кувыркина и гость. Сначала сели четверо взрослых, потом двое начали «заклинивать», но кого-нибудь то и дело выпирало с сиденья.

– Послушайте, лучше уж как-нибудь на колени друг к другу сесть, – слышалось из кареты.

– Но ведь тогда Васеньке нельзя будет у нас в ногах встать. Не могут же он и Гаврила вместе с кучером…

– Васеньку мы поперек положим. Далеко ли тут? Полежит.

– Да ведь эдак мы и с места не сдвинемся, – сказал извозчик. – Где ж это видано, чтоб ввосьмером?

– Не твое дело! Не рассуждай! Ведь тебе на чай обещано!

Кой-как затискались. Лошади потащили карету. Извозчик хлестал и ругался.

– Почем с пуда? – крикнул сидевший у ворот дворник, но на него не обращали внимания.