Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Летний бенефициант

Афиша, расклеенная на углах дач, а также на фонарных и телеграфных столбах дня три уже, гласила, что такого-то числа назначен бенефис артиста Вечеславцева, но в театральной кассе было всего только семь рублей двадцать пять копеек сбора. Наступившие жары и прекрасные вечера отбивали у публики всякую охоту к посещению спектаклей. Бенефициант бесился.

– Помилуйте, что это за публика! – восклицает он. – Ботвинья с лососиной для нее вдруг милее Шиллера! «Разбойниками» и то нельзя заманить в театр!

– Шиллеровские «Разбойники» – вещь, бесспорно, высокохудожественная, но, видите ли, эта пьеса немножко тяжела для летнего спектакля, – возражали ему. – Ежели бы два-три водевильчика с дивертисментом…

– Ах, подите вы! Ведь это невежество, безвкусие, а актер призван для приучения публики к эстетике. Делать нечего, буду навязывать билеты оболтусам.

Разговор этот происходил на гулянье в общественном саду, где играла музыка и бродил сам бенефициант с пачкой билетов в кармане. Он подсаживался к знакомым и незнакомым семействам, распивающим чай за столиками, и предлагал билеты. Некоторые, завидя его, спасались бегством и прятались в темных аллеях, но он и там их преследовал. Вот он раскланялся и остановился перед пожилым мужем и молодой женой, слушавшими музыку.

– Все смотрю на вас, сударыня, и поражен чертами вашего лица, – начал он. – Я исполосовал всю Россию, но нигде не встречал такого кроткого выражения лица, как у вас. Офелию я иначе не могу себе и вообразить, как вы.

– Ах, боже мой! Что вы! Но мне кажется, это комплимент, – млеет от восторга барыня.

– Нет-нет, уверяю вас, что это чистейшая правда. Я видел за границей портрет Офелии, и вы как две капли воды подходите к этому типу. Та же матовая бледность, высокая женственность в движениях, наконец, голубые глаза, белокурые роскошные волосы…

– Вот глаза-то уж у жены совсем не голубые, а серые, – возражает муж.

– Ну, Серж, тебе все во мне серым кажет. Конечно же, мои глаза больше голубые, чем серые.

– Это, сударыня, зависит от того, что супруг ваш пригляделся к вам. Но на постороннего, свежего человека вы производите потрясающее впечатление. Ежели бы вы были актриса, я сыграл бы с вами Гамлета вдвое лучше и художественнее, чем с другими.

– А знаете, я ведь играла два раза на сцене. Один раз дочку в «Купленном выстреле», а другой раз – «Вспышку».

– И я уверен – с большим успехом.

– Да, мне поднесли букет, но я так обробела перед поднятием занавеса, что убежала в уборную и упала в обморок. Говорят, хорошо выходило.

– Прескверно, – отрезал муж. – А букет ей поднес я.

– Неправда-с, Семен Семеныч поднес.

– Он поднес, а у меня занял пятьдесят рублей на букет и до сих пор их не отдал.

– Ну, кто бы там ни поднес, а все-таки вы актриса, и мне это очень приятно. Кстати, я надеюсь, что вы будете завтра у меня в бенефисе?

– Ежели теща не приедет к нам из города, то непременно будем, – отвечает муж.

– Отчего же вам теща помешает? Вы можете и ее пригласить с собой в ложу.

– Так-то это так… Хорошо, будем.

– Но вы еще не брали билета?

– Не брали, но завтра возьмем в кассе.

– Зачем же вам брать в кассе, ежели вы можете у меня? В кассе остались все такие ложи, из которых плохо видно и слышно. Желаете, я вам дам самую лучшую ложу?

– Благодарю вас, с удовольствием бы взял, но мне прежде нужно моего доктора спросить. Вот видите: я пью воды, и мне предписано побольше движения и пораньше спать.

– О, что насчет этого, то я так распорядился, что спектакль рано кончится. Антракты будут самые маленькие, так что публика может даже не выходить из театра.

– А мне нужна непременно прогулка на открытом воздухе. Я «Киссинген» пью.

– Что вы, что вы! При «Киссингене» потеть нужно, а где вы лучше театра пропотеете? Зало, по всем вероятиям, будет битком набито. Вот вам самый лучший номер первого яруса. Эта ложа будет как раз около сцены. Я попрошу вас, сударыня, взять именно эту ложу. Вы будете поминутно в моих глазах и вдохновлять меня вашим божественным выражением лица, – обращается актер к даме.

– Но, уверяю вас, господин Вечеславцев, что мне вредно сидеть на одном месте. Я лечусь от застоя крови, – пробует отклониться муж.

– Вредно какую-нибудь дребедень смотреть, но «Разбойниками» я вас потрясу до мозга костей, и никакого застоя крови не будет, а напротив, игра моя вызовет у вас самое быстрое кровообращение.

– Возьмем, Серж… – упрашивает мужа жена.

– Матушка, ты сама знаешь, что у меня в духоте делается мигрень.

– Хотите, я вас от мигреня вылечу? Берите ложу, и я вас за это вылечу. У меня есть крупинки доктора Матео. Одну крупинку…

– Я не верю в гомеопатию.

– Тогда вы вылечитесь от одного волнения. Уверяю вас, что, смотря на меня в «Разбойниках», вы будете так волноваться и пылать благородным негодованием к извергу, что вашу боль как рукой снимет. Я уже многих лечил так от мигреня. Генерала Гусева знаете? Он посмотрел на меня в «Шейлоке», и боли как не существовало! Вот вам ложа первого яруса.

– Но я, право, не знаю…

– Тут и знать нечего. Берите, и делу конец. Страждущим нужно помогать, и я непременно хочу вас вылечить.

Бенефициант положил на столик билет, но, увидав какого-то купца в дутых сапогах, тотчас же раскланялся с четой и подбежал к нему.

– Федор Тихоныч, я вам должен по счету из лабаза пять рублей и искренно желаю с вами рассчитаться. Вот вам ложа на мой бенефис. Она, правда, стоит семь рублей, но мне не надо прибавки. Мы квиты… – сказал он купцу.

– Увольте, сударь. Послезавтра я думал в баню… – отвечал тот.

– Боже мой, боже мой! Вот невежество-то! Человеку предлагают Шиллера, а он про баню толкует!

– Ну его, Шиллера! Нам с ним не детей крестить, а в баню третью неделю сбираюсь. Увольте!

– Нет, нет, не уволю! Ежели вы сами не можете идти, то можете продать ложу. За семь-то рублей вам всякий пять даст.

Купец начал чесать затылок, а бенефициант отскочил от него и бросился по направлению к какому-то усачу, прогуливающемуся по саду. Усач заметил маневр и бросился бежать от бенефицианта. Бенефициант остановился и плюнул.

– Вот подлец-то! – прошептал он. – Ну, публика! Да от такой публики рыба подохнет, а не только что артист. Черти, право, черти!

И, сжав в кулаке пачку билетов, бенефициант махнул рукой и отправился в буфет.

Актеры-любители

Дачники затеяли спектакль любителей. Мысль эта пришла в голову какому-то веселому интендантскому чиновнику, который умел пьяного мужика передразнить, рассказывал еврейские сцены, жужжал мухой, очень удачно лаял по-собачьи, а потому и считал себя хорошим актером, хотя нигде и никогда не играл. Затея перебудоражила все дачное место. Треть дачников вдруг ни с того ни с сего почувствовала в себе актерские способности. Даже гимназисты, находившие до сих пор удовольствие только в игре в лапту и в уженье рыбы, и те возмечтали, что они актеры. Спектакль предполагалось устроить в каком-то не то старом манеже, не то каретном сарае. Желающие играть записывались у интенданта, и лист быстро покрылся фамилиями с адресами. Назначили собрание, на котором должны быть выбраны пьесы, вследствие чего к известному часу сад одной досужей и молящейся вдовы наполнился будущими актерами. Тут были люди всех возрастов, профессий и положений.

– Господа, я предполагаю составить спектакль из водевилей. Их можно дать пять, – сказал интендант и тут же крикнул, подражая Горбунову: – «Велик ноне у Бога праздник! А что Масленица обозначает, то мне один странник по небесной звезде – во как рассказал!»

– Позвольте, Петр Игнатьевич! Что за баловство, когда мы говорим серьезно, – остановил его пожилой и длиннобородый дачник. – Горбуновскую сцену вы нам после расскажете, а теперь нужно о деле… Зачем нам водевили? Лучше поставимте «Горе от ума». Я вам Фамусова сыграю. Читаю я отлично. «Ах, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»

– Но как же вы будете с бородой Фамусова играть? Ведь он был завзятый чиновник? Разве обреете?

– Ну вот! Стану я брить свою красу! Я буду с бородой. Что за важность, что борода! Тогда чиновники бород не носили, а теперь носят. Я знаю одного действительного статского, у которого купеческая лопата под подбородком болтается. Усы можно заклеить. Ведь мы будем играть не в костюмах того времени, значит, можем и с бородой… Варвара Дмитриевна сыграет нам Лизу. Бойкости у ней достаточно.

– Да, но только вы ошибаетесь, ежели думаете, что я вам позволю себя за талию хватить в первом действии, – откликнулась Варвара Дмитриевна.

– Хватайте меня, Иван Макарыч, я с удовольствием Лизу сыграю, – перебила ее молоденькая девушка с бойкими глазками.

Все засмеялись.

– Что ты, Лиза! Вот бесстыдница-то! Разве можно так говорить, – дернула ее за платье мать.

– Ах, маменька, ведь тут игра. Савина же позволяет себя хватать за талию.

– Савина – актриса, а у тебя отец – заслуженный полковник. У нас благородный спектакль.

– Нет, господа, для благородных спектаклей нужно выбирать маленькие пьесы. Нас много, и мы все хотим играть, – начала молодящаяся вдова. – Я бы с удовольствием сыграла «Капризницу». У меня есть два новых шелковых платья, которые как раз подходят к этой роли.

– Но ведь «Капризница», кажется, молодая восемнадцатилетняя девушка, – кольнула ее какая-то дама.

– Что ж из этого? Со сцены и мне будет казать не больше двадцати. И наконец, это неправда. Про года в пьесе ничего не сказано. А так как у меня уже есть два новых роскошных платья…

– Платья у многих есть. Ежели я эту роль играть буду – я нарочно для пьесы сошью. Мой Федор Гаврилыч насчет костюмов меня не стесняет.

– Господа, поставимте для начала что-нибудь серьезное, – произнес какой-то студент. – Я могу Франца Мора сыграть. Я читал его в одном обществе, так с двумя дамами дурно сделалось. Я вообще нервами играю. После чтения меня с час лихорадка била.

– Нет, нет, господа! Уж ежели ставить серьезное, то поставимте Островского, – согласился интендант. – Вот, например, «Не в свои сани не садись». Там я могу взять роль пьяного Маломальского. Пьяные – вообще моя специальность.

Интендант съежился, распустил слюни, закатил под лоб глаза и заговорил что-то пьяным голосом.

– Оставьте, Петр Игнатьич! Ведь теперь не спектакль, – останавливали его. – А кто у нас сыграет Дуню?

– А что это за Дуня такая? – спросила какая-то девушка. – Я бы сыграла…

– Роль совсем для вас, душечка, подходящая. Это одна купеческая дочка, которую увозит один шалопай и бросает на станции, – ответила вдова.

– Отчего же вы думаете, что эта роль непременно подходит к моей дочери? – вскрикнула, вся вспыхнув, мать девушки. – Что мы купцы, так это еще ничего не доказывает. Хотя она и купеческая дочка, но ее никто у нас не увозил, тогда как я знаю одну вдову, которая два раза сама бегала: один раз с гусаром, другой раз с актером.

– Что вы затеваете! Ну зачем ссориться? Вашей дочке, Софья Терентьевна, ничего не было сказано обидного. Ведь тут роль. Почем знать, может быть, кому-нибудь из нас придется играть мазурика, – успокаивали купчиху.

– Да вот я, например. Я с удовольствием пьяного мазурика изображу, – вызвался интендант. – Пойду на толкучку и куплю себе самую что ни на есть рвань из одежи. Вот, например, есть водевиль «Знакомые незнакомцы», так там пьяный…

– Что «Незнакомцы»! Лучше «Ночь после бала». Жена сыграет барыню, мадам Елкина – горничную, – предложил какой-то дачник.

– Отчего же ваша жена – барыню, а я – горничную? Лучше пускай она горничную будет играть, а я барыню, – отвечала мадам Елкина.

– Я играла уже, и у меня костюм есть для этой роли, который ко мне очень идет.

– У вас костюм есть, а у меня будет. Что вы все вашими костюмами хвастаетесь!

– Ах, боже мой! Но ежели вы хотите себе костюм сшить, то мы вам дадим другую роль, сыграйте нам только горничную. Ведь нельзя же выбирать такие пьесы, где одни барыни.

– Дадим! Что за милость такая! Отчего же вы дадите? Я могу и сама взять.

– Но ведь надо же кому-нибудь быть распорядителем…

– Пусть мой муж будет распорядителем, и я тогда слова не скажу.

– Поставимте «Бедовую бабушку». Там я в прошлом году играла внучку, – предложила еще какая-то дама. – Коротенькое кисейное платье у меня есть.

– И вы решитесь в коротеньком платье играть?

– Отчего же? У меня не кривые ноги.

– Кто же вам про кривые ноги говорит, но здесь придется косы распустить.

– И распущу. Что это, намек, что ли? Ошибаетесь, у меня своя собственная коса. Вот вы так то и дело гоняете свою горничную к парикмахеру. Видела я, что она туда в коробке-то таскает, и вас поутру на балконе видела в самом прекрасном виде, с крысьим хвостом вместо косы.

– Ах ты, дрянь эдакая!

– Господа! Что вы! Что вы!

К дамам подскакивают мужья, хватают их под руки и отводят друг от дружки.

– Прекрасно, прекрасно! – заминает ссору интендант. – Значит, у нас внучка есть, и мы поставим «Бабушку», но кто у нас самую бабушку сыграет? Марья Ивановна, вы изъявили желание тоже участвовать, – обращается он к какой-то старухе. – Не сыграете ли вы бабушки?

– Ах, нет! Я не на эти роли. Вот ежели бы томную даму лет тридцати; а эта роль для меня стара. Тут мазаться надо, а я не хочу марать лицо.

– Но вы можете без гримировки. Отлично бы аристократку, старушку…

– Без гримировки! Так неужели же вы думаете, что мне шестьдесят пять лет?

– Вы можете и пятидесятипятилетнюю играть. Ей не более этого.

– Послушайте! Это уж, наконец, дерзость! Я позову брата, и он за меня заступится! – обижается старуха.

– Сударыня! Вы не так поняли.

– Ошибаетесь, сударь! Я очень хорошо поняла, что вы свинья!

Две дамы вырвались от мужей и вновь сцепились.

– Я тебе покажу насчет этой косы! Я в гроб лягу, а не забуду! Ах! Даже зубы стучат от лихорадки!

– Ничего, пусть стучат! Авось не расколются. Зубной врач Вагенгейм прочные делает.

Смирные дачники и дачницы поплелись вон из сада.

– Господа, куда же вы? Я еще хотел вам пьяного немца изобразить! – кричал интендант.

Портниха

– А хорошая девушка – эта самая портниха, которую ты взяла к себе на лето платья шить, – говорил муж, сидя вечером в Лесном у себя на балконе дачи и распивая китайские чаи со своей супругой. – Такая скромная, застенчивая. Вчера в разговоре с тобой я упомянул слово «брюки», так она так и зарделась от стыда. А что такое, спрашивается, брюки? Сюртук, брюки, жилет – ведь это все одно и то же.

– А уж ты сейчас и подметил! – уязвила его жена. – Очень уж что-то пристально смотришь на нее. Случись со мной что-нибудь подобное, так и внимания бы на меня не обратил, а тут «зарделась»! Прошлый раз я, гуляя с тобой, увидала быка, так даже побледнела от страха и чуть в обморок не упала, а ты в это время по сторонам зевал.

– Как «по сторонам»? Напротив. Я замахал на него палкой. Не мог же я его схватить за рога. Пожалуй, он меня и самого бы забодал. А о портнихе я так, к слову…

– Однако не выругал же ты ее к слову, а похвалил. И это уж в третий раз сегодня. Давеча завел речь об огурцах – свернул на портниху, ел за обедом сморчки – опять почему-то портниха тебе к слову пришлась. Не сметь при мне хвалить портниху.

Жена сверкнула глазами, стукнула по столу кулаком и надула губы.

– Ежели тебе не нравится, то можно и переменить разговор, – проговорил муж. – Но я не понимаю, отчего не похвалить скромную девушку? Вот ежели бы я ее по спине потрепал, по голове погладил или за щеку ущипнул…

– Поцеловать еще не хотите ли? Молчать!

– Молчу, молчу! Да полно же… Ну как тебе не стыдно из-за таких пустяков?.. Ну давай поговорим о другом. Слышишь, вон кукушка кукует. Кукушка-кукушка, вещая хлопотушка! Сколько моей женушке, добренькой Катеньке, жить? – крикнул он, взял у жены руку и хотел поцеловать, но та с сердцем отдернула ее прочь.

– А вам очень хочется узнать, скоро ли я умру, чтоб с портнихой остаться и превратить ее в свою компаньонку?

– И не думал, и не воображал! Вот уж напраслина-то!

– Все равно, не смейте кукушку про меня спрашивать. Прокукует мало, и только думать будешь об этом и беспокоиться. Я женщина мнительная.

– Да неужто ты веришь этому? Ай-яй, а еще в пансионе у мадам Заливкиной училась! Ну, все равно, я про себя загадаю. Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?

– Не смейте и про себя. Прокукует раз или два, так что за радость! Очень приятно думать, что вот через два года я буду вдова. Я не в вас, я чувствую к вам привязанность и об портных не думаю.

– Ну, хочешь, я про портниху загадаю?

– Опять портниха! Ну, теперь мне все ясно! Завтра же ее со двора долой!

– Душечка, ведь я к слову… Думаю, что тебе эта портниха ненавистна, ну и хотел…

– Однако же не подвернулась вам на язык к слову старуха нянька Калистратовна.

– Калистратовна! Что о Калистратовне гадать, когда мы и так знаем, что она при своей развинченности больше году не проживет. Ну, бросим кукушку и начнем о другом. Я вот все замечаю, что наш кучер Семен по ночам курит у себя в конюшне, и потому хочу ему строжайше запретить. Сено… дерево сухое… в барочный лес сквозит… Долго ли до греха?

– Наконец-то додумался! Я уже несколько раз говорила тебе об этом; но ведь ты влюблен в своего кучера Семена.

– Я? Нисколько. Что мне кучер Семен? Ежели бы ты послушала, как я его ругаю всю дорогу, когда в город с ним еду, так этого бы не говорила. Сегодня, кроме того, я хочу ему сказать и насчет его ловеласничества. Как ни пройди мимо конюшни, все у него там какая-нибудь баба торчит. Я понимаю, что человеку нельзя жить без привязанности, но ведь у него все разные: то рыжая, то черная, то блондинка! И всех проходящих кухарок и горничных задевает. Да что кухарок! Давеча стоит он у конюшни, и прошла мимо его в табачную лавочку за катушками наша портниха…

– Снова портниха! – воскликнула жена. – Эк она у вас на языке вертится!

– Да ведь к слову, мой ангел. Ну как ему не стыдно скромную девушку трогать. Наконец, она ему совсем не пара. Портниха и кучер…

– Кому же она пара-то? Вам, верно? Нечего сказать, хорошо! Этого только недоставало! Вздумали ее к своему кучеру ревновать! Ну, теперь мне все ясно!

– Душечка, Катечка! Как тебе не стыдно! И какое ты имеешь право подозревать меня!

– А отчего вы узнали, что наша портниха шла именно в табачную и за катушками?

– Да просто слышал. Кажется, от тебя слышал.

– Неправда, милостивый государь! Я вам ни о портнихе, ни о табачной, ни о катушках ничего не говорила.

– Ах, вспомнил. Действительно, ты мне ничего не говорила. Но я проходил мимо открытого окна, где сидела наша портниха, и слышал, как она сказала няньке, что пойдет за катушками.

– А зачем вас понесло туда? Зачем вы шляетесь мимо того окна, где портниха сидит? Ведь ее окно чуть не на помойную яму выходит. Ах вы, волокитишка, волокитишка! Ревнивый волокитишка! Хорошо же! Как увижу кучера Семена, дам ему рубль на чай и нарочно попрошу его, чтобы он на каждом шагу хватал нашу портниху. Господи! Что я за несчастная! Жену и вдруг на портниху сменял!

Из глаз женщины брызнули слезы, и она зарыдала.

– Катенька, Катеночек и Катюрочка! Ну как тебе не стыдно! Что за подозрения! Слова единого не услышишь про портниху. Успокойся! Приди в себя! – упрашивал жену муж, но она не унималась.

В это время у калитки закричал разносчик:

– Апельсины, лимоны хороши!

Дабы утешить хоть чем-нибудь жену, муж бросился за калитку, подозвал разносчика и второпях схватил у него несколько апельсинов, кинув ему на лоток деньги. Через минуту он стоял снова около жены, держал в руках апельсины и утешал ее:

– Утри слезки, Котик! Взгляни повеселее! Вот тебе апельсинчики. Ну, скушай хоть штучку.

Жена сначала отталкивала их от себя, но наконец взяла апельсин и только что принялась его чистить, как снова вскрикнула:

– Да что вы это, в самом деле, на смех, что ли! Смотрите, гнилой апельсин!

– Свежий, душечка.

– Гнилой, говорю я вам! Ну, нюхайте его. Видите?

– Ах, друг мой, стоит ли на это сердиться! Возьми другой. Я торопился, разносчик и всучил мне один гнилой апельсин. Не нравится он тебе – отдай его съесть нашей портнихе.

– Кому? Портнихе? – взвизгнула жена, вскочила с места, размахнулась и кинула апельсин прямо в лицо мужу.

Вор

Лесной. Ясный теплый вечер. Перевалило за девять часов. На балконе дачи сидят дородный купец в халате и не менее его сдобная купчиха, пьют чай из громадного самовара и молча смотрят на улицу, расстилающуюся перед ними. Купец охолостил пятый стакан чаю, подвинул посуду к жене и сказал:

– Нацеди еще. Смотрю, смотрю, – продолжал он после некоторой паузы, – и думаю: что это за лодырь мимо нашей дачи шляется? Вон и папироска у него в зубу. Видишь, как он на наш мезонин посматривает?

– И я вот уж с четверть часа гляжу и все в толк не могу взять, кто бы это был, – поддакнула купчиха.

– А знаешь кто? Это непременно вор нашу дачу высматривает.

– Что ты! Да нешто воры в таких пальтах и соломенных шляпах ходят?

– По нынешним временам еще чище ходят. Почем ты знаешь, может быть, это банковый вор. В банках теперь ревизионные строгости пошли, воровать неслободно, вот он на дачи и устремился. Знает, что тут полоротые живут.

– Ну уж только мы не полоротые. Калитка у нас целый день на запоре, в одиннадцать часов на дворе собаки спущены и по блоку бегают, а в двенадцать часов дворник у ворот спит.

– Так что из этого толку-то, что он спит? Вон, на прошлой неделе у него даже шапку с головы украли. А запоры вора не удержат. Шмыгнул через забор, да и будьте здоровы!

– Ну а собаки-то?

– Что наши собаки! На купеческих хлебах нешто может быть обстоятельная собака? Она только лает, а приласкай ее – и хвостом вилять начнет. Надо бы вот их попробовать в темное место для обозления на день сажать. Наши собаки и штанины у вора не оборвут, не токмо что чтобы за горло его… Смотри, смотри: вон он даже глазомер какой-то наверх делает.

– Знаешь что: не сидит ли там наверху наша горничная, так, может быть, это он ей кивает? – догадывалась купчиха. – Даром что молода она, а девчонка шустрая.

– Ну вот! У ней еще материно молоко на губах не обсохло. На Благовещеньев день только еще шестнадцать лет ей минуло, так неужто будет воздахтора заводить.

– Заводят ноне и в шестнадцать лет. В мелочной лавочке научат. Там насчет этого нитриситет хороший.

– Нет, как ты хочешь, а это непременно вор, – стоял на своем купец и даже перестал пить чай. – Я вот за обедом проговорился, что три тысячи сюда привез, кто-нибудь на дворе эти слова подслушал, да ему и передал. О господи! Остановился и прямо уж на нашу дачу смотрит. Вон астролябию какую-то из пальцев делает. Давеча что-то в записную книжку писал и вырвал листок. Это он, шельмец, непременно план с дачи снимал.

Купчиха вздрогнула.

– Ох, Федор Иваныч, ты меня пужаешь! – сказала она. – Теперь у меня и поджилки затряслись. Давеча у меня было сумление насчет евонной одежи, а теперь я припомнила, что в Колпине на крестном ходе у меня такой же точно барин из кармана портмоне вытащил.

– Ну, вот видишь. Теперь эти самые воры нарочно одежей народ в заблуждение вводят.

– Так выдь за калитку и спроси, что он за человек.

– Спроси! Так он тебе сейчас и скажет, что он вор. Объявится барином.

– Так кликни городового. Пусть он его под сумление возьмет.

– А где я городового-то возьму? За городовым надо за две версты посылать. Вот что: мы лучше ему своими домашними средствами бока намнем. Постой-ка, я выйду за калитку да посмотрю на него хорошенько, а может, и по затылку награждение сделаю…

– Федор Иваныч, не выходи! Голубчик, не выходи. Ну вдруг он тебя пырнет чем-нибудь, – упрашивала мужа купчиха.

– Так ведь надо же его как-нибудь ловить?

– Оставь. Уж тебе одному его не словить. Где тебе в халате за ним угнаться? Побежишь ты за ним и упадешь. Ловить надо вкупе. Позови сначала дворника и кучера.

– И то дело! – решил купец. Он вышел на двор, позвал кучера, дворника, привел их на балкон и, указывая на незнакомца, спросил: – Видите?

– Как не видать? – отвечали те. – Мы его, Федор Иваныч, уж вторые сутки на этом месте примечаем. Сегодня-то он только в шляпе, а вчера гульбу делал в мазурнической фуражке, на манер как бы чепчик. Ходил мимо и все свистал; свистал и обозрение делал.

– Видите, Прасковья Михайловна, – сказал купец жене. – Так надо, ребята, ему бока намять, – обратился он к дворнику и кучеру.

– Намять ему бока, Федор Иванович, не устать стать, – отвечали те. – А только нужно опаску соблюдать насчет избиения-то, потому ноне от полиции строго. А мы его в свежем виде захватим, да так и представим в силках связанного.

– Батюшки! Ребята, смотрите, он в нашу калитку пошел и по двору ходит! – воскликнул купец.

– И то, – сказали кучер и дворник. – Ах он, куричий сын! Ведь какой смелый!

Купчиха, прогуливавшаяся по саду, между тем кричала:

– Ну, под навес, под навес зашел! Скрылся!

– Уж ежели, сударыня, под навес зашел, то теперь он наш, – порешили кучер и дворник, радостно выскакивая в сад. – Разве только в заднюю калитку убежит. Да мы не пустим. Мы его окружим и особенным манером поймаем.

– Федор Иванович, берите вы ковер в руки, – сказал дворник. – Игнатий-кучер возьмет половик из кухни, а я рогожу, да с трех сторон и будем на него заходить. Наскочим, повалим и прикроем. Пусть его тогда под прикрытием-то барахтается. Ни ему вреда, ни нам по зубам не попадет!

– Дело! – одобрил купец, побежал в комнату и схватил ковер.

Через минуту он в сообществе кучера и дворника, притаившись, стоял около навеса и тихо шептал:

– Заходи, ребята, и смелее, сразу навались на него.

Сам он держал в растопыренных руках ковер; те были с половиком и рогожей.

– Раз, два, три! – раздалась команда, и ловчие ринулись под навес.

Под навесом что-то взвизгнуло, потом застонало.

– Воровать пришел, вот мы теперь тебе покажем! – кричали ловчие, опутывая незнакомца ковром, рогожей и половиком, как плащами. – В участке разберут!

– Что вы, братцы, да я вовсе не вор! Как вам не стыдно! Я к здешней горничной пришел, – барахтался незнакомец.

– К здешней горничной! А вот мы ее сейчас позовем и спросим, знает ли она тебя.

– Да нечего и призывать. Вон она за телегу спряталась! Даша, признайся им, а то меня убьют.

– Простите, Федор Иваныч. Я с ним повидаться пришла. Это маменькин крестник, – пробормотала горничная и заплакала.

– Ну что, не говорила ли я тебе, что мелочная лавочка – самый лучший интриситет! – возгласила купчиха, указывая мужу на молоденькую горничную.

Картина.