Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Дачное объединение

За воротами одной из дач, на помостке, перекинутом через придорожную канавку, сидит компания женской прислуги. Виднеется и нарядная мамка в голубом сарафане, обшитом позументом. Вечер. Компания тихо и сдержанно напевает: «За рекой, на горе хуторочек стоит». Мимо проходят лакей и кучер, останавливаются и пристально смотрят на поющих. Кучер с гармонией.

– Эх, подыграть разве визжаловым-то полубарыням! – говорит кучер и начинает наяривать на гармонии.

– Пожалуйста, оставьте вашу необразованность! – огрызается шустрая горничная. – Еще господа могут бог знает что подумать. Нешто вы не видите – мы мамку охраняем? И какой инструмент!

– Видно, арфы захотела? Что ж, мы бросим. В важности не состоит, – отвечает кучер и снимает гармонию с пальца.

– Ну, чего стали! Шли своей дорогой и проходите!

– Нельзя этому быть, потому станция. Мы лошадей кормить будем. А вы овес припасайте.

– Здесь не постоялый двор, а чужая дача, а вы вольнопроходящие люди. Не хотите честью идти, так мы и дворника позовем.

– Здешний дворник – наш первый друг. Мы еще вчера с ним пару пива раздавили.

– Ну, горничной нации особое почтение с бахромой! Проостанавливаться нечего.

– Тротуар общий и для публичного брожения установлен.

– Так вы и бродите, а останавливаться не смейте. Говорим вам, что мы мамку охраняем. На наши поруки отпущена. А господа могут подумать, что вы к ней…

– Что нам мамка! Мы вашу мамку единым перстом не тронем. А кухарочному сословию поклон отдадим.

– Не в ту жилу попали. Здесь горничные и портнихи, а кухарки ни одной.

– Ну, горничной нации особое почтение с бахромой! – продолжает кучер и снимает картуз.

– Кланяйтесь, а мы отвечать не будем, – стоит на своем горничная. – Великая радость – с кучером знакомство водить, который навоз подчищает!..

– А вы сами-то из какого дворянства происходите, какой нации держитесь, что так нос задираете?

– Мы горничные, с уборкой головы.

– Чин невелик. В прошлом году к нам и портниха в конюшню на бутылку пива бегала.

– Верно, хороша была портниха, которая с кучером валандалась! – отвечает миловидная швейка, задетая за живое.

– Да так, что совсем с мамзельной гавернанткой вровень. И посейчас еще соблюдаю от нее матерчатую рубаху в подарок. Из своих собственных ручек преподнесла.

– Язык-то без костей, во все стороны гнется.

– Брось, Дуня, – остановила швейку горничная. – Пущай они словесность разводят, а мы будем молчать.

– И мы в молчанку заиграем и будем стоять и пронзительные улыбки отпущать, – не унимался кучер, обнял лакея и прислонился с ним спиной к палисаднику.

Пауза. Женщины хихикают.

– Ну, чего глаза-то выпучили, словно совы! На нас узоры не написаны, – опять начинает горничная. – Хоть бы вы, деликатный кавалер, постыдились, – обращается она к лакею.

Тот сламывает печать молчания.

– Однако позвольте и нам заметку сделать: не выколоть же нам себе глаза, – говорит он.

– Никто вам выколоть их не велит, а только нечего около чужого забора слоняться.

– Зачем такая жестокость чувств, коли мы учливым манером познакомиться хотим?

– С человеком с ветру знакомиться нельзя. Почем мы знаем: может быть, вы мазурик.

– Такой купорос супротив нас нейдет и даже большая ошибка. Коли так, позвольте доклад сделать: мы с Баландиной дачи от статского генерала и даже стоим на линии камардина. Дозвольте при вас папироску закурить.

Лакей вытащил портсигар из кармана.

– Здесь не горница, и благородные кавалеры об этом не спрашивают, – отвечает швейка.

– Деликатность в обхождении все-таки лучше. Мы чужих неприятностев не любим. Не желаете ли поперекноску в суприз от нашего знакомства? Бафра – первый сорт, – протянул лакей перед женщинами портсигар.

– Ни в рот, ни в нос не пихаем, – проронила слово мамка.

– Молчи, мамка, – остановила ее горничная и, обратясь к лакею, сказала: – Мерси. И закурила бы, да господа на балконе сидят.

Лакей закурил папироску, затянулся и стал насвистывать «Стрелочку».

– Можно приткнуться к вашему шалашу? – спросил он.

– Садитесь, но только подальше и руки покороче держите.

– Мы насчет рук и головного воображения не имели. У нас не те чувства. Мы и зрением довольствуемся. Вчерась, например, стоя на верхнем балконе, как на вашу талию любовались, когда вы с бутылкой в мелочную лавочку изволили бежать!

– Вот уж вы сейчас и интригу подводите! – улыбается горничная.

– Помилуйте, какая же это интрига? Простой комплимент от сердца пронзенной души.

– Я не люблю, когда мне такие куплеты поют. Можно и простую разговорную часть вести.

– Извольте. Позвольте поближе к вам подсесть?

– Садитесь, только плечом не напирайте.

– Ах, боже мой, какая у вас облыжная догадливость понятия!

– Вперед скажешь, так все лучше.

Кучер все еще стоял, прислонясь к палисаднику.

– А нашим ножным костылям можно отдых задать на вашей скамейке? – задал и он вопрос, в свою очередь. – Мы тоже соседские.

– Что ж, садитесь, коли уж такая надобность, – послышалось у женщин. – Садитесь вон на той скамейке, напротив. Вы с чьей дачи?

– С угловой, от доктора. Немец он.

– Это у вас, что ли, кухарка стеклом подавилась?

– Не стеклом, а серьгой из уха. Баловалась, во рту державши, да и проглотила. Только ничего, наскрось прошла.

– А вот у ней теперь в утробе ради этой серьги ухо и вырастет, – заметил лакей.

– Пожалуйста, без глупостей! Вас как звать?

– Никандра. Никандра Гаврилыч. А кучера Вавилой.

– А меня Пелагеей, ее Ульяной, портниху Дуней, а насчет мамки вам дела нет, – отрекомендовала горничная.

Через десять минут кучер уже играл на гармонии, притоптывал ногой и пел «Барыньку». Женщины хохотали. Лакей самым фамильярным образом отгонял от горничной комаров веткой сирени.

Кавалеры и дамы

Воскресный полдень. В Беклешовом саду на скамейке против пруда сидят две довольно поношенные дамы и пожилой мужчина в соломенной шляпе. Два молодых кавалера в летних серых жакетных парах и с тросточками вертятся около. Мимо них проходит кокетливо одетая молодая и красивая дама в сообществе кавалерийского юнкера, длинного, как хлыст, гимназиста и медицинского студента с толстейшей желтой палкой.

На скамейке разговор мгновенно умолкает. Поношенные дамы делают гримасы, щурятся и самым дерзким взглядом с ног до головы осматривают проходящую красивую даму. У мужчин, собеседников поношенных дам, напротив того, лица осклабляются в какую-то масленую улыбку.

– Ах, какая красавица! – невольно вырывается у одного из них восклицание вслед даме.

– Ну уж и красавица! – язвит одна из поношенных дам, почему-то задетая за живое. – Она, говорят, дома вот этакие сигарки Крафта курит и, кроме того, дерется с кухаркой.

– Это ей все-таки не мешает быть прелестной! Видели вы, какая свежесть лица? – прибавляет другой кавалер.

– Ежели этой свежести у Рузанова на пятьдесят копеек купить, то можно полскамейки окрасить.

– Но какова статность и как она прекрасно сложена! Заметили вы, какая у нее талия?

– На высоких двойных каблуках, в корсете, так что ж тут удивительного!

– Однако, Марья Ивановна, округлость-то форм сейчас видна, – замечает пожилой мужчина.

– Не вам говорить об округлости форм. Вы очень хорошо знаете, какие округлости форм бывают и из чего они делаются.

– То есть насчет чего же вы, Марья Ивановна, намекаете? – спрашивает, вся вспыхнув, другая поношенная, жена пожилого мужчины, довольно полная женщина.

– Насчет подушек и подкладок – вот насчет чего.

– Но почему же мой муж должен хорошо знать об этих подушках?

– Ах, боже мой! Да мало ли, что скажется. Он человек женатый и на своем веку видал виды.

– Вы, моя милая, говорить говорите, да не заговаривайтесь, а то и я что-нибудь о вставной нижней челюсти пройдусь.

Молодым кавалерам неловко. Они стараются замять разговор.

– Но кто она, эта дама? Я ее в первый раз вижу.

– И я не видал. Верно, недавно переехала.

– Успокойтесь, она с самой ранней весны переехала и успела уже здесь перепортить всех мальчишек. Так стаями за ней и ходят. Солидные-то люди отвернулись, так она за мальчишек принялась. Вот этот гимназист из-за нее даже экзамена не выдержал. Вот ты, Петр Иваныч, все об морали-то толкуешь, так по-настоящему должен бы был узнать фамилию этого гимназиста да и донести на него директору, – обращается жена к мужу. – «Дескать, мол, так и так: заводит вредные знакомства с подозрительными женщинами». Ты сам отец, тебе это должно быть близко к сердцу.

– Ах, душечка, да, может быть, он ей брат?

– Как же он может быть ей братом, коли она с Муринского проспекта, а он с Парголовской дороги. Да и насчет медицинского студента-то черкнул бы.

– Но чем же она вредная женщина?

– Тем, что энгелизм разводит. Разве сигарки курить может не энгелистка? Что у ней шиньон в целости, это еще ничего не доказывает. Видел, какие у ней подозрительные глаза? Она одними глазами может вредоносное влияние вселять. Вчера, например, сидела она у пруда на скамейке, и понадобился ей для чего-то желтый цветок из воды достать. Сказала что-то юнкеру, стрельнула глазами, и тот полез за цветком и по колено ввалился в воду.

– Ну и что ж из этого? Потом высушился.

– Он высушился, а для других неблагонамеренный пример. Тут дети были.

– Ну, матушка, ты уж какую-то ахинею понесла! – машет рукой муж. – Замужняя она?

– Говорят, замужняя, но что ж из этого? Муж ее – самый жалкий человек. Она ему раз даже нос откусила, так что еле держался на одной жилке.

– Смотрите, она обратно идет! – восклицает один из кавалеров.

– А я вот возьму да и плюну ей на платье. Будто нечаянно, – говорит дама.

– Маша, Маша, не делай скандала! – останавливает ее муж.

– А вы глазищи не таращьте! Рады на куклу смотреть! Всякая вертячка вам милее жены.

– Но ведь не зажмуриваться же мне.

– Зажмуриваться вам никто и не приказывает, а отчего вы все время сидели на скамейке и дремали, носом сопевши, а как показалась она – оживились и даже подпрыгивать стали сидя? Вон у вас даже нижняя губа дрожит.

– Отвернемтесь от нее, господа! Слишком много чести, что мы ее рассматриваем, – предлагает другая дама. – Какая-нибудь наездница из цирка…

– Да она не наездница. Муж у ней музыкант и на самой пронзительной трубе играет.

– Муж мужем, а жена женой. Но только он не музыкант. Он красильщик и, кроме того, какие-то порошки от блох делает и мышей выводит.

– Мне кажется, она просто жидовка. Красивая жидовка, и больше ничего, – замечает муж.

– Не сметь при мне ее красивой называть! И что вы понимаете в красоте! Вам и колбасница в нашем доме была красавица.

– Позвольте, господа, ежели она энгелистка, то непременно должна быть повивальной бабкой, – снова начинается спор у женщин. – Я даже, кажется, видела у ней на даче вывеску.

– А я вам скажу, что она просто из легких. Мне физиономия ее давно знакома. Она сначала или перчаточницей в магазине была, или зельтерской водой в будке торговала, а потом оплела кого-нибудь, да и стала франтить. Смотрите, Анна-то Федоровна с ней кланяется! Жена коллежского советника, пятеро детей и вдруг с вертячкой знакомство заводит.

– Так вы спросите Анну Федоровну-то: кто эта дама?

– Уж и дама! Просто женщина. И женщина-то много. Пародия на женщину.

Красивая дама в сообществе молодежи проходит мимо. Сзади идет Анна Федоровна с кучей ребят. Поношенные дамы окликают ее:

– Анна Федоровна, подите сюда! С кем вы это сейчас кланялись?

– С попадьей. Муж у ней законоучитель… Прекрасная женщина.

– Что вы! А кто эти мальчики с ней?

– Юнкер – брат, студент – ее деверь, а гимназист – племянник.

Картина.

Бешеная собака

В палисаднике одной из дач сидит на скамейке средних лет дама и рассчитывается с дворником за взятое у него в разное время молоко. Дворник стоит без шапки.

– По моим зарубкам так выходит, что за нынешнюю неделю взято вами восемнадцать бутылок! – говорит дворник.

– Врешь, врешь, шестнадцать, – отвечает дама.

– Невозможно этому быть, сударыня, потому у нас такой порядок. Как бутылку взяли – сейчас я и зарубку на забор. Извольте сами зарубки счесть.

– Что мне твои зарубки! Ты их можешь сколько угодно наставить. Забор-то велик. По-моему, шестнадцать, но я тебе и за шестнадцать-то не отдам, а только за четырнадцать, потому две бутылки из них кислые были.

– Помилуйте, нешто это может быть, чтоб кислые, когда мы вашей милости парное молоко подаем? Подоим корову и несем. Кухарка-то ваша ведь видит.

– Это ничего не значит. Видно уж, у тебя такая корова, что кислое молоко по временам дает. Корову и вини, – стоит на своем барыня. – Зачем такую корову покупал? А вы норовите подешевле корову купить, чтоб потом жильцов надувать, дескать, все равно жильцы и за кислое молоко заплатят.

– Совсем несообразное, сударыня, изволите говорить. Где ж видано, чтоб корова кислое молоко доила? Уж какая ни на есть плохенькая коровенка, а все молоко у ней свежее.

– Ну, уж ты там как хочешь, а мне две бутылки кислые попались, и за них я не заплачу.

– Однако же ведь вы их все равно скушать изволили, а не назад возвратили.

– Вот еще что выдумал! Буду посылать тебе назад! Я прислугу не для того нанимаю, чтоб она по пустякам взад и вперед бегала. Молоко твое я скормила твоим же собакам.

– А коли скормили, то и деньги подайте. По десяти копеек за бутылку – рубль восемь гривен.

– По десяти копеек? Да ты, верно, белены объелся! Пошел вон, дурак!

– Подайте деньги, тогда и пойду! Ах, вы!.. А еще чиновница!

– Да как ты смеешь, мерзавец!

К калитке между тем подошел соседний дачник.

– Здравствуйте, Софья Игнатьевна! – проговорил он. – Что это у вас за диспут происходит?

– Да как же, помилуйте! Просто из рук вон с этими скотами! – отвечает барыня. – Купил какую-то гнусную коровенку, которая кислое молоко доит, и требует по десяти копеек за бутылку! Удались, – обращается она к дворнику, – приходи, когда мой муж будет дома. Он с тобой поговорит по-свойски.

Дворник чешет затылок и, ругаясь себе под нос, выходит из сада.

– И охота это вам у дворников молоко покупать! – говорит дачник. – Брали бы вы в настоящем месте, на ферме. Вон на большой дороге даже вывеска висит, и написано на ней: «Здесь можно получать собственное парное молоко по семи копеек». Далеко ли тут послать! Ах да… Слышали вы: близ нас, говорят, бешеная собака обозначилась?

– Да, да… Вчера уж я с ней сцепилась… – отвечает дама.

– То есть как сцепились? Смотрите, будьте осторожнее. Укусит – беда, спасения нет.

– Меня не укусит, – машет рукой дама. – Я сама ей десять раз горло переем. Не на таковскую напала! Видали мы собак и почище.

– Что вы, Софья Игнатьевна! – удивленно таращит на нее глаза дачник.

– Ничего-с. Была Софьей Игнатьевной – ей и останусь. Меня не тронет. Она только на детей бросается, а я за себя постою. Я сцепилась с ней из-за того, что она моего Васеньку за ухо схватила.

– О господи! Ну и что же? Прижгли вы каленым железом?

– Нет, каленым железом я ее не прижигала, а так отчитала, так что уж теперь до новых веников не забудет! Что она полковница-то? Плевать! Я сама надворная советница, и ежели этот гражданский чин на военный перевести, то то же самое будет.

Дачник совсем уже разинул рот от удивления.

– Да вы про какую бешеную собаку? – спрашивает он.

– Известно, про соседскую. Мой Васенька закинул в ее сад кеглю и разбил горшок с цветами, а она вдруг его за ухо… Чужого-то ребенка!

– Боже мой! Вы про мадам Трубкину, а я про настоящую бешеную собаку! – воскликнул дачник и тут же прибавил: – Действительно, говорят, около нас по задам бегает настоящая бешеная собака. Нужно быть осторожнее.

– Что вы! Но как же ее не убьют?! – спросила барыня. – Чего же дворники смотрят?

– И убили бы, но никого близко она к себе не подпускает, а огнестрельного оружия ни у кого нет. Сегодня вот на нашем дворе все соседи порешили привязать к палке камни и гири и с такого рода оружием на нее облаву устроить. Думаем к забору привязать на жертву маленькую собачонку, а самим сесть с пращами на забор и, как бешеная собака подойдет к привязанной собачонке, – сейчас сразу швырять в нее каменьями, привязанными к палкам. Это будет на манер древних стенобитных орудий. Мысль эта пришла в голову одному учителю истории, который живет рядом со мной.

– Но, послушайте, зачем вам живую собаку губить? Вы положили бы лучше кусок говядины, – возражает барыня.

– В том-то и дело, что бешеные собаки ничего не едят, а только живую тварь кусают, значит, и надо ловить на живье. Жертва необходима. Для пращи я даже гирю от часов пожертвовал. Но мне кажется, что наш доктор еще того лучше средство придумал. Он порешил забраться на забор с самоваром и, как бешеная собака подойдет, отворить кран и шпарить ее кипятком.

– Да, дожидайтесь! Так собака и будет под струей кипятку стоять, – возразила барыня.

– Однако надо же, Софья Игнатьевна, что-нибудь делать, – развел руками дачник.

В это время прибежал, весь запыхавшись, маленький сынишка дачника.

– Папенька, пожалуйте скорей на забор садиться! Все соседи наши уже сели. И доктор с самоваром сидит, – еле проговорил он.

– А! Все готово? Прощайте, коли так! – как-то трагически произнес дачник.

– Что вы! Неужели вы думаете погибнуть?

– Как знать, на заборе-то, может быть, целую ночь придется сидеть. А вдруг заснешь да и свалишься? Да наконец, бешеная собака может и на забор прыгнуть. В бешенстве звери черт знает какие скачки делают.

– Какого же цвета эта собака и как она велика? – спросила барыня. – Хоть это-то знать и остерегаться. Расскажите мне ее приметы.

– Приметы! В том-то и дело, что ее никто не видал. Говорят, что бегает бешеная собака, а какая, никто не видал.

– Василий Гаврилыч! Да иди же! – кричала с середины дороги жена дачника. – Ну что ты заставляешь дожидать себя общество! Все уж давно на заборе сидят. Немец даже с пивом и бутербродами уселся.

– Иду, иду, матушка! Прощайте, Софья Игнатьевна! Прощайте! Быть может, навсегда!

Дачник снял шляпу, низко поклонился барыне и побежал к себе на двор.

Хлебный жук

Вечер был дождливый. На дворе стояла буря и делала июнь похожим на октябрь. Купец, облекшись в халат, сидел у себя в спальне и читал газету «Голос». Жена вышивала гарусом пелену по канве и жевала мятные пряники, которых перед ней стояла целая тарелка. Оба они время от времени перекликались громкой зевотой.

– Полно тебе глаза-то на газету таращить! Давай-ка лучше ложиться спать. И у меня уж стежки-то примелькались, так что даже в палец иголкой тыкать начала, – проговорила она, откладывая в сторону вышиванье и запихивая в рот пряник.

– А вот только сейчас интересную критику насчет хлебного жука прочту, – отвечал он.

– Насчет хлебного жука? Да что же тут интересного? Жук так он жук и есть. Охота про эдакую гадость читать! Ты бы еще про червей да про лягушек… А я было думала, что ты про турецкие зверства, что так в газету-то вонзился…

– Эва куда хватила! Да турецкие зверства давно уж отменены, и на них никакого критиканства в газетах нет, – сказал купец и, пробежав еще несколько строк, прибавил: – То есть господи боже мой! Только чуму свалили – хлебный жук напал!

– А вы помойные ямы лучше чистите, тогда бы и жук в них не завелся. А то пока была чума – у вас в помойных ямах амбреем пахло, а теперь опять прежние духи пошли. Мимо ямы-то не пройди. Я вон вчера по заднему двору на ледник ходила, чтоб огурцы посчитать, так даже нос на сторону воротит.

Купец захохотал.

– Вот дура-то! – проговорил он. – Да в каком же ты сюжете этого самого хлебного жука понимаешь? Что такое он, по-твоему?

– Да, верно, опять какая-нибудь летающая по помойным ямам миазма?

– Нет, брат, тут совсем другая музыка. Супротив тифа и чумы, которые летали у нас, купорос и карболка была, а на жука и ассенизация не действует. Его ловить надо.

– Так ведь и чуму ловили же. Мало нешто думские-то с полицией по помойным ямам ее разыскивали! Поймали чуму, поймают и жука.

– Однако там по помойным ямам, а тут по полям надо ходить, где хлеба растут. Поле или яма – междометие в величине большое! Нет, Глафира Тихоновна, тут бедствие. Недаром же земства во всех губерниях всполошились. Ловить-то его ловят, да только плохо он попадается. Смотри будь осторожнее.

– Так ведь это в губерниях, а мы в городе, и над нами пока еще не каплет.

– Так ведь хлеб-то из губернии сюда идет. Нешто ты не можешь этого самого жука в булке или прянике проглотить?

– Ах да, да… Об этом я и не подумала, – отвечала жена и вдруг отодвинула от себя тарелку с пряниками.

– То-то: не подумала! Надо с опаской хлебное-то есть. А ты вон с одного пряники да коврижки зоблишь, да так, не разглядевши, в рот и пихаешь. Ежели уж ты на прошлой неделе в прянике обойный гвоздь проглотила, так долго ли тебе жука-то?.. Ведь его, говорят, еле глазом видно и надо в подзорную трубку смотреть.

– Ой, Панкрат Иваныч! Что это ты меня пужаешь! С нами крестная сила!

Купчиха даже изменилась в лице и перекрестилась.

– Не пужаю, а дело говорю, – продолжал купец. – Надо держать ухо востро и смотреть в оба, что ешь, а то ты вон иногда проснешься ночью – цап с тарелки пряник и в рот. Долго ли до греха!

– Господи, спаси нас и помилуй! Опять напасть! Не успела за чуму пелену окончить, а тут уж новое наслание, и приходится другую вязать. Да ты, может быть, врешь про жука-то?

– Возьми, прочти газету!

– Ну вот! Стану я в себя еще больше испугу накачивать! Прежде я хоть про покойников читала, а теперь и про них не стану… Ох, что-то под ложечкой защемило! Панкрат Иваныч, что же от этого жука человеку бывает?

– А сначала его проглотишь, потом войдет он в телесы да и начнет в них ползать, как червь волосатик или требухина эта самая из ветчины.

– Да ведь хлебная-то пища печеная. Неужто жук-то от жару не сдохнет?

– А требухина в ветчине от жара издыхала? На нее и кипяток не действует.

– Так, так, так… Ой, пятки трясутся и поджилки дрожат!

– Ну, полно, давай ложиться спать. Бог милостив. Да смотри же, впотьмах ничего хлебного не ешь. Ну, вставай с дивана-то. Что словно гиря на весах…

– Вставай! Шутка сказать… – бормотала купчиха, но все-таки поднялась с места, придерживаясь рукой за желудок. – Послушай, я и лампу гасить не буду… Давай при огне спать. Ей-ей, я боюсь. Слышишь, вот кто-то жужжит в комнате… Уж не жук ли это грехом? Возьми свечку да посмотри по углам…

– По углам! Сморозила тоже! Да нешто хлебный жук будет по углам сидеть? Ведь углы – не хлеб. Он только в хлебе гнездится.

– А в клюквенной пастиле?

– Зачем же ему в пастиле сидеть? Пастила на картофельной муке делается.

– Ну, слава богу, хоть одна пища безопасная есть! Ее я и буду употреблять вместо пряников.

Купец и купчиха легли спать. Лампа по желанию купчихи горела в спальне. Купец как лег, так сейчас и захрапел. Купчиха ворочалась с боку на бок и все охала. Прошло с полчаса. Вдруг она вскрикнула. Купец проснулся и поднялся на постели.

– Что с тобой? – спросил он.

– Панкрат Иваныч, голубчик, у меня что-то шевелится в утробе. Уж не жук ли?

– О, ведьма, как напугала! Я думал и не ведь что! Спи. Какой там жук!

– Нет, я не могу спать, потому не только что шевелится, а даже и прыгает и жужжит. Вот и ногу сводит на манер как бы лягание…

– Да полно, дура, это у тебя от сумления!

– Какое тут сумнение, коли как крапивой жжет! Это у меня от пряников. Непременно я жука проглотила! Голубчик, не дай умереть без покаяния! Беги за доктором.

– Да ты в уме? В этакую-то погоду? Ложись и спи. Ничего у тебя нет. Я и насчет жука-то над тобой пошутил. Нарочно, чтоб ты меньше всякой сладостной дряни ела. Жук действительно появился в губерниях, но он сидит на колосьях, а в печеное хлебово не попадает.

– Врешь, врешь! Ты это нарочно, чтобы я умерла, а тебе на Марюхиной вдове жениться и каменные бани в приданое взять. Ты спишь и видишь каменные бани.

– Вот не было печали, так черти накачали! Да возьми газету и прочти насчет жука-то. Ведь ты грамотная. Ну, полно, ей-ей, я пошутил. Жук только на колосьях…

Купчиха недоверчиво глядела на мужа.

– Побожись по-настоящему. Взгляни на образ, перекрестись и скажи: «Будь я анафема!»

– Изволь. Только зачем же насчет анафемы-то?.. Ну, ей-богу, я пошутил про пряники.

Купец перекрестился.

– Бесстыдник ты, бесстыдник! – сказала купчиха, легла, но долго не могла заснуть.