Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Пасха красная

Первый день Пасхи. Так и звонят во все колокола по церквам. На улицах пестрые толпы народа. Экипажи снуют по всем направлениям. Мелькают чиновные треуголки, кепи и каски с султанами, зеркально-глянцевые шляпы-цилиндры и белые галстуки. Извозчичьи кареты нагружены ездящим из дома в дом духовенством, певчими. Пестрота одежд. Ради великого праздника дворники вымазали тротуарные тумбы сажей с маслом и расцветили себя новыми розовыми, стоящими как кол рубашками. Куда ни взглянешь, везде видишь христосующийся народ. Даже чмоканье слышно. В руках мелькают крашеные яйца. Идет мена.

Вот стоящий у ворот нарядный дворник заметил идущую по двору молодую, свежую, румяную бабу в розовом сарафане и заранее улыбается. Поравнялись. Дворник снял картуз.

– Христос воскрес, Анна Дмитриевна!

– Воистину… Что ж, сегодня-то можно. Сегодня по положению… Уж такой день, – отвечает баба и отирает рукавом губы.

Идет чмоканье. Целуются прямо в губы.

– Зачем же вы в четвертый-то раз? – добавляет она.

– Четвертый от сердца-с. Не примите в обиду вашей чести. Пожалуйте от нас яичко. По-настоящему с вами по вашей прозрачности и красоте не куриным, а сахарным яйцом христосоваться следовало бы, да уж не взыщите, при себе не случилось.

Рядом с дворником стоит мастеровой и, глядя на бабу, облизывается.

– Эх, хоть бы нашему брату кой-что очистилось! Христос воскрес, кумушка, – бормочет он.

– Что ж, и с вами можно, хоть и незнакомый. Воистину воскрес.

И опять поцелуи.

В подъезд большого каменного дома вбежал тощий вицмундир, похристосовался со швейцаром, сунул ему что-то в руку и вдруг увидал сходящий с лестницы расшитый мундир с белыми штанами и треуголку с плюмажем. Чиновник сторонится.

– Христосе воскрес, ваше превосходительство!

– А! Данилов! Ну что? Расписался? Воистину воскрес. Подходи. Чего стоишь? Нынче все «друг друга обымем, рцем братие».

Чиновник вытаскивает из кармана платок, отирает губы и подходит к генералу. Идет христосованье. Чиновник слегка как бы клюет подставленные ему рыхлые превосходительные щеки.

– Ну, прощай. Веди себя хорошенько, – говорит генерал и направляется к поданной к крыльцу карете.

Купеческий дом. В залу входит молодой завитой приказчик и прямо направляется к пожилой хозяйке, сидящей у стола с закуской.

– Христос воскрес, Палагея Кузьминишна.

– Воистину, – отвечает хозяйка и встает с места, шурша шелковым платьем и туго накрахмаленными юбками.

Происходит мерное прикладывание щек к щекам. Рядом с хозяйкой дочка, хорошенькая шатеночка, то, что называется бутончик. Приказчик взглядывает на нее.

– С Варварой Николаевной не смею… Может, они совсем эту модель с христосованьем на себя не принимают? – застенчиво говорит он.

– Конечно, не христосуюсь. Я только словами: «Воистину воскрес», и вот вам моя рука, – жеманится девушка.

– Ну, сегодня-то можно. Сегодня всем разрешение. Перехристосуйся с ним, Вавочка, полно. Подходи, Никандр Андреевич, ничего, можно…

– Удивительно, маменька, как вы мои планы разбиваете! Да и что ему за приятность, коли ежели я без чувств целоваться буду. Тут нет никакого удовольствия для него и даже не может быть. Ну, воистину воскрес.

Хозяйская дочка подставляет приказчику щеки. Тот норовит чмокнуть в губы и действительно один раз попал, воспользовался оплошностью. Девушка улыбнулась и молчит.

– Вот вам по сахарному яичку, не взыщите на малости, – говорит приказчик.

– Напрасно ты, Никандра, изъянишься. Садись. Ветчинки не хочешь ли?

– Нет-с, благодарю покорно. Сыт по горло. Сейчас пасхи навкушался.

Приказчик садится.

– Может, вы требухины в ветчине боитесь? Как вы свою жизнь сохраняете – это даже удивительно! – замечает девушка.

– Нам, Варвара Николавна, требухина не страшна. Требухина нам – плевое дело. Это только на сумнительных людей действует, которые о себе в сумнении, а нам, кабы не матушка-старушка, так и помирать можно.

– Где был у заутрени? – задает вопрос хозяйка.

– У Исакия. Прелесть! Какое пение! Народу гибель. Три дамы в бесчувствие впали от тесноты. Я видел, как их выносили на паперть. У меня кошелек с деньгами вытащили. Конечно, два двугривенных, а все жалко. Служба прелестная! Около четырех часов дома были. У Герасима Иваныча часы мазурики тащили, но не удалось…

– Водочки или винца не хочешь ли?

– Увольте-с… Зачем без благовремения? Нам еще со многим женским сословием христосоваться придется.

– Ну, легонького. Вот шато-марго.

– И с него, пожалуй, шататься и моргать будешь. Прощайте!

Приказчик раскланивается.

После светлой заутрени

Богатый ремесленник Панкрат Давыдыч Уховертов только что вернулся в сообществе своего семейства от заутрени с Светлое Воскресенье.

– Христос воскрес! – воскликнул он отворившей ему двери кухарке и начал христосоваться, подставляя ей щеки, но тут же прибавил: – Чего же ты, дура, губами чмокаешь? В стихерах поется «друг друга обымем», а о целовании ничего не сказано.

– Я от чувства-с… Вот вам яичко, – пробормотала кухарка.

– Спасибо. Пелагея Дмитриевна, отдари ее парой яиц из второго сорта, – сказал он жене.

Посланные в церковь для того, чтобы освятить кулич и пасху, мальчики-ученики из церкви еще не возвращались, а потому садиться за стол и разговляться было нельзя. Это несколько разозлило хозяина.

– Вишь, идолы! Поди, остановились где-нибудь на дороге и в чехарду играют, – предположил он. – День-то великий, а то по-настоящему вихры бы натрепать следует.

– Ну уж оставь для праздника, – остановила его жена. – Лучше я им за это вместо цельных битые яйца дам.

Около стола с яствами ходили хозяйские дети, трогали пальцами окорок ветчины и облизывали пальцы.

– Не сметь трогать ветчины! – кричала на них мать. – Кто до освященной пасхи другой едой разговляется, тот целый год хворать будет.

– Заметила, как со мной Тихонов-то сегодня за заутреней христосовался? – спросил ее хозяин.

– А что?

– Самым нахальным образом, и улыбка эдакая гордая на лице: «Дескать, плюю я на тебя, я теперь сам хозяйствую и вовсе тебя уважать не намерен». А ведь еще полгода тому назад у меня в мастерской работал. Ох, как люди скоро добро забывают! Да еще что! Стал со мной рядом и говорит: «Теперь ежели насчет густой позолоты, то я по своей работе в лучшем виде могу с вами канканировать». Это он-то, со мной!

– Конкурировать, папенька, а не канканировать, – заметил отцу старший сын-гимназист.

– Ну, все равно. Нет, какова дерзость-то!

– Мастеровые, папенька, христосоваться пришли и вот эдакое большое яйцо принесли! – доложил прибежавший из кухни маленький сынишка.

– Ну скажите на милость, уж и мастеровые от заутрени пришли, а мальчишки все еще шляются! – возгласил хозяин.

– Из второго сорта яиц с мастеровыми-то христосоваться? – спросила жена.

– Конечно, из второго. Баловать не следует. Нешто они понимают? Им было бы яйцо.

– Я не стану с мастеровыми христосоваться! Ну что даром губы трепать. Я уйду, – сказала старшая дочь.

– Марья, останься! В такие дни гордыню нужно отбросить. Наконец, при чем тут губы? Ты можешь их стиснуть, подставлять мастеровым одни щеки. Авось насквозь не процелуют.

Вошли мастеровые в новых кафтанах и сибирках и поднесли хозяину громадное точеное яйцо. Волосы их были жирно смазаны, а потому в комнате запахло деревянным маслом.

– Христос воскрес! Воистину! – послышались возгласы, и началось чмоканье, которое буквально длилось несколько минут.

Мастеровые, начиная с хозяина, переходили от старшего к младшему члену семейства. Каждый член семейства, опуская руку в корзину, вынимал оттуда яйцо и оделял их.

– Не видали мальчишек с куличами? – спросил хозяин.

– Нет, не видали. Да неужто они, стервецы, еще не пришли? Вы, Панкрат Давыдыч, слишком милостивы и кротки. Вот мы ужо с ними по-свойски!

В комнату вбежали запыхавшиеся мальчишки с узлами, в которых были куличи и пасха. Одного из них мастеровой успел уже схватить за ухо.

– Где болты били до сих пор? Мало вам завтра времени слонов-то водить! – крикнул хозяин.

– Все на улице стояли. Священники долго не выходили святить, – оправдывались мальчики.

– Вы двугривенный-то на блюдо дьячку положили ли, что я вам дал?

– Положили. Как же без этого?

– То-то. А то, пожалуй, на пряники себе ужилили. Смотрите, ведь это грех великий!

– Ей-богу же, положили.

– Ох, воры мальчишки! Только за ними не догляди! Прошлый раз у меня совсем новые голенища пропали, и это уж их рук дело! – раздался возглас из толпы мастеровых.

Хозяин и все члены семейства дозволили по разу чмокнуть себя мальчишкам в щеки. Хозяйка между тем развязала узлы и кричала:

– Отчего освященные яйца раздавлены? Ведь я вам как есть цельные положила.

– Это не мы, это пьяный мужик какой-то. Поставили мы блюдья на тротуар, а он шел мимо, покачнулся и наступил ногой. Еще драться с нами лез, когда мы заругались, – оправдывались мальчишки.

– Ох, учить вас надо! – произнес хозяин, но тут же перекрестился, сказал: – Христос воскрес, – отрезал себе кулича, намазал пасхи и принялся есть. – Разговляйтесь, господа, пасхой-то, а в мастерскую потом подадут вам самовар и окорок ветчины.

– Много вам благодарны, Панкрат Давыдыч! Пускай семейство ваше прежде, а мы успеем. Куда нам торопиться? – говорили мастеровые.

Хозяин между тем налил себе рюмку водки, держал ее в руках и, обратясь к ним, сказал:

– Ну, с праздником! На гулянку я вам жертвую две красненькие! Только смотрите, не пьянствовать напропалую. Что есть пьянство? В нем бо есть блуд. Так и в Писании сказано. Выпить в праздник можно. Отчего не выпить? Можно и захмелеть, но надо честно, благообразно, с молитвой и помнить о благородстве чувств. Даже и ссору я допускаю, но запивать, пропивать сапоги и одежду – это уже совсем мараль. Отчего в заграничной Европе сего не существует? А ведь и там есть мастеровой народ. Теперича драка… Отчего и не подраться, а выворачивать глаз или ставить друг другу синяки не след. Ну, что за плезир? Даже и никакой радости нет, а просто одно срамное украшение. Благочестивый муж взглянет и скажет: «Сей человек пьяница, на нем печать беспутства». А что хорошего? И себе телесный ущерб, и другим соблазн на осуждение. Так смотрите, чтобы не пришлось мне из полиции вас выручать, а на Фоминой неделе по кабакам да трактирам вас отыскивать и одежу вашу выкупать. За сим пью ваше здоровье! Поняли? Держите себя на заграничный манер.

– Еще бы не понять! Господи! Неужто мы скоты бесчувственные? – послышалось у мастеровых.

– Ну и ладно. Позоблите куличика с пасхой, да и с Богом к себе с мастерскую, – закончил хозяин и потянулся к графину, дабы налить себе вторую рюмку водки.

Пасхальная забава

Всласть жирно и сытно поели на второй день Пасхи члены многочисленного простого купеческого семейства. Старики завалились после обеда спать, женатые сыновья отправились в трактир чай пить, а их красивые молодухи, оставшиеся дома, от нечего делать начали слоняться из угла в угол. Пробовали подсолнечные зерна и кедровые орехи грызть, да «в душу нейдет», погадали на «Новейшем оракуле» – все чушь какая-то выходит, раскинули карты – то же самое. Сели у окон и начали смотреть на проходящих мимо пьяных, зевая от скуки, посчитали их, но тотчас же сбились в счете.

– Давайте хоть яйца катать, что ли, а то ведь эдаким манером и рот от зевоты разорвать недолго, – сказала красивая старшая молодуха и начала потягиваться.

– Ну что катать! Лучше уж биться, – отвечала вторая молодуха. – Тут по крайности гадать можно. У кого у первого яйцо разобьется, тот первый и умрет.

– Удивительно, как интересно заниматься такой забавой без кавалеров! – фыркнула старшая дочь-невеста. – Вот ежели бы в мужчинской компании – совсем другая модель.

– Стыдись, срамница! Девушка еще, а только об мужчинах и думаешь, – упрекнули ее.

– Девушке-то об мужчинах и думать. Вы замужем, ваша песня спета; а я на очереди сижу.

– Что ее слушать! Постилайте ковер да ставьте каток. Спервоначала покатаем яйца, а потом и побьемся. Может быть, и кавалеры из приказчицкой придут, которые ежели дома.

– Велик интерес в приказчиках! От них теперь на праздниках-то как из винного погреба разит. Да и в разговорах их никакой интриги.

Начали катать яйца. В комнату действительно заглянула кудрявая голова молодого приказчика.

– Дозвольте, хозяюшки, к вашей яичной игре примазаться? У меня такая битка-самокат есть, что не успеете глазом моргнуть, как я вас всех дочиста оберу, – произнес он.

– Милости просим, мы от себя никого не гоним, – отвечала старшая молодуха. – Только уж вы попридержитесь насчет яичной корысти и уважьте нашу женскую гильдию. Зачем обыгрывать? А вы лучше учтивость раскиньте и поддайтесь нам. Вы нас обыграете, а свекор проснется и ругать будет, зачем мы его христосованье проиграли. Мы так трафим, чтобы нам еще до Радоницы яичный запас остался, чтоб на могилах с покойниками христосоваться.

Приказчик подкрался и шепнул молодухе:

– Вам, Фиона Алексеевна, я хоть себя проиграть готов, вот до чего вы распрекрасны! На ваше счастье яичко качу. Иди, моя битка, в кон! Пожалуйте, выиграл. Извольте скушать от чувств нашей собственной души за вашу ласковость! – прибавил он, подавая яйцо.

– Куда! Даже скулы от еды заболели. А на яйца и смотреть не могу. Шесть штук сегодня в себя утрамбовала, – отвечала молодуха и вся зарделась как маков цвет.

– Напрасно вы свое счастье скушать отказываетесь. И яичко-то такой деликатный вид имеет, как вы сами.

– А как ты смеешь хозяйской жене комплименты подпускать! – огрызнулась хозяйская дочка. – Вот ужо братец из трактира придет, так я и нажалуюсь. Он тебе взбучку и задаст.

– Ну, полно, Маша, он шутит.

– И вовсе даже не шучу. Позвольте, лучше бы разве было, если б я взаместо комплиментов ругать их начал? А что насчет распрекрасности ихней любуюсь, то не выколоть же мне глаза.

– На чужую жену нечего зариться. Ты девиц ищи, – не унималась хозяйская дочка.

– А почем вы знаете, может быть, я давно уже портрет одной девицы в своем головном чердаке ношу, но боюсь к ейному сердцу приснаститься, так как оттелева нас взашей норовят.

– Залетит ворона в высокие хоромы, так, само собой, ее оттуда и гонят, а ты равную себе ищи. Может быть, ты на богатую девицу зубы точишь. А ты сначала в люди выйди, а потом и зубы точи.

– И давно бы вышли, ежели бы совесть покороче была, а голенища у нас, слава богу, обширная, припрятать, Варвара Федосевна, есть куда, только мы хозяйскую выручку соблюдаем. Наш вздох велик, потому мы хоть и в приказчицком чине, а чувства у нас почище хозяйских!

– Да что это какие куплеты затеяли! Все в пику да в пику, – перебила разговор старшая молодуха. – Давайте хоть о празднике поговорим. Отчего ты, Никанор, теперь не на гулянке?

– Оттого что во мне пропойного сюжета нет. Хмельной музыкой я по праздникам не занимаюсь, а норовлю так, чтоб книжку почитать, – отвечал приказчик. – Вот теперича у меня в книжке такое сообщение, как один холостой кавалер через замужнее сердце одной дамы в напрасных любовных терзаниях в волнах хладных струй жизнь свою покончил. А все от холодной интриги с их стороны!

– Никанор, ты это в чей же огород камушки кидаешь? – снова остановила его девица. – Ей-ей, я братцу скажу, и в лучшем виде поиграет он на твоей головной волосянке.

– Примите яичко, Варвара Федосевна. Это я на ваше девичье счастье выиграл, – сказал вместо ответа приказчик и продолжал: – Другие непьющие приказчики хоть к новым сапогам пристрастие имеют, а у меня и этой Сибири нет. Завел бы музыкальную гитару по своей склонности в мечтаниям, но у нас от хозяйской строгости в этому инструменту запрет; значит, я, как от лавки свободен, сейчас о любви думаю или стихи к этому случаю подыскиваю. Вот, например, такие:

 
Томиться горько наугад,
А уж прожег меня твой взгляд! —
 

продекламировал приказчик и с глубоким вздохом взглянул на старшую молодуху.

– Это вы на чью же жилу трафите? – не унималась хозяйская дочка.

– А пожалуй, в нашего старшего дворника. Зачем вы хотите поднять завесу души?

– Что это катание яиц у нас как-то не клеится! Давайте хоть биться, – сказала старшая молодуха.

– В яичном битье вам супротив меня, Фиона Алексевна, ни в жизнь не выстоять, потому у меня игральная битка от цицарки и, окромя того, в толченом кирпиче лежала, – объявил приказчик.

– А ты нашим куриным побейся. Вот я тебе принесу яичко.

Старшая молодуха вышла из комнаты.

– Не извольте беспокоиться. У меня и свое куриное есть в молодцовской комнате! – крикнул приказчик и тоже побежал.

В коридоре они встретились. Приказчик схватил молодуху за руки.

– Фиона Алексеевна! Жизнь или смерть? Погибаю на краю гроба и пропасти! Неужто не видите моих терзаний? – прошептал он.

– Тише ты, тише, полуумный! – вырвалось у молодой женщины, но приказчик схватил ее в охапку и прильнул к ее губам.

Она не вырывалась.

– Авдотья! Ставь самовар! – раздался из другой комнаты голос проснувшегося свекра.

Птица

Вербная неделя. На одном из столиков, поставленных на галерее Гостиного двора, приютился продавец чучел птиц. Над разными мелкими чижами, снегирями, кобчиками и совами высится громадный орел, сидящий на скале с распростертыми крыльями. Орел придавил когтями какую-то маленькую пичужку и сбирается ее клевать. Около чучельника особенная толпа. Все смотрят на хорошо сделанную громадную птицу, прицениваются, но никто ее не покупает.

– Птица важная! – восклицает купец в барашковой шубе, крытой синим сукном. – Почем за птицу-то грабите? – спрашивает он.

– За орла двадцать рублей, – отвечает продавец.

– Двадцать рублей? Сшутил тоже! Да за двадцать-то рублей я себе целого живого барана куплю, а тут дохлая птица и ничего больше. А я так думал, что ежели зелененькую посулить и прожертвовать, то в самый раз будет. А галки почем?

– За галку три рубля взять можно.

– Еще того лучше! Приходи ко мне на извозчичий двор на Лиговку, я тебе два десятка за три-то рубля предоставлю. Стоит только работникам сказать, так они живо в тенета наловят.

– Тут работа ценится, а не галка.

– Какая работа! Когда тут скотский падеж был, так у меня коновал за полтину поймал галку и прибил ее за крылья на ворота дома да еще с наговором от несчастия за ту же цену. Марья Тимофевна, купить, что ли, большую-то птицу? Может быть, он спустит цену, – обращается купец к жене.

– Ну уж… Лучше у тальянца пару купидонов купить и на овна поставить. Зачем тебе птица? Ведь ты не чернокнижник, а эти птицы только у чернокнижников.

– А почем ты знаешь? Может быть, я и чернокнижником хочу быть, чтоб знать, какая звезда на небе что обозначает. К птице на прибавку куплю шкилет смертный и буду по книжке читать, что у человека внутри есть. Торговаться на птицу-то?

– Ну вот! Он и в самом деле! Разве можно такие вещи в православном доме иметь? Купи-ка только, так я, ей-ей, сейчас к маменьке на Охту сбегу.

– Не сбежишь, коли хвост пришпилют. Ну что, господин чучельник, берешь пару зеленых?

– Митрофан Иваныч, да что ты, белены объелся, что ли? Говорю тебе, что дня дома не останусь.

– Врешь, останешься. Я еще так думаю, чтоб над нашей кроватью на стене ее утвердить, и будешь ты спать в лучшем виде наподобие нимфы. Только та при белом лебеде существовала, а ты как попроще: при сером орле существуй. Почтенный, возьми за птицу-то красненькую, – обращается купец к торговцу. – Уважь. Уж больно мне хочется жену-то подразнить, а двадцать рублей – цена несообразная.

– Не могу-с. Восемнадцать рублей, ежели хотите, я возьму, а дешевле, ей-ей, нельзя.

– Ну, значит, не рука, разойдемся. Был бы пьян, так купил, потому в хмельном образе я назло жене и сторублевые зеркала бил, а теперь тверезый. Разойдемся. Адье, господин немец. Ой, бери красненькую с блажного купца! Красненькая – большие деньги. На нее к Пасхе три окорока ветчины купить можно да пару десятков крашеных яиц.

Торговец молчит. Купец и купчиха отходят.

Против большой птицы стоит лакей в ливрее и с галуном на шляпе, держит в руках покупки и ожидает барыню, зашедшую в магазин. В толпе, мимо его, двигаются молодая и красивая мамка в шугае и повойнике и рядом с ней горничная с вздернутым носиком. Они тоже останавливаются перед птицей.

– Ай, страсти какие! – восклицает горничная. – Смотри-ка, мамка, какой ястреб выставлен и воробья клюет.

– Это не ястреб, Аннушка, а по-нашему, по-деревенски, оборотень называется, и на чью он крышу прилетит и каркать начнет, тому и смерть приключится, – поясняет горничной мамка. – У нас в деревне как увидят его, так и ждут себе смерти. Но ежели кто до зари сорок пауков успеет убить, тому смерть на три года отдаляется.

– А нам-то не будет худо, что мы на него смотрим? – спрашивает горничная. – Смотри, чтоб у тебя молоко не испортилось.

– Да ведь это не настоящий оборотень, а игрушечный.

К горничной и мамке наклоняется лакей и шепчет:

– Это не оборотень-с, а птица казор, и на тот сюжет он поставлен, чтобы женское коварство изобразить над нашими чувствами. Теперича та самая птичка, что в когтях у казора, мужчинскую судьбу изображает, и как этот самый казор клюет воробья, так точно вы наше сердце расклевываете.

Мамка и горничная улыбаются.

– Ах, оставьте, пожалуйста! Мужчины коварственнее нас, – говорит горничная. – К вам в когти попасться, так сейчас несчастной объявишься.

– Большая ошибка с вашей стороны. Женские когти много страшнее. Мужчина иногда и кулаком действует, но напрямик, а ваша сестра исподтишка норовит.

Молодой детина в новом нагольном тулупе продает раскрашенные портреты иностранных генералов. У него же на столике рамки, фотографические карточки актеров и писателей и так, картинки, изображающие немецкие идиллии. К нему подходят пожилая женщина и девушка.

– Есть у вас фотографическая карточка Тургенева? – спрашивает девушка.

– Тургенева?.. – заминается детина. – Есть-с. Вот, пожалуйте, – предлагает он какую-то карточку с изображением мужчины в усах.

– Да это не Тургенев. И не стыдно тебе надувать!

– Как не Тургенев? Самый настоящий Тургенев. Ведь Тургеневы, сударыня, тоже разные есть. Есть в триках, при всем своем голоножии, есть в сюртуке, а то так и в мужицком костюме. Вот этот самый ходкий, его больше всего покупают.

– Да что ты меня морочишь? Ведь Тургенев – не актер, чтобы ему в трико быть.

– Зачем мне вас, сударыня, морочить? А только у нас этот портрет в лучшем виде за Тургенева идет. Вам Петипу не надо ли? В четырех сортах есть. И дешево бы отдал. Вот этот товар в прошлом году куда какой ходовой был, а ныне совсем с рук нейдет. Приелся, что ли, уж и не знаем, право. Нынче все Наума Прокофьева вместо Петипы спрашивают, да где его возьмешь. Будь сотня, в день продать можно бы было. Вот на Науме Прокофьеве это я действительно согрешил и двух литераторов за него продал.

– Так нет Тургенева-то?

– Такого нет, какого вам требуется. И нигде не найдете.

Женщина и девушка отходят.