Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Перед отъездом в Колпино

Канун Летнего Николы. В вокзале Николаевской железной дороги теснота, давка от публики. Едут в Колпино на богомолье и на гулянье. То и дело слышатся возгласы:

– Николай Кузьмич, с ангелом!.. Верно, в Колпино-то от гостей удираешь, яко от нашествия иноплеменных?

– За доброе поздравление спасибо, только ведь я зимний именинник, а не летний, в валенках, а не в сапогах, – дается ответ. – Чего мне от гостей-то бежать? Это даже очень стыдно.

– Никакого тут стыда нет. Гость хуже дванадесяти язык.

– Ну что ж из этого? Мы и нашествию дванадесяти язык рады, когда мы именинники.

Столкнулись два купеческих семейства с чадами и домочадцами, с корзинами, с четвертными бутылями, с узлами, из которых виднеются: носик жестяного кофейника, угол пирога, зад курицы. Женщины чмокаются друг с дружкой в губы с таким остервенением и так громко, что, будь тут лошадь, она приняла бы это за понукание и тронулась бы с места. Отцы семейств завели следующий разговор:

– К святителю?

– Да, думаем поклониться ему, батюшке. Вот дочерей везем. Из жития его явствует, что он хлопотал и пристраивал невест.

– Что ж, дело хорошее, и мы едем. Кроме того, он покровительствовал торговым людям. Что это, масло в бутылке-то везете?

– Нет, водку. Зачем масло? Мы свечей там купим и поставим. А это для своего потребления.

– Да ведь и водку можно там купить. Мы так с собой не везем.

– Такой не купишь. У нас домашняя, на апельсинных корках. Здесь в бутылке так уж и рассчитано положение, сколько употреблять. У нас зарубки на стекле. Треть по приезде на место, на сон грядущий, треть завтра после утрени и, наконец, последнюю треть после литургии. И больше ни-ни, потому хотим, чтоб честно и благообразно. А то какое же это богомолье!

– А сколько ртов-то?

– Пять. Я, свояк и три женщины. Ну, те по малости. Младенцам по капельке дадим, потому апельсины все жрут, так долго ли животам заболеть без потребления.

– Тогда не хватит четвертной, и придется прикупить. Я по опыту говорю.

– Ну, Бог милостив. Как-нибудь и обойдемся, а чтоб прикупать – ни за что на свете! Знаю я эту прикупку-то! Заиграешься и домой завтра не попадешь. А две ночи ночевать несподручно. Молодцы-то без меня дома на головах ходить начнут. И то уж еду скрепя сердце.

– А где думаете остановиться на ночлег?

– Есть у меня одна богоспасаемая старушка, вдова мастера, так у ней думаем свое пристанище иметь.

– А мы у дьячка. Кумом он моей сожительнице приходится, так у него. Чудесно. У него, знаете, сыновья семинаристы, потом их товарищи – и начнут это они после крестного хода «На реках Вавилонских» петь. Восторг! Душа на небо улетает, когда слушаешь. И мастера же! Один даже исполатчиком был. Голос – что твой звонок. Прежде мы у просвирни обыкновенно останавливались, но там уж очень богомолок странствующих много, и все просят. Не успеешь носа обтереть – смотришь, синенькой и не бывало. Оно, конечно, за здравие своей души подаешь, но все-таки расчет. На сеновале у богоспасаемой старушки ночлег-то имеете?

– Мужской пол в сарае на сене, а женский в горницах.

– Ну, а дьячок, как кум, отводит нам и мужскому и женскому полу в горницах. У просвирни мы тоже, бывало, в сарае, вповалку, но не совсем удобно. Сверху шесты и на них курицы засядут, а мы внизу, ну и перепачкают всего. Раз я насилу волосы расчесал, все слиплись.

– Нет, насчет этого у нашей богоспасаемой старушки чисто. У ней куры в отдельном курятнике, и птичьей неприятности от них никакой. Вот телята, так это действительно. Случается, что подойдет ночью теленок и лизнет в лицо. Только ведь телята чистые.

В это время раздался второй звонок. Многосемейные купцы с чадами и домочадцами полезли в вагон третьего класса.

– Господа, с такими узлами в вагон нельзя. Извольте сдать в багаж! – говорил кондуктор.

– Ну вот! Всегда садились, а тут нельзя, – упирались женщины. – Да и велик ли узел-то? Что в нем? Пирог с вязигой да пирог с вареньем, окорок ветчины и самовар да подушка.

– Однако он у вас и в дверь не влезает. Видите, вы застряли и публику стесняете.

– Пройдет, – вступился купец и сунул кондуктору в руку. – Только богатый в Царство Небесное и верблюд в игольные уши пройти не могут, а узел пройдет.

И узел действительно прошел. Начали усаживаться. Народу набилось в вагон множество: все больше мужики и мастеровые. Купеческие дочки фыркали.

– Фу, папенька! Не могли места второго класса взять! – говорили они.

– Экстренный поезд с зеркальными вагонами не прикажете ли? – огрызнулся отец.

– Однако можно бы было выбрать такой вагон, где чистой публики побольше.

– Чистой, барышни, везде мало, – заметил сидящий против них синий кафтан со сборами, голова которого была уснащена деревянным маслом до невозможности. – Даже и в Ноевом ковчеге чистых было только по паре, а нечистых по семи пар.

Девушки не дали никакого ответа и начали свой разговор.

– Катя, Катя! Заметила ты вон этого офицера? Мы в вокзал – и он в вокзал, мы на площадку – и он на площадку, мы в вагон – и он за нами.

– Ну так что ж из этого? Верно, тоже в Колпино едет.

– Но зачем он сел в вагон третьего класса? Разве офицеры ездят в третьем классе? Нет, это значит, что он мной заинтересовался. Смотри, какие пронзительные взоры пускает.

– Да это он на меня.

– Ну вот, станет он на тебя смотреть, когда уже мы улыбками сменялись. Я улыбку, и он улыбку и подкат глаз. Смотри, губы облизывает. Я не знаю, что это значит на бессловесном языке любви – губы облизывать. У Машеньки тетрадка такая была с обозначением. Ты не помнишь?

– Глаша, подержи четверть-то у себя на коленях. Мне надо высморкаться, а поставить ее негде, – говорит отец.

– Что вы, папенька, в уме? Стану я при офицере и в объятиях с четвертной бутылью сидеть!

– Дура! Да ведь она тебя не укусит. Ну куда ж я с нею?

– Ах, оставьте, пожалуйста, вашу словесность!

– Купец, а купец! Давай я со стеклянным младенцем-то понянчусь, – предлагает какой-то мужик.

– Возьми, только не вздумай откупоривать.

Раздался третий звонок, и за ним дребезжащий свисток обер-кондуктора. Некоторые начали креститься. Поезд тронулся.

Около зверей

Зоологический сад. На эстраде еще не началось представление. Публика ходит около клеток и смотрит зверей. Около бассейна, где помещается морской лев, толпа.

– А говорили, что с гривой и с бородой! Так и на картинке в газетах было обозначено! – восклицает нарядная купчиха с целым огородом цветов на шляпке. – Просто тюленья матка. Там вон ейные ребятишки в маленьком пруду сидят, а тут она сама.

– Ну, тюленья матка так матка! Что нам?.. Гляди и молчи, а слова на ветер нечего пускать, – успокаивает ее муж в глянцевом плюшевом цилиндре.

– Нет, это лев, сударыня, только у него гриву остригли и бороду обрили, потому, так как он из холодных стран, то по здешнему месту в волосах жарко, – ввязывается в разговор купец в картузе. – Вон усы на всякий случай ему оставили.

– Так ведь львы все-таки желтые должны быть, такая уж им препона, а этот черный.

– Морские львы желтые не бывают, потому они арабской крови. Вы уж положитесь на нас, мы архангельские и этих самых львов на Белом море в лучшем виде видали. Бывало, едешь Соловецким угодникам поклониться, а они на море и играют, львы то есть. Этот лев, можно сказать, земляк мне приходится, из одной губернии.

– А коли земляк, так отчего ж ты ему не кланяешься? – спрашивает купец в цилиндре.

Купец в картузе обижается.

– «Не кланяешься»! А отчего ты сам налощенную-то банку перед волком с головы не снял? Волк – твой земляк. Сейчас бы ему толстое почтение с кисточкой и отдал.

– И снял бы, кабы доподлинно знал, что он наш, углицкий. Волков всюду много. Я ему поклонюсь, а он псковской окажется, ну и выйдет не та музыка. А морской лев уж доподлинно твой земляк. Вишь, как он на тебя смотрит-то! Признал, видно, сродственника!

– Сродственника! Оглобля! Наутюжил за полтину серебра циммерман-то, да и важничаешь!

– Это он рыбы просит. Его живой рыбой кормят, – замечает кто-то. – Кажинный день ему утиный набор полагается: налим, сиг, десяток ершей и пара окуньков с плотвой.

– Что ему утиный набор! Это ему только облизнуться. Он и осетра проглотит, – опять рассказывает архангельский купец. – Даве корюху начали кидать, так даже не прожевавши. Любопытно, как эдакую махину привезли сюда?

– А вместе с акробатами. Пять штук акробатов и его. Тут кормление в шесть часов бывает. Я видел. Льва рыбой, а акробатов пивом поили. Завсегда перед представлением. Вот на этом самом балконе они и сидели. С ребятишками… Акробат, а тоже чувствует, что его дети. Сам пивка попил и ребенку дал; потом лизать его начал. А как отпоили их, повели на тот лужок поваляться. Легли и ноги кверху…

Купец в цилиндре и его жена переходят к загородке, где сидят кенгуру.

– Петр Дементьевич, это фараонова мышь? – спрашивает жена.

– По облику-то будто и так, а только пес ее знает! Кажись, что фараонова-то мышь с рогами бывает и на хвосте стрела. Просто прыгунчики. Видишь, вон у них передние ноги подрублены, чтоб через забор не скакали. Ведь они прыткие.

– И в самом деле. Ах, какая жестокость чувств! Чего же покровительственное-то общество смотрит? Ведь это такой же зверь, как и лошадь. Я вот, Петр Дементьич, все стою и думаю: хорошо ли, что мы на воскресенье-то в Зоологию приехали? Ведь сегодня суббота, день банный, да и ко всенощной бы надо, – шепчет мужу жена.

– Ну, Бог простит. Вместо всенощной завтра к заутрени сходим. А ежели насчет бани, то зачем даве поутру оплошала? Я вот из лавки сбегал, попарился и прав. Ну да ничего, на зверье смотреть греха нет, а ужо как будут акробаты ломаться – твори молитву, да и делу конец.

– То-то, я так и думаю, потому все-таки ведь эти акробаты не без нечистой силы, – отвечает купчиха. – Надо будет вот этих самых зверей-то посмотреть, что вкупе сидят: волк, собака, лев, и все от одной матери, от тигры, – прибавляет она. – Об этом в газетах писано было!

– Вещь любопытная, – откликается кто-то сзади. – Но, говорят, они свою матку съели; их теперь не показывают.

– Ах, скажите, пожалуйста, какие ужасти! А мы только их да морского льва и приехали посмотреть, и вдруг такой афронт! Однако можно бы было волка, собаку и льва без тигры показывать.

– И волк с собакой съели друг друга. Только хвосты одни остались. Их и клетка заколочена. Льва одного видеть можете вон в энтом теплом помещении. Там и хвосты от съеденного зверя прислужающий вам покажет.

– Мерси вам.

Купец и купчиха отправляются в теплое помещение для зверей и начинают читать надписи на клетках.

– Лев! Ах, и в самом деле, какой он скучный! – говорит купчиха. – Вон он как по клетке-то мечется.

– Еще бы не скучать! С измалетства друг к другу привыкли, и вдруг такое родственное чревообъедение, чтоб друг дружку съесть. Зверь-зверь, а и у них привычка. Помнишь, я левого серого из дышла продал, так правый-то как скучал! Страсть! – откликается муж. – И ведь поди ж ты: все жили в мире и вдруг, как приехали сюда, перегрызлись! Это, надо полагать, от климата, потому здесь уж климат такой, что все грызутся: купец ест купца, газетчик газетчика, чиновник чиновника; даже протопоп протопопа съесть норовит, а уж о причетниках и говорить нечего. Читали в газетах, как причетник Семенов с пономарем Нечаевым грызлись? Клочья бороды летели.

– Ну, ты все с шутками! – остановила мужа жена и вдруг воскликнула: – Батюшки, зверь-то какой противный! Вишь, как ощетинился.

– Противный! Вот дура-то! А ты по шерсти не встречай: этот зверь хоть и противный, но самый пользительный и называется гигиена. И кто эту самую гигиену при себе держит и соблюдает, к тому ни тиф, ни оспа не пристанет. Гигиена от всего спасает, потому она миазмой питается. Как только заразительная миазма вылетит из помойной ямы и хочет на человека сесть, а гигиена ее поймает и съест. Ну, поглядели и будет! Пойдем теперь китайских трав похлебаем, да, кстати, я двухспальную рюмку водки завинчу!

– Опять водки? Да ведь тебе ее, проклятую, запретил доктор пить до поры до времени. Давно ли еще животом маялся и в крик кричал! Опять заболишь и натирай тебя маслом.

– Ничего. Теперь, посмотревши на гигиену, что угодно глотать можно. Она от всякой болезни человека спасает, – заканчивает купец и, взяв купчиху под руку, ведет ее вон из звериного помещения.

Говядина вздорожала

Мясная лавка. Утро. За выручкой стоит откормленный мясник-хозяин в белом переднике. Лицо его рыхло и красно так же, как и говядина, которой он торгует, отчего на нем и борода еле растет. Держа в левой руке стакан чаю и подпирая локоть правой рукой, он самодовольно прихлебывает из стакана и облизывает губы. Перед ним счеты с грязными костяшками, помадная банка с чернилами и пером и вместо песку для засыпки грудка древесных опилок. По лавке ходят, как разбойники, с окровавленными топорами и ножами, здоровеннейшие приказчики и спрашивают:

– Вам чего? Ссека или огузка?

То там, то сям у дубовой колоды звенит топор о перерубаемую кость, оттачивается нож. Покупатель – разный: есть и повар с бульдогообразной физиономией, и кухарка, и экономная хозяйка-чиновница, и купец, правящий сам закупки. Все возмущены, что говядина вздорожала.

– Опять вздорожала? – восклицает чиновница. – Это уж ни на что не похоже! Вчера за первый сорт платили восьмнадцать и вдруг сегодня девятнадцать! В один день…

– Поживете, сударыня, подольше, так и двадцать дадите, а то и больше, – невозмутимо отвечает мясник-хозяин. – Ведь умирать еще не собираетесь?

– Нет, нет. Я и сегодня не дам девятнадцать.

– Невозможно этому быть-с, коли вздорожала. Мы и сами плачем, что покупатель должен лишнюю повинность нести, да ведь что ж поделаешь? Плетью обуха не перешибить. С вас за шесть фунтов без восьмушки, по девятнадцати… – Хозяин звякнул на счетах и прибавил: – Рубль одиннадцать с половиной с вашей чести. Полкопейки в уважение скинем.

– Да с чего же ей вздорожать! – не унималась чиновница.

– Заграничный курс упал, – вот с чего-с.

– Да вам-то что?.. Разве вы быков-то из-за границы по иностранному курсу выписываете?

– Зачем нам из-за границы быков выписывать, коли этого добра и у нас в Россее достаточно. А только коли ежели курс упал, то эта музыка всем не по нутру.

– Но ведь курс уж давно упал, а не со вчерашнего дня.

– Это точно, что не со вчерашнего, а вот поди ж ты, не надумались раньше цену накинуть и дурака сломали. Сколько из-за своего безобразия барышей-то потеряли! Прикажите, сударыня, рубль одиннадцать получить.

– Не дам я вам таких денег, – стояла на своем чиновница.

– Невозможно-с. Зачем же мы кусок-то от туши рубили? Ведь это порча. Да стоит ли вам, сударыня, из-за этого разговаривать? Всего в шести копейках расчет. Дело-то и плевое. Это вот нам так точно, что лестно по лишней копейке получить, потому что мы в день-то пудов двести мяса продадим. А вам что? Вместо конно-железного путешествия пешочком прошлись – вот почти все шесть копеек и сквитали.

– Это разбой! Это ни на что не похоже! И какой цинизм в ваших словах!

– Зачем разбой, сударыня! Разбой бывает только на большой дороге, а здесь лавка и билет на торг висит. Вон он с орлом и по второй гильдии!

К выручке подходит повар.

– Неужто, земляк, и в самом деде вздорожала? – спрашивает он.

– Вот те ель боком, лопни глаза у пня! – отвечает хозяин. – Настоящим манером и божиться-то грех, до того уж часто божимся. Да тебе-то что? Не диво бы кому другому… Ты повар и свое дело правишь, а барин заплатит. Ведь не тебе платить, а ему. На французинок он тысячев не жалеет, так неужто на говяжьей копейке упрется? Так ему и отрапортуй, что по случаю курса…

– «По случаю курса»! – передразнивает повар. – Сам бы ты с ним поговорил насчет курса-то, так он бы тебе и последний клок шерсти из бороды вырвал. На мамзюлек он точно, что не жалеет денег, а говяжья копейка у него ребром и поперек горла встанет. Спусти по-старому.

– Пайком тебя попотчую, а спустить цены не могу. Эй, молодцы! Изобразите гостю стаканчик!

К хозяину пристает и кухарка.

– Нет, уж как хочешь, а лишней копейки я тебе не дам! – вопит она. – Да мне хозяйка глаза из-за нее выцарапает.

– А ты стерпи, – отвечает хозяин. – На то ты и жалованье получаешь.

– Вот еще что выдумал! Стану я из-за тебя терпеть!

– Дура! Не из-за меня, а из-за курса. Чего ты на меня плачешься! Ты на иностранный курс плачься. Он, мерзавец, всему причиной.

– Какой такой курс! Что ты мне зубы-то заговариваешь! Я на пятнадцати местах выжила, так тоже смыслю! «Курс»!

– А вот такой иностранный курс, что на бирже делают.

– Так что ж ты, быков-то не сеном, а иностранным курсом кормил, что ли?

– Э-эх! – протягивает хозяин и машет рукой. – С тобой говорить – все равно что к стене горох кидать. Ты языком-то поменьше звони, а выворачивай деньги на выручку.

– Так я тебе и выворотила, дожидайся! Нет, я к тебе самою хозяйку пришлю, ты с ней насчет иностранного курса поговори, так она тебе покажет!

– Присылай. Она нам покажет, а мы посмотрим. Вот и будем квиты, – невозмутимо продолжает хозяин. – Ничего, матушка, не поделает твоя надворная советница. Покудахтает, да на том и покончит.

Покупатель-купец долго прислушивался к разговору и, когда возгласы поутихли, сам подошел к выручке и сел около, на скамейке.

– Чай да сахар, хозяин, – сказал он и спросил: – Неужто и в самом деле из-за курса?

– Из-за него, проклятого, – вздохнул хозяин. – Все должны тяготы нести, все.

– Обидно. Только уж ты купцу-то спусти. С кого другого там что хошь бери, а своего брата купца зачем обижать? Возьми по вчерашнему, да так, чтоб уж и впредь…

– Купеческое слово – нельзя. Зачем покупателя баловать? Ты сам купец и должен это очень чудесно чувствовать. На все товары через курс поднятие. Да и чего тебе обижаться? Сам на свой товар можешь цены поднять. Ты чем торгуешь?

– Смолой да скипидаром. Гвозди есть, старое железо.

– Ну и поднимай на них вследствие курса цену. Чего зевать-то? Значит, за мясо-то мне публика прибавку заплатит, а не ты. А тебе еще, пожалуй, легкий барышок останется.

– Так-то оно так, но все-таки…

– Нечего тут: «все-таки»! А коли и так, то и подымай цену. Теперь такое время, что все должны друг против друга: я с тебя за мясо лишнее сорву, а ты с другого за смолу или за гвозди, а он, в свою очередь, с третьего сорвет за что-нибудь… Понял?

– Еще бы не понять! Не махонький.

– Ну, то-то. Кто кого перегрызет, тот и прав будет. Сейчас вот тут у меня актер был и тоже насчет цены обижался, а я ему такие слова: «А вы с публики за места в бенефис лишнюю шкуру дерите». Со многими говорил так, и все согласились со мной. Только вот даве протопопа нашего не мог утрамбовать.

Купец почесал затылок.

– Ну, делать нечего! Получай деньги, – сказал он и вынул из-за пазухи объемистый бумажник.

На даче

Посредине одной из улиц Лесного остановилась двухместная карета. К ней тотчас подбежали сидевшие у ворот дворники и дворничихи, ожидающие съемщиков на дачи.

– Вам, сударь, дачку? К нам на двор пожалуйте! Всякие есть! – кричал у одного окна кареты дворник из отставных солдат. – Извозчик, сворачивай направо и остановись вон там, у калитки, где собаки дерутся.

– Не смотрите у него, сударь! Какие у него дачи! У него дачи смертные, все равно что гроб; как въедете, так и умрете! – надсажался у другого окна мужичонка в рваной полосатой фуфайке и обдавал при этом сидящих в карете запахом кабака и портерной. – У них оспенное место. В прошлом году немецкая мамзель и дьякон оспой умерли. Вы у нас посмотрите. Всего только одна дачка и осталась. Пожалуйте!

– Врешь, врешь, беспутные твои глаза! – выскочила из-за солдата баба с ребенком. – Петрович, да чего ты как пень стоишь! Хвати его по уху за этот самый конфуз, – обратилась она к солдату. – У нас, сударь, точно, что были покойники, но мамзель умерла от побоев, а дьякон от повреждения становой жилы. Так у них у самих в третьем году купец с ума спятил и в саду повесился. Приятно вам будет под березкой сидеть, где такой фрукт висел?

– Дурища! Да разве это у нас купец-то? – огрызнулся мужичонка. – Ведь это рядом с нами. У нас только и было происшествия, что чужая горничная на качелях себе шею сломала!

– Плюньте на него, ваше благородие; плюньте ему в самый натрет, чтобы он врал меньше! – крикнул отставной солдат, схватил лошадей под уздцы и повел их к своей даче, приговаривая: – Чужая горничная! Вовсе даже и не чужая, а своя собственная. Опять же, и купец-удавленник не рядом, а у них.

Мужичонка между тем бежал у окна кареты и бормотал:

– Куда вы едете, сударь? Ведь прямо на смертную погибель. Коли ежели бы не оспенные у них были покойники, так зачем было гробы купоросом посыпать? А у нас дачка – рай. Пруд на дворе, купальня, в пруду караси чешуйками сверкают, и все это за двести рублей.

– Пруд, ты говоришь, у вас на дворе с купальной? – спросил выставившийся из окна съемщик.

– Да как же, помилуйте! А вода чистая-пречистая, как словно стекло.

– Стой, солдат, стой! Куда ты меня тащишь! Надо будет сначала их дачу посмотреть. Здесь в Лесном вода такая редкость, – обратился съемщик к сидящей с ним барыне и стал выходить из кареты. – И караси есть?

– Что твои лещи! Так на солнце серебром и сверкают, словно вот в новенькие двугривенные одеты.

– Эх, ваше благородие! Какие караси! Всего два карася, да и те дохлые и кверху брюхом плавают, – расхаивал солдат.

Съемщик и его спутница между тем вышли из кареты и шли за мужичонкой, который бежал впереди их без шапки.

– У нас уж, сударь, трое жильцов переехали: сам хозяин, немец аптечный, и протопоп, – сказал он, остановясь и оборачиваясь. – Пожалуйте вот по аллейке-то. Направо-то посматривайте только. Тут у нас собачка в будке и за штанины привыкла исподтишка хватать. Пес добрый, но уж одежду на чужом человеке лих рвать.

Съемщики благополучно прошли по аллее и вошли в садик перекривившейся дачки с подгнившим балконом и расшатанными ступеньками.

– Ах, какая дрянь, – невольно вырвалось у них. – Неужто двести рублей?

– Да ведь зато, сударь, и прудик, и ванна, и караси, – отвечал дворник. – Окромя того, у нас парник с цветами для господ, которые удоблетворение насчет украшения сада хотят. Точно, что она снаружи неказиста, но вы посмотрите прежде нутро.

Дворник сунулся к дверям, но тотчас остановился.

– Ах, прах возьми! Ключи-то у меня в дворницкой. Извольте пообождать, а я сейчас…

Съемщики стояли на балконе и смотрели по сторонам. Направо и налево были две смежные дачи. За палисадником одной из них ходил пожилой немец в пальто и с поднятым кверху воротником, в бисерной ермолке с кисточкой и с фарфоровой трубкой на каучуковом чубуке и декламировал стихи: «О, lieb so lang du lieben kannst»[6]6
  Люби, пока любить ты можешь (нем.).


[Закрыть], – и при этом сантиментально качал головой и взглядывал на небо.

В другом палисаднике маршировал по дорожкам отставной военный в фуражке с красным околышем и с поседевшими круглыми усами через губу и напевал себе под нос военные сигналы. Сзади его, уткнувши морду в его пальто, шел легавый кобель.

– Во фрунт! – крикнул усатый господин, быстро обернувшись к собаке, и та тотчас же встала перед ним на задние лапы. – Каков пес-то, доложу вам! – крикнул он, увидав стоявших на балконе съемщиков, и тут же прибавил: – Честь имею рекомендоваться: хозяин здешней дачи. Домик снять желаете? Очень приятно.

– Да. Только вы ужасно дорого за такую развалюгу… Разве только принимая в соображение, что у вас пруд и купальня, – сказал съемщик, отвечая на поклон. – Мне и жене купаться доктор предписал.

– Да в нашем пруду купаться нельзя, потому что я в нем пьявок для карасей развожу. Так сразу вас облепят, что полведра крови высосут.

– Ну, вот видите! А мы, собственно, для купанья и для рыбной ловли, так как я большой охотник.

– Под угрозой всестороннего избиения карасей запрещаю удить! Прошлый год я уж с одним дачником судился за то, что за карасей ему голову камнем прошиб.

Съемщик в удивлении взглянул на хозяина.

– А как же дворник нам сказал, что за двести рублей и ванной, и карасями, и цветами можно пользоваться, – произнес он.

– А вот я ему ужо за это шею накостыляю! Цветами из моего парника, впрочем, можете пользоваться, если пожелаете купить их.

– Ну, в таком случае эта дача больше полутораста рублей не стоит. За двести и смотреть нечего, – сказал съемщик и стал уходить.

– Послушайте! – крикнул ему вслед хозяин. – Ежели в сибирский вист с винтом играете, то извольте, я вам и за полтораста рублей отдам. Я, главное, не жильца, а партнера для карт ищу. Трое нас, винтящих, есть, и теперь нужно четвертого. Только смотрите: не надувать! Въедете и окажетесь в винт не играющим, так я и с дачи сгоню!

– Нет, в винт я не играю, – отвечал съемщик, – ежели в преферанс…

– Преферансиста, хоть четыреста рублей за дачу давайте, не впущу! Налево кругом – марш!

Съемщики в недоумении посмотрели на хозяина и поплелись вон со двора.