Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

В летнем саду

Вечер. В летнем саду около ресторана Балашова играет музыка. Проходит публика. Дымят папиросы. За одним из столиков сидит франтовато одетый молодой человек и около остатков обильной трапезы пьет черный кофе из маленькой чашки. Тут же стоит недопитая рюмка коньяку. От проходящей толпы отделяется пожилой человек в кургузом, довольно поношенном пальто и, нервно пощипывая свои реденькие и желтые как пакля бакенбарды, подходит к нему.

– Herr[1]1
  Господин (нем.).


[Закрыть] Милков! Ви не узнает меня? – говорит он ломаным русским языком.

– Как не знать. Вы портной Карл Иванович Цвибель, – отвечает молодой человек. – Очень приятно вас видеть. Присаживайтесь, пожалуйста. Рюмку водки не хотите ли?

– О, nein[2]2
  Нет (нем.).


[Закрыть], благодару. Я сейчас взял мой бутылка пива, но на биргале, а не здесь. Здесь так дорого.

– Дорого, но зато хорошо. Право, выпейте.

– О, ви так любезны! Но прежде ви бегал от меня на другая сторона улицы и не узнавал.

– Да, то было прежде, но теперь, с закрытием долгового отделения, совсем другое дело. Я вам, кажется, должен по счету сто шестьдесят пять рублей?

– Сто двадцать пять, Herr Милков, – ответил портной, и лицо его просияло.

– Ну, пускай уж лучше будет сто шестьдесят пять рублей. Или, может быть, вы хотите, чтоб было сто восемьдесят? Говорите прямо, мне все равно. Сто восемьдесят так сто восемьдесят.

– Ви, верно, разбогател, Herr Милков, но мне лишни деньга не надо. Уплатите только счет.

– Вот этого я и не могу сделать, а быть вам должным могу сколько угодно.

– О, донерветер! Опяйт тот же музик! – воскликнул отчаянно немец. – Эти симфони я слишал.

– Послушайте, вы не ругайтесь, а покоритесь Провидению, ждите и уповайте.

– Но когда же я могу получить?

– А вот когда у меня деньги будут. Знаете, иногда и случается. Кстати, не можете ли вы мне указать на такого человека, который бы мне дал взаймы триста рублей? Вот тогда бы я вам и отдал долг.

– Ви шутит, Herr Милков, а я думайт на свой голова. Что мне делайт, что мне делайт?

– Как юрист в этом деле могу вам посоветовать. Подавайте на меня ко взысканию и получите исполнительный лист.

– Но ви нигде не служит и не имейт свой квартира, так что исполнительный лист?

– Это совершенно справедливо, но все-таки он вас утешит.

– И не может ви сейчас хоть десять рубли дать?

– Ни копейки. Я только сейчас занял у одного приятеля три рубля на обед.

– Тогда давайте хоть бутылька пива! – воскликнул немец.

– С удовольствием. И даже сам с вами выпью и чокнусь за процветание вашего ремесла. Знаете, Карл Иваныч, сначала я вас ненавидел, но теперь, когда долговое отделение закрыто, даже люблю всей душой! – воспламенился молодой человек. – Что бы вам, право, не посватать мне какого-нибудь человечка, у которого бы я мог занять триста рублей? Даже хоть двести. Тогда бы я вам сейчас сто двадцать из рук в руки. Ведь это ваш же интерес. А денежные дураки, наверно, у вас есть.

– О, денежный дурак – это такая редкость, как аккуратный должник! – со вздохом произнес немец и задумался.

Мимо проходил черноусый армянин в лезгинке и с громадной крученой папироской в зубах.

– Погодит, Herr Милков. Я попробайт насчет деньга, – сказал немец и крикнул армянина: – Арютин Аветыч, идит на наша компани!

Армянин подошел к столу и упер руки в боки, взмахнув рукавами лезгинки, как крыльями.

– Пива не хочу. Я пью толко кахэтинка вино от Тер-Давыдов. Это тоже наш кавказка человэк, – прямо отрезал армянин и пустил из рта большой клуб дыму.

– Садись, дело есть, – пригласил его немец. – Ви теперь на променаж по Летний сад, а может деньга наживайт.

– Когды болшущий барыш наш брат восточна человэк на воздушна шара будет дэла имэт, – отвечал армянин и сел. – Каки товары?

– А вот мой рекомендацион: гаспадин Милков, человек от Adel, богаты рантье, но ему деньга надо.

– Да, я бы хотел небольшую сумму и на короткий срок, пока мне пришлют из деревни, – проговорил молодой человек и пожал руку армянина, на которой блестел бриллиантовый солитер и две крупные бирюзы.

– Каки тэперь денги! Совсем нэт никаки денги! – отвечал армянин. – А ты ходы на нас в лавка. У нас персидка порошок ест, бухарска халат, а то купи шаль для жена.

– Я холостой. Зачем мне шаль?

– Нахичэванска ковер ест, турэцка ятаган, персидска бюрюза.

– Ничего мне этого не надо. А денег вот дайте. Я пустую сумму прошу. Всего двести рублей и в процентах торговаться не буду. А вам вексель.

– Что вэксел! Нынчэ вэксел, когды нэ писан за гербова бумага денга стоит, а как написан – чэтырэ рубли пуд. Хочиш, я тыбэ вэксел по два копэйка за руб продам? Лучши давай на залог шуба.

– Он верный человек, – подмигнул немец. – Двести рубли дать можно и под вексель.

– А папынка есть? – спросил армянин, обращаясь к молодому человеку.

– Нет.

– А мамынька есть?

– Тоже нет.

– Нет ни папынка, ни мамынка, а денга просиш! Ну, тетынка ест?

– Тетенек у меня до Москвы не перевешаешь.

Армянин пощипал в раздумье усы, наклонился к уху молодого человека и сказал:

– Коли так, пишы вэксель на четыреста рубли и став бланк своя тетынка.

– Нет, я так не согласен.

– А не согласен, то прощай! Ходы на нас. У нас в лавка персидска порошка есть, турецка ятаган, нахичеванска ковер и халат бухарска, – закончил армянин, встал и поплелся прочь от стола, выпучивая глазищи на проходящих мимо женщин.

– Э-эх, Herr Милков! Отчего же ви не дал ему вексель на четыреста рубли? Ведь вам все равно не платить, – покачал головой немец.

– Оттого, Карл Иваныч, что тут уголовщиной пахнет. В Сибирь улетишь, а я привык к Петербургу.

– Пустяки! И на Сибирь хорошо жить. У меня на Сибирь мой швагер сапожни мастер, большой себе карьер сделал и теперь каменный дом имеет. Так когда же деньги? – спросил он.

– Должно быть, нескоро.

– Ну, давайт еще бутылка пива! О, я большой удовольствий имейт быть пьяна на ваши деньги.

– Человек, бутылку пива! – кричит молодой человек.

На открытии «Демидрона»

1 мая. Увеселительный сад Егарева, или «Демидрон», открыт. Рано еще. Публика съезжается. Прислуга у входа раскланивается с прошлогодними обычными посетителями. Вот и сам петербургский маг и волшебник по части увеселений Егарев, поражающий своими внушительными размерами. Лицо его сияет. Он празднует день рождения «Демидрона». Играет оркестр. Медленно движется по аллеям сада публика. Мелькают пять-шесть «желтогривых полудевиц» с густым слоем белил, румян и с подведенными глазами. Слышится их картавая французская речь парижского жаргона. Звякают палаши, светятся новые плюшевые «циммерманы». Знакомые при встрече друг с другом отдают поклоны. То там, то сям сияют лысины. Большинство отдается воспоминаниям о прошлогодних вечерах, проведенных здесь.

Вот два юных «савраса», одетых по последней моде.

– А помнишь, как вот за этим самым столиком мы вчетвером выпили двадцать две бутылки шампанского? – говорит первый саврас.

– Да-да. Тогда даже лакей при расчете удивился, – отвечает второй.

– Ну, этого-то ты, положим, не можешь помнить, потому что ты что-то после двенадцатой бутылки уснул и был «мертвым телом неизвестного звания мужчины, по-видимому, из дворян». В конце концов, взяли мы тебя тогда на рамена, и с плачем и стенанием началось перенесение из «Демидрона» в коляску.

– Ан врешь! Даже очень чудесно помню. Ты еще тогда хотел Алинке физиономию горчицей вымазать, да она убежала.

– Ну вот! А еще говоришь, что помнишь! Вовсе и не Алинке, вовсе и не хотел вымазать, а вымазал, но только Галкину, а не ей. Не можешь ты этого помнить. Ты тогда был судак провансаль, соус мадера.

– Да помню же, говорят тебе. Я помню, что страшный скандал вышел и хотели протокол составлять.

– Не может быть, чтоб помнил. Я крепче тебя, да и то приехал домой с живыми раками в кармане и сам не знал, откуда они взялись. Тогда безобразиев-то много было. Прохор Данилыч, на спор дело шло, – живому налиму голову откусил, Федя влез на дерево, начал куковать по-кукушечьи и до тех пор оттуда не сходил, пока не подставили лестницу и не сняли его силой.

– Что ты, что ты! Это даже и не в «Демидроне» было, а в «Ливадии». В «Демидроне» и Феди-то тогда не было.

Две пестро одетые «барышни» встречают третью, сильно нарумяненную, в платье со шлейфом, и молча смеривают ее взором, а потом останавливаются и смотрят вслед.

– Смотри-ка, и не узнаешь!.. Бархатные пальты завела, браслеты, перо по шляпке распустила, – разговаривают они. – Ведь она в прошлом году до писарей доходила, кофейными переварками питалась. Из каких это вдруг доходов?

– Бог счастье послал. Купца из Никольского рынка оплела. Выдала ему себя за французинку.

Встречаются две купеческие пары и раскланиваются.

– Вот уха-то! Иван Потапыч, каким ветром сюда занесло? – восклицает рыжебородый купец. – Василисе Лукьяновне почтение!

– Попутным. Моряна дула, ездили в Екатерингоф соловья слушать, а вот оттелева прибой прямо сюда, чтоб чайком побаловаться, – отвечает черный купец с бородой клином.

– Ну а мы прямо из наших Палестин от Михаила-архангела. Ведь тут рукой подать. Нельзя, надо купца Егарева почтить. Ведь он наш собственный, коломенский. Ну что же: подозвать прислуживающего да губы на фарфор и с угрызением совести стакашек-другой опростать? Вкупе-то чудесно. Супруги наши по своему малодушеству к словесности промеж себя языкочесальней займутся. Все-таки развлечение чувств на легком воздухе.

– Ты это насчет чаю, что ли? Чай успеем. Этот травяной аппарат во всякое время можно в себя цедить, а мы вот спервоначалу по порции мороженого супругам стравим, а сами померанцевой горечи.

– И то дело. Умные речи приятно слушать. В каком нетриситете учились?

– В апраксинском. Потом в академии наук курзу держал по аршинному производству.

Купцы рассмеялись своим остротам и стали искать столика, чтоб присесть.

Купчихи начали следующий разговор:

– Говорят, сегодня в Екатерингофе восемь ученых соловьев свистали, только мы не слыхали, так как Иван Потапыч больше к песенникам пристрастие имеет, – говорила жена черного купца.

– Я соловьев не люблю. Для меня даже чижи лучше. Вот кукушка… Так от той по крайности можно узнать, сколько кому годов прожить остается, – отвечала супруга рыжебородого.

– Врут кукушки. Скорей же, я картам верю или кофейной гуще. У нас есть дяденька пропойный. На наших хлебах он существует. Так тому кукушка вот уже подряд шесть лет кукует, что ему один год жизни остался, а он и посейчас живет. Но на Фоминой неделе загадала я на гуще, вышла могила, и вот он уже развихлялся и хворает.

Публики прибывает все более и более. Становится тесно. На эстраде начинают петь. В кресла пробирается старичок, опираясь на трость с серебряным набалдашником. Его нагоняет молодой человек с моноклем в глазу.

– Дравствуйте, дядюшка! – говорит он.

– А и ты здесь? Вот не ожидал! – отвечает старик, оттопыривая нижнюю губу.

– Что вы, дядя! Да без меня ни одно открытие не обойдется. Музыка играть не будет, певицы поперхнутся, шампанское не будет цениться, ежели меня нет.

– Так, так, а я редко… Вот геморрой разыгрался, так потому… Больше, чтоб несравненную Грен Дор послушать.

– Что вы, дядя? Да я вас везде вижу! Ну да мне все равно! Сегодня я вас с такой прелестью познакомлю, что чудо! Кожа – атлас, глаза – бархат, волосы – шелк, и этому бутону восемнадцать лет.

Нижняя губа старика затряслась.

– Познакомь, познакомь, – заговорил он. – Только что-то плохо верится. Нынче так все износилось, полиняло и хорошенькая женщина – такая же редкость, как белый слон. Культуры нет, культуры!

– А вот увидите. Смотрите, тогда с вас три бутылки шампанского.

В местах перед сценой сидит купец и слушает, как поет француженка. Публика в восторге и смеется.

– А ведь непременно у ней всякое слово что-нибудь да обозначает, только нам понять-то невмоготу, – говорит он соседу.

– Игра, пронзительные улыбки с хмельными словами, ну, публике и лестно, – отвечает тот. – А обозначения – никакого.

Паутину обметают

В четверг на Страстной неделе в квартире купца Судакова с самого раннего утра началось выходящее из ряда вон движение. Все мыли, чистили к празднику, везде обметали пыль. Кто носился с ведром воды и мочалкой, кто – с половой щеткой. Дверь на лестницу была отворена. Туда лавочные мальчишки вытаскивали мебель и выколачивали ее, подняв шум. Соседние жильцы выскакивали на лестницу и ругались. Кто-то из соседей, не довольствуясь этим, надрал одному из мальчишек вихор. Тот ревел. В это время восстал ото сна сам хозяин и к общей суетне присовокупил свой крик.

– Покою не дадут человеку! – кричал он. – И что это вас спозаранки подняло! Не могли разве этой чистотой заняться в то время, когда я в лавку уйду? Далась им эта чистота!

– Да ведь как же, нельзя же, нужно к празднику паутину обмести, – возразила жена.

– Отчего же только к празднику, а в остальное время надо с паутиной сидеть? Чистили бы хоть в неделю раз, и никакой музыки заводить перед праздником не надо бы. Вот и стекло в окне разбили. Ах, идолы! Ну где теперь перед праздниками стекольщика найти?

– Папенька, что это у вас халат-то!.. Весь в дырьях, – указал маленький сынишка.

– Где? Так и есть, в дырьях. С чего бы это? Совсем новый халат.

– А, надо полагать, кислоту пролили, чем медные дверные замки чистили, а ты и прислонился, – сказала жена. – Ну и выело.

– Так зачем же вы кислоту проливаете, окаянные! Вот еще убыток к празднику. Только одну карманную выгрузку и чувствуешь.

– А ты зачем на скамейку присаживался, на которой кислота стояла? Взял бы глаза-то в зубы.

– Изволите видеть: я же виноват. Это что? Это что такое? – воскликнул хозяин, смотря на свой портрет, писанный масляными красками и висящий в гостиной. – Чем это вы мое портретное лицо замазали?

– Да ничем. Чем замазать… Давеча кухарка стала с него мокренькой половой щеткой копоть стирать, да, должно быть, щетка-то не совсем чистая была.

– Это уж ни на что не похоже! Да как ты смела, подлая, хозяйское лицо половой щеткой?.. – напустился он на кухарку. – Смотри, ведь ты мне каких-то синяков под глазами наставила, на лбу словно клеймо какое-то посадила, борода полосатая сделалась. В Пасху будут приходить гости, ну что они скажут, когда увидят синяки? Скажут, что хозяин после хмельной гулянки снимался.

– Виновата, батюшка, – кланялась кухарка.

– Что мне, из твоего извинения-то шубу шить себе, что ли? Ведь ты меня совсем осрамила. Портрет-то надо снимать со стены да на чердак прятать. Знаешь, что наши рыночники по всем соседям разнесут, что я с синяками нарисован, и тогда мне прохода от насмешек не будет.

– Я думала, что так лучше, коли я щеточкой…

– С клеймом-то на лбу лучше? Да что я, каторжный, что ли? Зарезал нешто я кого? Говори! Ну, говори, волчья снедь! А подарки к празднику любишь обирать? Я те преподнесу подарок! Преподнесу!

Хозяин наступал на кухарку с кулаками. Жена успокаивала его.

– Трофим Кузьмич, в эдакие-то дни… Да полно, опомнись! – говорила она.

– А ей нешто можно в эдакие дни физиономию мою портить и конфуз мне делать?

– Дело поправимое. Постой, я сейчас чистенькой и мокренькой тряпочкой пройдусь и смою.

Жена схватила тряпку и принялась тереть портрет.

– Тише ты! Тише! Дыру протрешь! – кричал хозяин. – И тогда еще хуже на смех поднимут. Скажут: купец с дырой.

В это время заревел сынишка. Лавочный мальчик, выколачивая мебель, нечаянно ударил его камышевкой.

– Где веник, что я вчера из бани принес? – неистовствовал хозяин. – Всех передеру!

Угроза подействовала. Мало-помалу начало водворяться спокойствие. В это время хозяин заметил, что жена хоть и стерла на портрете синяки под глазами и клеймо на лбу, но зато сколупнула краску на бороде.

– Вот тебе чистота передпраздничная, вот тебе и беспаутинное житье! – говорил он, садясь пить чай. – Халат новый кислотой прожгли, стекло в окне вышибли, и белое пятно на черной бороде явилось. Словно я рыбу ел и бороду не вытер. Кроме того, медаль на шее повредили.

– Да не тревожься ты. Придет маляр стекло вставлять, так я попрошу его черной краской замазать, – проговорила жена. – Медаль тоже подкрасим. Ну, бери бумагу и пиши ерестик, что нам нужно к празднику купить. Во-первых, кухарке двенадцать аршин ситцу на платье.

– Орясину ей хорошую за портрет, а не ситцу! – произнес хозяин. – Она мой портрет испортила, а я ее дарить буду!

– Да нельзя же. Она женщина старательная, работящая. Ежели такой грех с портретом, то это она из усердия. Пиши: двенадцать.

– За порчу портрета и девяти будет довольно. И то назло куплю ей самого что ни на есть гнилого и линючего ситцу. Пускай казнится и раскаивается.

– Да как же эдакая верзила в девять-то аршин оденется?

– Не мое дело. Старшему мальчику хотел ситцевую рубашку купить в подарок – не куплю: зачем стекло разбил. Возьми мой старый сюртук, обрежь у него рукава и полы – вот и подарок. Да что тут писать! Я и так запомню. Вот его превосходительству нашему приютскому генералу надо будет яйцо хорошее купить, чтобы с ним христосоваться, так вот тут надо большее соображение иметь, чтоб подумать какое. Я ведь первый год в приюте соревнователем-то и никогда с такими лицами не христосовался.

– Да купи гусиное! – брякнула жена.

– Такой особе и гусиное яйцо! Да что ты, в уме? Еще обидится. Скажет: за гуся меня считают. Он у нас тонкий политикан и во всем намеки видит. Надо какой-нибудь выбор из сахарного, шоколадного или фарфорового выбрать. Ежели сахарное, то это будет похоже на то, что я младенцу подношу, а он в преклонных летах. Сахар только дети… Шоколадное… шоколад – женская еда. Фарфоровое, я думаю лучше.

– Мельхиоровое купи. Есть такие, что развинчиваются пополам и из черепков два стаканчика выходят.

– Что ты, что ты! Да ведь это можно понять, как намек на невоздержное житие. Конечно, он человек трезвый, но все-таки и тут надо из политики действовать и быть осторожным.

– Ну, перламутровое из двух створок на манер как бы коробочка.

– Да ведь тогда нужно будет туда что-нибудь положить. А что я туда положу? Ведь он не дама. Ему перчатки или шарфик не положишь.

– Ну, подтяжки…

– Да разве можно подтяжками христосоваться? Эк хватила! Пустым ежели похристосоваться, скажет – пустоту сердечную изображает. Нет, уж куплю я фарфоровое. Фарфоровое – это крепость, чистота, твердость и все эдакое… Намек будет самый деликатный и подходящий. Теперь куме моей графини… Вот уж с графинями, хоть убей меня, даже и не слыхал, какими яйцами христосуются!

– Окорок из мясной лавки принесли, – доложила кухарка. – Пожалуйте в кухню посмотреть: тот ли, что вы заказывали.

Хозяин вышел и начал искать сделанные им вчера при покупке зарубки на окороке.

– Не извольте беспокоиться-с, у нас без обману. Окорок самый настоящий купеческий, – говорил приказчик из мясной лавки. – Поросеночка, кстати, принес ти не прикажете ли? Сегодня поутру таких младенцев только что ошпарили, что, можно сказать, одни сливки, а кожа, что твоя французская перчатка, – предложил он.

– Вели принести поросеночка-то, – проговорила жена.

– Сидишь и без поросенка, коли не сумела халат мой от кислоты уберечь, – отвечал хозяин.

Перед светлой заутреней

Канун Пасхи. Часовая стрелка приближается к половине одиннадцатого часа. Купеческое семейство сбирается к заутрене. Вот через залу пробежала горничная с целым ворохом туго накрахмаленных и стоящих, как колокола, юбок, стучится в комнату хозяйских дочерей и спрашивает:

– Барышни, по скольку крахмаленных-то юбок сегодня наденете?

– Как сколько? Неси все, что есть. Все наденем, – откликаются из комнаты звонкие женские голоса.

– Ну вот уж и все! Оставьте что-нибудь про запас. Ужо в церкви христосоваться будете, так все равно обомнут, – возражает отец семейства. – И окромя того, мы в карете едем. Шесть человек окромя младенца, так где ж тут с юбками поместиться?

– Ну, папенька, уж это не модель вам в наши дела мешаться! Есть у вас свой собственный сюжет – мундир, вы и оставайтесь при нем. Да, наконец, ежели с кавалерами – туда-сюда, а с мужицким сословием мы и христосоваться не намерены. Что губы трепать без всякого интереса!

– Дура, а знаешь, что в поучениях сказано? «Сир, нищ, убог, болен, ниже ранами изъязвлен»…

– Поучение само по себе, а мы тоже сами по себе. Мы в модном веке живем, – перебивает из-за дверей старшая дочка. – Прошлый год я, вон, по вашему приказанию с вашим любимым парильщиком похристосовалась, а у меня чирей на губе и вскочил.

В залу входит лавочный мальчик.

– Карету с извозчичьего двора привел-с. Четыре с полтиной. Извольте билет получить, – говорит он хозяину.

– А ты говорил, что нас шесть человек, окромя младенца, поедет?

– Говорил и просил, чтобы дали какую побольше… «Берите, – говорит, – без сумнения. Мы в ней певчих по восьми штук возили». Карета обширная, я влезал в нее; только с изъянцем маленько: нутро оборвано, и левая дверь гвоздями заколочена.

– Зачем же ты такую уродину взял?

– На извозчичьем дворе только одна четвероместная и оставалась. Она с виду-то карета крепкая, хорошая, в окна дуть не будет, будьте покойны.

– Да, это главное. Прошлый раз к Спиридонову на похороны ездили, так Анне Дмитриевне в щеку надуло, и вот как все разнесло. Ну, ступай, одевайся! Что топчешься, словно утка в луже. С нами поедешь куличи святить. Можешь на козлы сесть, и тебе будет место.

Маленький сынишка захлопал в ладоши и, прыгая по зале, стал подпевать:

– В карете поедем! В карете поедем!

Отец мимоходом дал ему подзатыльника.

– Вот тебе и карета! Нешто можно, неразумный ты эдакий, перед Светлой заутреней петь и пляски плясать?

Ребенок заревел.

– Ну, Игнатий Петрович, уж ты завсегда младенца разобидишь. Рад, что на маленького напал, – заступается за сына мать. – Поди, моя крошечка, поди, моя миндалинка, на вот тебе изюминку из пасхи. Съешь, голубчик.

– Изюм к творогу соприкасался, а ты им в Страстную субботу скоромишь. Откуда такая новомодность выискалась?

– Не плачь, ангелка, не плачь! Сейчас в карете поедем. Игнатий Петрович, я все думаю, усядемся ли мы все-то? Много ли мест в четырехместной-то карете?

– Четыре, но духовенство о Пасхе смело вшестером ездит. Мы с тобой взад сядем, три дочери впереди, а ребенка на руки. Конечно, ежели по семи колоколов крахмальных на себя надеть, то и в Ноевом ковчеге не уместишься.

– А я, папенька, куда же? – спрашивает старший сын-подросток.

– Ты посреди нас на дыбы станешь. Далеко ли из Коломни на Пески! Гаврюшка с куличами на козлах с извозчиком поместится.

– Я лучше сзади на извозчике…

– Ну вот еще, нужно деньги тратить! Не для чего тогда было и карету нанимать. В карете вчетвером даже и неприятно, потому болтаться будешь, а тут, по крайности, не шатает.

«Сама» оставила ребенка и смотрится в зеркало.

– Гляжу я на себя и думаю: словно я ворона какая в этом чепчике, – говорит она. – С непривычки это, что ли?

– А ты ленточные-то крылья отрежь. Зачем распустила? Нечего им зря болтаться!

– Да уж и то, в самом деле. Словно ястреб какой на голове над цыплятами носится. Христосоваться ужо начнешь, так еще запутаешься. Ты это, Игнатий Петрович, зачем белый галстук надел? Будто официант.

– При медалях и во всем параде, так нельзя без белого галстука. Окромя того, в крестном ходе я икону понесу.

– Зачем же, папенька, икону? Несите лучше хоругвь или фонарь, – возражает вышедшая из своей комнаты совсем уже расфранченная старшая дочь.

– Хоругвь мне не по чину. Я церковный староста, сиречь ктитор… Вот запрестольный крест – другое дело. Прасковья Ивановна, пошли кухарку-то карету внутри обтереть, а то вся женская нация в светлых платьях и вдруг… Пусть мокрой тряпкой… А то кто их ведает, что они до нас в карете-то возили.

– Мы, маменька, губы губной помадой вымазали, все-таки будет легче христосоваться… Вымажьте себе и вы, там у нас еще много осталось.

– Ну, уж мне нечего модничать. Я хочу в натуре, как по-христиански подобает, – отвечает мать. – Игнатий Петрович, на вдовью-то половину к старухам пойдем христосоваться?

– Беспременно. Их там шестьдесят сирых богаделенок. Яйцами оделять. Корзину-то чтоб не забыть с собой в карету поставить. Шестьдесят яиц старухам да пятьдесят старцам.

Старший сын заглянул через фортку на двор.

– Лошади в карете ничего, хорошие: одна поменьше, другая побольше, одна черная, другая белая, – докладывает он. – Ах, папенька, соседи наши, Сидоровы, просят, чтобы мы и ихние куличи с собой захватили. У них не с кем послать святить.

– Коли поместится все в карете, то захватим. Эй вы, павы, долго ли будете пудриться! – кричит отец дочерям. – Торопитесь, пора ехать, а то к полуночнице опоздаем!

– Сейчас, папенька, сейчас. Да уймите вы Сеньку, он только вас и боится. Стянул у нас банку помады и кота вымазал.

– А вот давайте я ему виски нарву!

Через десять минут все семейство оделось и спускается с лестницы.

– «Волною морского скрывшего древле», – напевает сын. – А мне сегодня наш приказчик говорил, что в эту ночь, накануне Пасхи, ни колдун, ни какой лихой человек власти не имеет, – рассказывает он. – Хоть этот самый колдун десять следов у человека вырезай, а испортить не могут, потому черти, ему помогающие, никакой силы не имеют и между небом и землей болтаются, а вниз спуститься боятся.

У подъезда стоит карета. Семейство начинает усаживаться. Влезли «сам» и «сама». Спинами к лошадям поместились две дочки, третья села им на колени. Мальчишка влез на козлы и взял в руки куличи и пасху. Тут же поставили и корзину с яйцами. В карете на руках у матери сидел ребенок. Старший сын стоял у кареты.

– Мне, папенька, нет места.

– Согни голову, сложи руки и влезай. Трафь, трафь! Это только с первого раза кажется тесно, а потом утрамбуемся. Ложись пока поперек. Вот так… Ну, чудесно.

В карете раздается девичий визг, ребенок плачет.

– Ну теперь, Ванюшка, заклинивай, заклинивай знай! – раздается голос отца.

Дворник захлопывает дверцы кареты.

– Ну, теперь трогай с богом! – кричит он кучеру. – Как бы только не развалилась. Дай бог благополучно!

– Ничего, довезем! И не в таких переделах бывали! – отвечает кучер. – Ну, вы, живые!