Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

На похоронах

Похороны. Из подъезда выносят гроб. Стоя в глубоком снегу и подобрав полы траурных кафтанов, поют певчие. Искривив нижнюю челюсть и уйдя подбородком в воротник, хрипят басы; заигрывая друг с другом, визжат дисканты и альты и фальшивят. Регент, сохраняя строй, ловит левой рукой одного из мальчишек за вихор, а правой старается долбануть в темя камертоном другого. Толпа народа.

– Позвольте узнать, это купца хоронят? – спрашивают две салопницы.

– Нет, не купца, – мрачно отвечает шуба.

– Стало быть, чиновника, но ведь тогда треуголка и шпага на гробе полагается… Кто же он по своему званию?

– Актер. Можете продолжать свой путь. Здесь вам денежной милости не очистится.

– Актер! Ах, боже мой! Поди, ведь и чертей играл? Раскаялся перед смертью в своем актерстве-то? Ведь ежели духовное, например, Юдифь, главу отсекающая, Соломон, пасть львиную раздирающий, а то нынче больше насчет передразниванья… Вымажут лицо зеленой краской…

– Пороки карал-с, пороки… С богом! Не проедайтесь!

– Деточки остались?.. Ах, господин, какие вы неразговорчивые! Супруга есть? Может, ветошь какую после покойника раздавать будут? Нам бы что-нибудь старенькое на помин души… Вы не пожертвуете ли, господин, хоть малость во спасение безвременной кончины? В таком звании нужно сугубое поминовение. Порок пороком, но прежде всего не осуждай, не осужден и будеши… Аще же…

– Где тут городовой?

Шуба начинает смотреть по сторонам. Салопницы скрываются.

Стоят двое в скунсовых шубах. Из разговора можно понять, что один писатель, а другой – актер.

– Однако пора и в редакцию, – говорит писатель. – Вот подумаешь, судьба-то! – язвительно замечает он. – Хорошие актеры умирают, а дрянь остается.

Актера передергивает.

– Да ведь у писателей то же самое, – отвечает он.

Процессия тронулась. Тронулись и провожающие. Вспоминают покойника.

– Селянку рыбную любил. И знаете, что ему нравилось в селянке? Завиток у тешки… Ах, господи! Такой могучий человек, жизненный, и вдруг!.. Скоренько, скоренько!

– Все там будем, иде же несть разовых и бенефиса!

– В котором году у нас было наводнение-то? Еще лабаз у купца Кумина залило…

– А что?

– Нет, я так, к слову… А большой у него репертуар был. Кому-то перейдут его роли?

– Половину Нильский за себя возьмет, а другую половину на меньшую братию…

Сзади пробирается отрепанная личность. Лицо опухши. Запах винного перегара. Брюки с бахромой, «пальтишко ветряного характера» и фуражка с надломленным козырьком.

– Дозвольте на помин души отставной козы барабанщику… – сипит он. – Келькшоз… Даже ниже гривенника. Когда-то купеческим сыном и сам на лихачах разъезжал… Стерлядь а-ля рюс, кнутом прохожего по роже, холодная шипучка гран медаль и в ресторане посудный бой по купеческому чину… Когда-то, сидя в первом ряду кресел, казнился на Любима Торцова, а теперь сам Любим Торцов. «Пей под ножом Пророка Ляпунова!» Дозвольте, благородные лорды, пятачок! Не на хлеб прошу, но на выпивку и в том каюсь.

– Да он презабавный! Это преоригинально! – говорит кто-то.

Оборванцу суют в руки пятачки.

– Покровителем талантов состоял. Артисту на бильярде даже и сотенную проиграть не жалел, – продолжает он. – Бюве, манже – первое дело. Сам хотел идти в актеры, а попал послушником на Ваалам, но по несправедливостям судеб вновь изругнут с острова на материк к подножию красавицы Невы. Купца Апельсинова знаете? Свершил у него заем в тысячу рублей, а в две вексель выдал и с этого пошло. Кругом запутал. И диво бы деньги дал, а то вместо денег товаром всучил. «Вот, – говорит, – тебе десять контрабасов, можешь продать и деньги выручить». Продал на Апраксином их за две с половиной радужных, и сих средств хватило только на пикник для Сюзеты. Лошадям головы шампанским мыл. Се тре жоли, а наутро опять яко благ, яко наг, яко нет ничего. Снова к Апельсинову. «Денег, – говорит, – нет, а вот сто тысяч часовых стекол – те же деньги, любой часовой мастер возьмет». Беру. На следующий месяц вместо денег полторы тысячи коробок сардинок! – Оборванец становится в позу и восклицает: – О, кровопийца Апельсинов! Смерть нечестивцу!

– Однако, любезный, вы уж надоели, – замечают ему.

– Надоел-с? Пардон! Сейчас мы отогреем бренное тело. Мерси, мерси, – расшаркивается он и скрывается в трактирную дверь с изображением расписных чайников.

У гор

Масленая, в толпе мимо каруселей идет нарядная и красивая мамка в сопровождении горничной. Полная, белая, румяная. Серебряные позументы и блестки так и блестят на голубом шугае и кокошнике. Сзади следуют два гвардейских солдата.

– Эх, мамушка-то какая прозрачная! – говорит один из них. – Эх!

– Хороша, да не ваша, – любезно огрызается мамка и кажет ряд перловых зубов.

– А вот примет по нашему предложению пряничков, так и будет наша.

– Коли привязку вашу продолжать будете, мы можем и городового позвать.

– Городовой – солдат и нам не страшен, потому мы сами солдатов из себя составляем. А вы лучше не артачьтесь, потому вас с вашей подругой – два сапога с левой ноги, а мы с товарищем – сапоги с правой. Левый сапог завсегда к правому стремится – вот бы и вышли две пары.

Встречается кучер, разевает рот на мамку и, поворотив, идет за ней следом.

– Ах, мамка-то какая, волк ее забодай! Надо полагать, наша новгородская землячка будет! – восклицает он.

– Коли боровичские будете, то ваша.

– Оставь, мамка, не задирай! – шепчет горничная. – Содержи себя в струне, и отстанут.

Солдаты продолжают идти по пятам.

– А вы дозвольте опрос сделать, почему гужеед вам любовнее гвардии показался? – пристают они. – Может, мы тоже новгородские.

– А коли вы гвардия, то кучеров не задирайте! Мы, может, сами в действие военного жара собираемся, – откликается кучер. – А что насчет мамки, то мы только глядим, потому для этого самого занятия у нас и дырки во лбу прорезаны. Не выкалывать нам глаза-то.

На подъезде балагана стоят два франта в «лапчатых» шинелях и бобровых шапках. Увидя проходящую мимо мамку, они начинают рассматривать ее в пенсне.

– Ах, какая мамка-то! Вот красавица-то! Да это просто прелесть! – облизывается один из них. – Эдакую женщину я ни на какую свеженькую барышню не променял бы. Пойдем, Леша, сзади. Ведь это восторг что такое! Кровь с молоком! Куда это вы, мамушка, так спешите? – задает он вопрос, наклонясь к уху мамки, и следует за ней.

– Эдакая счастливая! Даже и господ соблазнила! – бормочет солдат. – А вы, мамушка, за посмотрение-то на себя по полтине серебра сбирайте. Капитал составите.

– Где уж нам по полтине брать, коли вон такие рыхлые девицы за гривенник себя показывают! – хихикает мамка и указывает на балаган, на вывеске которой изображена толстая женщина.

– Вы себе цены не знаете. Я бы даже и красненькую за ваши поцелуйчики отдал! – шепчет франт.

– При всей нашей бедности даже, можно сказать, тулуп бы заложил! – вздыхает кучер.

– Солдату, конечно, взять негде, потому он безденежная тварь, а и мы бы свои казенные штыки прожертвовали. Пущай потом судят.

– Видали вы, матушка, на вывеске вон того балагана, как турки этой самой инквизицией человека растягивают? Я бы из-за вашего предпочтения даже сии муки вытерпел бы!.. – восклицает приставший к свите мамки молодой мастеровой в чуйке.

Мамка оборачивается.

– Да что вы, в самом деле, как мухи липнете! Брысь под лавку! – плюет она, хочет сделать серьезное лицо, но улыбка так и скользит на ее губах. – Ах ты, господи! Вот несчастие-то, никуда выйти нельзя! – притворно сердится она и натыкается на купца в лисьей шубе.

Тот уже растопырил руки.

– Куда, куда, сахарная? А вы, игрушечка, ножками-то не больно семените – чулки отморозите. Вам бы по вашей рыхлости только щиколат пить в ресторане да патретные бумажки себе из нашего бумажника отсчитывать!

– Ну вот еще навивался! Ты, шуба, не очень, да и мочалку-то свою не распространяй.

– А вы нашею сивостью не гнушайтесь. Мы кого полюбим, тому тепло. Мы лошадей шампанским поили.

– Эх, прокатил бы с горки мамушку-то! С градом! – глотая слюни и как-то взасос произнося слова, говорит катальщик с санками под мышкой.

Какой-то встречный тулуп скашивает на мамку глаза, восклицает:

– Вот где миндаль-то! – и тоже поворачивает за ней оглобли.

Следом за мамкой мало-помалу образовалась толпа. Все переругиваются.

– Нет, мамка, так нельзя. Нужно домой ехать! – шепчет горничная. – Что это за свора такая за нами ходит! Нехорошо. Увидят знакомые, графине доложат. Пойдем!

– Погоди, голубушка, – упрашивает мамка.

– Нельзя, нельзя… Сворачивай за балаган. Там извозчики.

Толпа идет следом.

– Счастливо оставаться, мамушка! Прощай, мамка! Эх, повели сидорову козу через забор пряником кормить! – раздаются возгласы.

Мамка и горничная садятся на извозчика.

Простой лекарь

– Тарас Вавилыч Бубликов у себя? – спрашивает хриплым голосом худой и бледный, согнутый в три погибели мужчина и начинает кашлять, схватившись за грудь.

Невзирая на теплую погоду, он в меховом пальто, воротник которого поднят дымом. На шее у мужчины намотан гарусный шарф, и щека подвязана носовым платком.

– У себя-с. Где ж ему быть? Он у нас, почитай, никуда и не ходит. Разве вот трав да кореньев купить, так это даже не кажинную неделю, – отвечает усатая физиономия, сильно напоминающая отставного солдата.

Усатая физиономия без сюртука и без жилета, в розовой ситцевой рубахе, запрятанной в широчайшие брюки, и в сильно засаленном ватном нагруднике. Отвечая на вопрос, физиономия начищала ваксенной щеткой сапог и при этом обдала посетителя запахом лука.

– Скажите, пожалуйста, ведь он лечит?

– В лучшем виде и от каких угодно болезней. Недавно еще одному полковнику становую жилу вправил. Такого-то доктора еще поискать! А у вас, видно, нутро попорчено?

– Весь я нездоров. Вот уж скоро год, как я страдаю. Лечился у профессоров…

– Ну, что они смыслят! Ученые доктора только портить мастера.

– На воды посылали. Пил, пил…

– Ну что вода! Разве водой лечить можно? Вода водой и останется. Какая от нее пользительность?

– Так доложите, что купец Барбосов желает их видеть. От генеральши, мол, Примазовой. Она прислала… Их камердация…

– Знаю. Мы и ей какую-то кишку на место вправляли. Я доложу, только смотрите, чтоб и мне лепта была, потому я у него на манер как бы в фершалах.

– Будьте покойны, довольны останетесь. Я на леченье денег не жалею, только бы помог.

– Ну, то-то. Да вот что: давайте-ка лучше вперед.

Посетитель вынул два двугривенных и дал. Усатая физиономия подбросила их на ладони и сказала:

– У нас дамы, которые ежели от бесплодия лечатся, так и по рублю фельдшеру-то дают.

– Так ведь я не дама и не от бесплодия пришел лечиться.

– Все-таки повреждениев-то у вас много. Ну да ладно, на первый раз будет. Войдите в горницу, а я сейчас ему скажу…

Посетитель вошел в чистую комнату, уставленную старой красного дерева мебелью. На окне были расставлены четвертные бутыли с каким-то настоем, лежали травы и коренья на газетной бумаге и висел скворец в клетке. Скворец, увидав новопришедшего, тотчас же произнес: «Аллилуйя» – и тут же принялся долбить клетку. Пахло лампадками и какой-то затхалью, присущей старым чиновничьим домам. Посетитель начал рассматривать картины, висящие на стене: Фортуну, едущую на колесе, и портрет митрополита Филарета. Тут же висел в рамке лист бумаги, и на нем писарским почерком было выведено: «Сим свидетельствую, что отставной губернский секретарь Тарас Вавилов сын Бубликов исцелил меня от девяти изнурительных недугов, угнетавших мою плоть в течение двух лет и трех месяцев. Иеромонах…» Подпись разобрать было невозможно.

Сзади посетителя скрипнула дверь. Он обернулся. Перед ним стоял мрачного вида с щетинистыми бровями и бритым синеватым подбородком пожилой мужчина. Он был в сером рваном нанковом халате, опоясанном желтым фуляром, и в стоптанных туфлях.

– Простите, что в таком виде принимаю вас, но я прямо из лаборатории, – заговорил он басом. – Вицмундир и регалии у нас есть, но толочь в них разные снадобья неудобно. Вы желали видеть отставного чиновника Тараса Вавилова Бубликова? Он самый и есть – рекомендуюсь. Пятнадцать лет прослужил верой и правдой в таможне, но теперь по неприятностям в отставке. А все из-за любви к ближнему. Не любят, кто своим умом до всех премудростей доходит. Ну да об этом когда-нибудь после. А уж пострадал-таки, пострадал! Прошу покорно садиться. Полечиться пришли?

– Точно так-с. Исчах вот совсем, – начал больной. – Лечился и сывороткой, и кумысом…

– Вздор! Разве этим можно лечить? Плюньте вы на ученых докторов и отрясите прах их квартир от ног своих. Разве они что смыслят? Прописывают вдруг лекарство по грану, а то и того меньше. Ну что такое гран? Болезнь охватила все тело человека, а они вдруг – гран! Где тут грану бороться с болезнью! Я, батюшка, лечу сильными средствами и прописываю их бутылками. Лекарства меньше как бутылку на прием я и не даю. Ну, что такое значит какая-нибудь чайная ложка для человека? Ведь человек – не блоха! Желаете отдаться в мое бесконтрольное распоряжение, так через месяц здоровы будете.

– Хочу попробовать-с. Явите божескую милость.

– Пробовать тут нечего, а уж лечиться, так вовсю. Да и как тут пробовать, коли у меня такая метода, что сначала я человека расслаблю, а уж потом закреплю. Ну, вдруг на пробу-то вы только расслабитесь? Ведь уж другой, кроме меня, никто не закрепит.

Пациент вздохнул.

– Ну хорошо, я согласен-с, – проговорил он. – Главное, вот у меня грудь, потом спина и ноги…

– Не рассказывайте, не рассказывайте! Этого мне вовсе не надо. Больны вы – и довольно. Я лечу одним и тем же лекарством от всех болезней, значит, мне все равно, что бы у вас ни болело. У меня декокт. Секрет этого декокта поведал мне один швед – шкипер норвежского корабля. Теперь этот швед помер, и я остался единственный владелец секрета. Всякая болезнь происходит у человека оттого, что у него нутро попорчено, засорилось; ну я, не спрашивая, чем он болен, и чищу нутро. Человек – машина, а машина разве может хорошо действовать, ежели она не чищена?

– Это действительно, – согласился пациент. – Так уж, пожалуйста… Но я слышал, что вы дорого берете за леченье, тогда как…

– Кто вам сказал? За леченье я ни одной копейки не беру. Лечу я даром, но лекарство, которое я сам приготовляю и даю, стоит действительно дорого; за него и беру. В декокт мой входят листья такой травы, которая растет на необитаемых островах. Ее здесь нет, про нее и доктора не знают, а получаю я ее от знакомых шкиперов.

– Что же стоит это лекарство?

– Шесть рублей сорок три копейки четверть ведра, но предупреждаю вас, что меньше как от пяти ведер вы не поправитесь.

– О господи! – всплеснул руками пациент.

– Что вы удивляетесь? Действительный статский советник Буеракин только с одиннадцати с половиной ведер мог нутро свое очистить и поправиться.

– Но ведь это ужас!

– Да ведь и болезнь-то ужас. Что дряни-то в нем всякой сидело! Одних печенок нужно было фунтов десять выгнать. А желчь вы не считаете?

– Так уж я к вам завтра зайду.

– И завтра, и послезавтра придется зайти; глядя по вашей болезни, я вижу, что чистка нутра у вас должна быть большая. А вы вот что: вы возьмите одну четвертную бутыль сегодня да к завтрему ее и выпейте. Придете ко мне за второй, ан уж у вас селезенка будет чиста, и мы можем приняться за чистку сердца, а на третий день за чистку почек и так далее.

– Я лучше подумаю.

– Что тут думать! При моем леченье можно что угодно пить и есть. Никакой диэты не надо. Диэту доктора придумали. А у меня правило: ешь больше. Да вот еще что: денег за лечение я не беру, а угощение принимаю. Пошлите-ка за водкой да за коньяком, а на закуску можно балыка да свеженькой икорки. Пикулей английских велите захватить. Служа в таможне – смерть привык к пеканам. Бывало, придешь в пакгауз – своя рука владыка. У бутылки шампанского горло долой, жидкость в утробу, а стекло в бой. Так, ходит, что ли?

– Нет уж, прощайте. Я лучше завтра. Такое сильное лечение вдруг нельзя… Сначала поразмыслю на свободе тихим манером да Владычице помолюсь.

– Ну, помолитесь. А угощение-то все-таки сегодня бы мне выставили.

– Уж и угощение завтра.

Пациент начал пятиться к двери и юркнул в прихожую.

– Ах вы, ярыга, ярыга! По всему вижу, что умереть вам через месяц от ученого доктора! – крикнул ему вслед простой лекарь.

В парфюмерной лавке

В парфюмерную лавку входит набеленная, нарумяненная и насурьмленная дама с девочкой лет семи.

– Что прикажете, сударыня? – обращается к ней элегантный приказчик, из учтивости как-то проглатывая слова и опираясь руками о прилавок.

– Я не знаю, право… Вот видите ли… Я не для себя… – конфузливо говорит дама. – Меня просила одна моя знакомая, которая живет в провинции. У них затевается благородный спектакль. Конечно, спектакль благородный, но все-таки придется подражать актрисам, а у тех уж так принято, что, не накрасившись, нельзя. Есть у вас белила и румяна?

– Вам угодно белила и румяна театральные? Есть-с. Это значит вечерние?

– А есть разве вечерние и дневные? Скажите, а я и не знала! Тогда дайте двух сортов, потому что репетиции будут у них происходить днем, так, может быть, тоже понадобится гримировка. Удивляюсь, как это можно краситься! – прибавляет дама. – Кажется, я ни за что на свете не согласилась бы. Ну, легкий слой пудры еще туда-сюда… Это и для здоровья хорошо.

– Позвольте узнать, сударыня, эта дама брюнетка или блондинка? – спрашивает приказчик. – У нас есть румяна для брюнеток и румяна для блондинок.

Дама опять конфузится.

– Она больше брюнетка, нежели блондинка. То есть шатинка. У ней волосы совсем такие же, как у меня.

– Тогда я вам дам яркие румяна, что для брюнеток, и попрошу вас их употреблять не очень сильно.

– Ах, боже мой! Вы это так говорите, как будто бы я для себя покупаю.

– Что вы, сударыня! Я очень хорошо вижу, что свежесть вашего лица не нуждается ни в каких прикрасах, – отпускает комплимент приказчик. – Но должен же я объяснить употребление, а вы, в свою очередь, объясните тому существу, для которого покупаете. Вот, пожалуйте… У нас есть румяна на крепе, на бархате, в папке, а то и просто в ступочке.

– Я, ей-ей, не знаю, какие… Я их первый раз в глаза вижу… Дайте на бархате. Ведь на крепе и на бархате, кажется, называются секретные? Не помню, от кого-то я слышала.

– Точно так-с. Лоскуток бархату и крепу можно положить даже на туалет на видном месте, и никто не догадается, что это румяна. Они так и будут лежать, но, лишь только встретится в них надобность, лоскутку стоит только придать некоторую влажность – и притирание готово. Вот пожалуйте, я вам покажу на руке. Видите?

– Ах, как это прекрасно! – наивно воскликнула дама.

Рядом с ней около прилавка стоял простой купец и покупал частый гребень, усердно пробуя его на своих волосах. Купец долго прислушивался к разговору дамы с приказчиком и, наконец, не вытерпев, сказал приказчику:

– Учи, учи! Ученого учить – только портить!

– Невежа! – пробормотала дама и отодвинулась от купца. – Белила вы мне какие посоветуете взять: сухие или жидкие?

– У нас есть превосходный блян-де-перль. Это приготовляется на особой эссенции. Она мягчит кожу и придает ей необыкновенный юношеский блеск. Вся аристократия употребляет его.

– Ах, я тоже что-то слышала. Ну, дайте мне баночку. Вот эта? Какой прелестный флакон!

Девочка поднялась к прилавку на цыпочках и начала рассматривать картинку на флаконе.

– А прежнюю бутылочку, мама, ты мне подаришь? – спросила она. – Я буду кукол мазать.

– Какую такую прежнюю? Что ты врешь, душенька! – сконфузилась дама снова.

– А ту, что ты вчера всю вымазала. Ведь она пустая.

– Стой смирно и молчи, коли тебя не спрашивают! Ведь вот беда с детьми, – обратилась она к приказчику. – Другой бог знает что подумает. Это у меня из-под одеколона банка осталась.

– Нет, не из-под одеколона, а там белила были.

– Ах, какой наказательный ребенок! Ну, погоди! За это я тебя без обеда оставлю.

– Прикажете завернуть? – спросил приказчик.

– Заверните и дайте мне карандашик для бровей и ресниц. Эта дама хотя ничего не пишет мне об этом, но я слышала, что для сцены надобно непременно подводить брови и ресницы.

– А ты, мама, ей свой карандаш пошли. Ведь у тебя два карандашика для бровей.

Дама стискивает зубы и украдкой щиплет девочку. Та вскрикивает.

– Что, барышня, или на гвоздь наступила? – спрашивает купец.

Приказчик еле удерживается от смеха.

– Два рубля восемьдесят копеек с вас, сударыня.

– Вот получите, – говорит дама, подавая трехрублевую бумажку, и, наскоро захватив покупки, бежит вон из лавки, забыв даже взять сдачу.

– Сударыня, сударыня! – кричит приказчик, но она не оборачивается.

Купец, покупающий гребенку, скосив глаза, смотрит ей вслед.

– Вишь ее!.. Словно нахлыстанная ускакала! – произносит он и спрашивает: – Что это она у вас штукатуры себе забирала, что ли?

– Говорит, что не себе, а по поручению одной дамы, – отвечает приказчик.

– Не себе! Толкуй слепой с подлекарем. А зачем же у ней у самой лицо, что твоя трактирная вывеска, узорами расписано?

– Это природный румянец, – иронически замечает приказчик. – Она мне рассказывала, что даже никогда ни белил, ни румян в глаза не видывала. Девочка-то только шустренькая ее выдала. Впрочем, у нас все покупательницы так: никто для себя притираний не покупает, а все по поручению.

Купец смотрел на белила и румяна и чесал затылок.

– А коли все по поручению, то дай-ка и мне пару банок того и другого тоже по поручению, – сказал он. – Для жены мне. Сейчас дама от природного румянца брала, ну, а жене дай от природной смуглости. Синева у ней под глазом и уж теперь в коричневый цвет с желтизной отдавать начала. Смейся, смейся! Ты думаешь, на мой кулак наткнулась? Нет, брат, честно и благопотребно заслужила: ставила в погреб варенье да о дверь и чокнулась. А нам, изволишь ты видеть, на Веру, Надежду и Любовь, к теще на именины идти надо, так вот мы ей и подштукатурим, чтоб не очень было заметно. Да ты зубы-то не скаль. У меня жена молодая и румянец во всю щеку; белизны тоже хоть отбавляй.

– Побольше порцию прикажете?

– Вали большую. В хозяйстве уйдет. В семействе тоже всяко бывает. Тут вот на дверь наткнулась, и подчас домашнее недоразумение со мной случится, так на что-нибудь и другое наткнется, значит, оно и хорошо, когда подкраска-то от смуглости в запасе есть. Понял?

– Еще бы не понять! Извольте получить.

Входит старуха. Лакей несет сзади болонку. Приживалка ведет на шнурке другую.

– У вас есть краска какая-то для отрождения волос в их прежний цвет. Только мне не для себя. Я по поручению, – говорит она. – Меня просили.

– Есть, сударыня, пожалуйте, – приглашает ее приказчик и подает ей стул.

Купец разинул рот и сдержанно хохочет.