Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

Экономия

Из красивенькой дачки в Старой деревне выезжают в город. В палисаднике поломаны георгины, и ребятишки вяжут из цветов букеты. Дворник протащил в дом охапку сена для укладки посуды. Утро. Ломовики еще не приезжали. На дворе стоят поставщики-кредиторы и ждут расчета. Тут булочник с корзинкой, мясник, мелочной лавочник и еще какие-то люди. Лица у всех изнывающие. Некоторые время от времени чешут затылки и громко вздыхают.

– Встали? – спрашивают они вышедшую на крыльцо горничную с умывальным кувшином.

– Встал, но еще бреется, – отвечает горничная, наливая из ведра в кувшин воду.

– Порешит он с нами сегодня, что ли? Шутка ли, к самому отъезду подогнал.

– Порешит, будьте покойны. Вчера жалованье получил и у жида взял.

– Ты все-таки доложи, что дожидаются. Мы тебе за это по гривеннику на кофий…

– Да что докладывать, коли уж он сам вас в окошко видел. «Вон, – говорит, – черти за моей душой пришли».

– Черти! А в долг брать любит? Невозможно же, чтоб не рассчитавшись.

– Да уж больно спозаранку. Человек не успел еще лба перекрестить. Вам сказано, что в день отъезда.

– Сказано-то сказано, а вдруг улизнет. У нас тоже случаи бывали. Вон полковница. Поехала в Успеньев пост в Новгород говеть, да и посейчас нет. А мебель свезли. «Я, – говорит, – только исповедью душу очищу», а на самом деле нас очистила. Так доложь, а уж мы тебя сподобим.

– Ладно. Только булочник у меня на гривенник не отъедет. Про мясника и других я ничего не говорю, они в кухаркином ведении, она ими летом заправляла, а булки я брала. Гривенник! Нынче на гривенник-то и банку помады не купишь. Дадут тебе на тараканьем сале со скипидаром, а я люблю амбре.

– Приходи ко мне в лавку после расчета. Я тебя палкой фиксатуара уважу, – говорит лавочник.

Горничная ушла. Через несколько времени из окна мезонина выставилась голова барина и крикнула:

– Идите все к балкону! Там и получите. Я сейчас сойду вниз.

Окно захлопнулось.

– Софья Даниловна, – обратился барин к жене. – Где моя Анна с короной? Да приготовь фуражку с кокардой.

– В переездку и вдруг в ордена рядиться вздумал. На что же это похоже… – начала было жена.

– Не твое дело. Я знаю, что делаю. С этим народом иначе нельзя. Это для внушения и страха. Надо будет ужиливать. Там у них в книжках-то этих заборных приписки, я думаю, страсть сколько.

Барин оделся, надел фуражку с кокардой, прицепил орден на шею, нахмурил перед зеркалом брови и, сделав строгий вид, вышел на балкон. Поставщики-кредиторы, увидя его, поснимали шапки. Барин держал в руках книжки.

– Булочник! – крикнул он, садясь за стол. – Вишь, у него что тут в книжке наворочено! Какой это такой крендель в полтинник?

– А это тот самый, что я вашему высокоблагородию на новоселье при приезде принес, – начал торговец.

– Принес на новоселье и в счет ставишь! Я ведь тогда отказывался, а ты сказал: «Извольте с приятством кушать, это от нас в презент».

– Мало ли, что мы говорим, а только порядок известный: все господа платят.

– Молчать! Полтину вон. Кроме того, у тебя сухари всегда были черствые, словно подержанные.

– Помилуйте, сударь, да нешто сухари подержанные можно?

– Не возражай, когда я говорю! Кроме того, разламываю я раз булку – в булке таракан запечен.

– Изюм, наверно, а не таракан. Мы у немца берем. Немец самый аккуратный.

– Пирожное вместо сахару было солью посыпано. Тридцать шесть рублей тут в книжке, но больше тридцати рублей я не дам.

– Невозможно-с. Что же это такое? Целое лето ждал-ждал уплаты, и вдруг такой манер.

– Молчать! Получай деньги и расписывайся. Благодари Бога, что я тебя не засудил за таракана. Да я и теперь могу жалобу подать. Таракан у меня цел.

– Прибавьте хоть еще три рублика.

– Расписывайся в книжке и убирайся вон, а то ни копейки не получишь.

Булочник мялся.

– Бери хоть то, что дают-то, – шепнул ему мясник и толкнул его к балкону. – Нам теперь прикажете, ваше превосходительство? – обратился он к барину. – Там у меня в двух последних числах по ошибке говядина показана по восемнадцати копеек. Считайте семнадцать. По копеечке вашей чести уважение.

– Уважение! Я тебе такое уважение закачу, что ты и до будущей весны не забудешь! Кто меня в прошлом месяце обвесил, каналья? Вместо семи фунтов пять отпустил.

– Знаем-с и скидываем. Ошибка вышла. Было пять фунтов семь восьмых, а я в книжку закатал семь фунтов пять восьмых. Ошибка в фальшь не ставится. И на старуху бывает проруха.

– Я вот тебе такую ошибку задам, что борода-то у тебя наполовину укоротится! Котлеты в прошлый раз такие доставил, что мясо от кости отставало.

– Да вы бы не кушали, а назад возвратили.

– С голоду мне по твоей милости умирать было, что ли? Ну, довольно бобы разводить! За полтора месяца по твоему счету пятьдесят восемь рублей. Вот тебе две четвертные, и пиши: получил сполна.

– Что ж это такое? Ведь уж это прижимка. Я не согласен. У нас мировой судья есть.

– Что такое? Мировой судья? Какие у тебя весы? На чем ты весил? На безмене? А разве безмен у вас клейменый? Да на нем совесть твою свесить, так и она тяжелее ноги телятины потянет.

– У нас, окромя безмена, и настоящие весы были.

– Как ты смеешь рассуждать! Перед кем ты рассуждаешь? Настоящие твои весы с погнутым балансом были, и к одной чашке кусок замазки прилеплен. Подписывай книжку, а нет – пошел вон и судись со мной! Вот пятьдесят рублей.

Мясник чесал затылок.

– Ты кто такой? – обратился барин к мужику.

– Мы ягоды вашей барыне поставляли. Три шесть гривен за ней, да там арбуз…

– А какое ты имел право ягоды в долг верить?

– Да барыня сама брала.

– Ну так с нее и получай. Арбуз твой на помойную яму выбросили.

– Дай ему два рубля, с него и довольно будет, – раздался из комнаты голос барыни.

– Вот тебе два рубля, и моли Бога за барынино здоровье! Ну-ну! Береги шею и убирайся вон!

Через четверть часа барин рассчитался и вошел в комнаты.

– Вот ты говоришь: зачем орден и фуражку с кокардой надевать, – сказал он жене. – А через эти самые вещи я больше двадцати рублей сэкономил. Им уступить нетрудно, потому лишнего приписано множество, а мне большой расчет составляет.

– Ты у меня, Петечка, умник! – отвечала жена и ласково ущипнула его за гладко бритую щеку.

В банкирской конторе

В банкирскую контору входит рыжая борода в синем суконном кафтане со сборами. Брюхо выпячено вперед. Борода снимает с головы картуз и ищет по углам образ, чтоб перекреститься.

– Где Бог-от у вас? – говорит она и тут же, спохватясь, плюет и машет рукой. – Эк меня осатанило! В жидовском гнезде и Бога ищу! Господам жидам почтение! – прибавляет она.

К бороде подходит элегантный еврей в золотом пенсне и, опираясь на ясневые перила, вопросительно смотрит на бороду.

– Выигрышный билетишко второго займа требовалось бы. Такое уж у меня заведение, что перед каждым тиражом по одной бумажке покупаю. Допреж сего брал все в Гостином у бабьеголосого согласия, но такой антресоль, что хоть бы на смех когда хоть пять Екатерин выиграть, а то и того нет. А вчера вдруг такое головное воображение в мыслях: дай, думаю, у жидов попробую для перемены взять. Жиды по нынешнему времени счастливее пищалкиных ребят, так лучше уж из их рук… Можно?

– Двести тридцать два с половиной, – отвечает лаконически еврей и морщится.

– А полтину на чай спустить нельзя?

– Нельзя. Курс такой.

– А курс-то от кого? От вас же, жидов. Вы его делаете. Всю биржу чесноком прокурили.

– Выражайтесь, пожалуйста, поучтивее, господин купец. Здесь не на извозчичьем дворе.

– Попал! А ты почем знаешь, что я с извозчичьего двора? Верно. У меня шестнадцать легковых закладок и четыре дышла. Значит, правда, что вы, евреи, чутьем все слышите. Ну, уж за то, что отгадал, каким букивротом мы питаемся, то давай билетик, что с тобой делать, полтина куда ни шла, будто на вине ее пропил. Только, почтенный: угадал ты меня, так угадай и выигрыш! Нам бы хоть пять радужных, так мы и тем довольны. И корюха – божий дар, коли осетр далеко. Гут?

– Это уж будет зависеть от вашего счастья.

– Не, не… На свое не возьму. На меня в августе такая планида, что ни куплю – во всем провал. Видно, месяц-то углом пришелся. Теперича по нашему делу – что ни покупал лошадей на конной – все незадача: то опой, то норов, а одна попалась так даже слепая.

– Прикажете счет писать? – спрашивает потерявший терпение еврей.

– Пиши, коли бумаги не жаль. Только ты как? Ты не на мое имя. Господин еврей, пожалуйте сюда! – манит его борода и спрашивает: – Ну-ка еврейским духом пронюхай, на кого мне счастье брать: на рабу Гликерию или на Акулину? Акулина у меня – свояченица и куда, шельма, счастлива! Тут как-то на Волковом в Третий Спас ложку серебряную на могилках нашла. Гликерия же – дочь. Разыгрывал у нас приказчик сапоги новые в лотерею, так тоже за двугривенный выиграла. Гликерию или Акулину в счет-то вписать?

– Мы, господин купец, счет дадим на анонима, а там уж вы как знаете.

– Как на Иеронима? Да у меня такого и в семействе нет. Сыновья – один Викул, другой Прохор. Ты бы еще на здешнего дворника написал!

– Вы не так поняли. Мы счет даем безымянный, а вы уж на чье угодно счастье ваш билет считайте.

– Так ты бы так и сказал, а то Иеронима какого-то придумываешь! Ну, жарь, что с тобой делать!

Счет написан и вручен бороде. Борода, тяжело дыша, лезет за голенище и вытаскивает оттуда пакет из синей сахарной бумаги.

– Эх, денежки! Трудно вы нам достаетесь! – говорит борода и спрашивает: – Где ж билет-то? Из полы в полу надо…

– Билет вам сейчас дадут на выбор.

Кассир подписал счет, получил деньги и развернул веером несколько билетов.

– Сам, сам на свое счастье выбирай. Уж больно вы, жиды, счастливы-то! Хоть раз вашего жидовского счастья попробовать! Ваше не горит, не тонет. Клюй, клюй сам-то! Бери своими перстами. Чего стал? Какой укажешь, тот и возьму. Выиграю ежели хоть полтыщи, так приду сюда и хоть ты жид, а, ей-ей, поцелую тебя. Даже вот что: московской селянкой с графинчиком попотчую.

– Берите же, говорят вам! – выходит из терпения кассир.

– Чего ты орешь-то на покупателя? Чего щетинишься? С тобой лаской, а ты… Ах я, лыко липовое! – ударяет себя по лбу борода. – Ты, верно, на селянку обиделся? Действительно, селянка-то с ветчиной, а вам, по вашей жидовской вере, свинина – все равно что купорос нашему брату. Ну, прости, вместо селянки пирог тебе с лососиной велю вздуть.

Кассир вынимает из пачки билет и подает бороде.

– Ну, вот и чудесно. На жидовское счастье и на Гликерьино имя. Так мы и запишем. Действительно, Гликерия-то поподходистее будет: сапоги все-таки подороже чайной ложки. Только, господин еврей, билет не иначе приму, как из полы в полу. Так мы на конной лошадей покупаем – пусть то же и с билетом будет.

Кассир улыбнулся, вышел из-за перил к бороде и протянул ему полу своего сюртука с билетом. Борода тоже приняла от него в полу.

– Ну, теперь прощенья просим! Пойду в трактир, жидовской выбор и Гликерьино счастье чайком спрыскивать. Жидовской компании почтение! Счастливо оставаться!

Борода поклонилась и вышла из конторы.

После тиража

Первого сентября купец Полуденов пришел домой из лавки обедать раньше обыкновенного.

– Вот и хорошо, что не запоздал, – встретила его жена. – А у меня сегодня пирог с сигом да рассольник с почками. Пирог-то уж давно вынут, так боюсь, как бы не остыл. Подавать хлебово-то?

Купец был важен.

– Погоди. Достойны ли еще сигов-то с почками со спокойной совестью есть? Заслужили ли пироги-то с рассольниками? – произнес он, доставая из кармана лист тиража выигрышей второго займа, и сел в гостиной его просматривать. – Где мои очки?

– Настасья! Принеси отцу очки. Они в святцах лежат! – крикнула жена старшей дочери и прибавила: – Да ты бы, Савва Мироныч, после обеда. Ведь уж не выскочит наш выигрыш из бумаги-то, ежели он там пропечатан, – прибавила она.

– Эка пустыня у тебя в головном чердаке-то! Только и на уме, что одна еда! Да мне и кусок-то в горло не пойдет, пока я не прочувствую, в малиннике мы насчет наших билетов или в крапиве. Я и из банка-то с таблицей насилу прямо домой дошел. Хотел в трактир по дороге забежать и там прочесть. Ну, посмотрим, как вы замолили угодников. Первым мой билет… Восемнадцать тысяч шестьсот…

Пауза. Купец просматривает таблицу. Его окружают домашние и заглядывают в бумагу чрез плечо.

Тут жена, старшая дочь, сын-подросток, двое маленьких ребятишек и старуха родственница.

– Да не дышите на меня! Ну что навалились и мехи свои распустили! Словно в горн дуете! – крикнул он. – Ведь я не кузнечная печь. Вот и сбили с толку.

– Каждому, папенька, лестно судьбу свою узнать, – проговорила старшая дочь.

– Судьбу! Свечку-то Симеону Столпнику ставила?

– Еще вчера поставила.

Пробежав таблицу, купец крякнул и почесал затылок. – Ну что? Не выиграли? – спросили его все хором. – А разве можно выиграть, коли билет в понедельник куплен? Какой это день? Самый непутный. Я уж наперед знал, что ничего не выиграю, – отвечал он. – Вторник, четверг, суббота – вот счастливые дни. И дернула меня тогда нелегкая! Ну, теперь твой, Акулина Андреевна… Наперед говорю: не выиграла ничего – ходи в старом салопе.

– А как же мех-то? Ведь мех-то мы купили.

– Как купили, так и продадим. А без выигрыша я и двугривенного на покрышку не дам. Девять тысяч…

– Не знаю уж… Кажется, я должна выиграть. Мне тогда странник с Афонской горы прямо сказал: «Жди и надейся». Карпуша юродивый тоже три раза на меня плюнул, а уж на кого он плюет, так это перед деньгами.

– Вот и наврал твой странник, да и Карпушка зря тебя оплевал! – возгласил после некоторой паузы отец семейства.

– Проиграла? – удивленно спросила жена.

– Нет, выиграла, только шиш с маслом, а не деньги!

– Скажи на милость, а мне и во сне такое головное воображение было, что будто вдруг…

– Черт с рогами приснился, что ли?

– Нет, старец, сединами убеленный. Держит будто бы, держит мой цифирь и манит, манит меня в облака.

– Напрасно не улетела. Без тебя бы поэкономнее жилось; не с сигом пироги-то бы ели, а с кашей.

– Посмотрите теперь, папенька, мой билет. Какое-то предчувствие мне, что я хоть пятьсот рублей должен выиграть, – отозвался старший сын. – Я новую луну с правой стороны увидал.

– Новую дубину тебе с правой стороны увидать бы, так лучше было.

– Неужто провал нашим упованиям? Вот так альбом!

– Конечно, провал. Постегать бы тебя перед тиражом, так, может быть, альбома бы и не было.

– За что же такая жестокость чувств? Тут фортуна виновата, а не я. Билет отменный: серия кончается числом звериным – шестьдесят шесть и номер билета – седмица. Ну, Настасья, теперь на тебя одну надежда. Ты в сорочке родилась, – обратился отец к дочери.

– Твори молитву, дура! – дернула ее за рукав мать. – Дело о ее счастии идет, а она кедровые орехи щелкает. Выплюнь скорлупу-то, успеешь еще зуб-то набить!

– Помешала вам скорлупа-то! Почем вы знаете, может быть, она мне счастье приносит. Вот выиграю, да вам всем нос и утру. Я счастливая: у меня рука в шерсти. Говорят, что и на спине шерсть есть.

– Не рыбий ли пух вместо шерсти-то? – спросил отец.

– А вы зачем меня с рыбьим пухом рождали? Родили бы на соболином меху, – огрызнулась дочь.

– Не сбивай меня, говорят тебе! Пятисотенные вот должен опять начинать сначала. И что это у вас за извадка – языком звонить! Стой, серия есть!..

Все вздрогнули. Мать перекрестилась.

– Я говорила, что я свое счастье найду, – проговорила дочь.

– Найдешь, как же… Серия есть, да номер не тот.

– Да посмотрите хорошенько, может быть, тот.

– Ну вот, неужто я пятого слова от двадцать девятого не могу отличить! Нет, видно, ты мастерица счастье-то находить только в сирени.

– Не правда-с, я и в каленых орехах две счастливые двойчатки нашла!

– Ну, молчи! Никакого-то от вас приращения к дому не дождешься! – с сердцем произнес отец, встал с места и, обратясь к жене, сказал: – А ты еще тут пироги с сигами да рассольники с почками! С завтрашнего же дня чтоб щи с солониной изо дня в день! Да навари трески.

– Мое-то счастье, батюшка, и забыли, – остановила его старуха родственница.

– Давайте билет. Нешто я могу святым духом?

– Билет-то? Да он у меня в перине зашит. Нельзя ли уж так? Вынешь его оттуда, а вдруг…

Отец семейства перекрестился перед образом и сел за стол.

На народном гулянье

Александров день. На Марсовом поле народное гулянье.

Встречаются двое мастеровых-чистяков в синих чуйках и картузах с глянцевыми козырьками.

– Земляку толстое почтение с аграмантом!

– Таковое же ответное с бахромой. По шесту лазать пришел, что ли?

– Ну вот, не видал я кошелька с рублем или там красной рубахи! Больше одежи своей собственной напортишь, чем чужого добра возьмешь. Ведь шест-то салом смазан. Пускай уж лучше голь перекатная лезет.

– Да, брат, тут даром вещью попользоваться не дадут: или чтоб тебе салом обмазаться, или чтоб в беге под ведром водой тебя облить.

– У кого амуниция дыра на дыре – тот полезет, а человеку при солидной одеже зачем же пачкаться? Лучше слонов водить. Я вот сейчас комедь смотрел.

– Антиресно?

– Канитель одна и больше ничего. Песни горланят, хороводы водят, а действия никакого. Комедь «За монастырской стеной» много чудеснее, а уж «Конек-Горбунок» прямо сорок очков вперед дать может. Там по крайности жалостливо и игра настоящая, а здесь что? Впрочем, знакомую на сцене встретил. Помнишь Настасью, что с нами на фабрике в шпульницах жила? Актерка ноне. В актерки выбрали. Вон в той будке представляет.

– Это чернавенькая-то с вороватыми глазами?

– Ну вот… Я спросил тамошних молодцов, так сказывают, что по три рубля в сутки подряжена.

– Врешь?!

– А вот поди посмотри. Такого, брат, на себя форсу напустила, что наш брат и не подступайся! Видно, на купца какого ни на есть трафит, чтоб ему мережу подставить.

– Где купца обогнуть! Купец тоже ищет себе для компании актерку из настоящего театра, такую, чтоб она кудрявые слова знала и на французский манер…

– А зачем же она рыло от меня воротит? Давеча я смотрел на ее представление да как шваркну ореховой скорлупой…

– А она что?

– Я с ней шутку пошутил, а вместо улыбки она такую пронзительность глаз сделала, что молоко скиснется. Потом после представления сошли все актеры за будку, и она с ними. Гляжу – подсолныхи грызет. Я к ней. «Здравствуй, – говорю, – Настасья Никитишна. Чего куражишься и знакомых не узнаешь?» Лаской сказал. А она на мою словесность опять пренебрежение чувств, да и говорит какому-то актеру в красной рубахе: «Послушайте, – говорит, – господин кавалер, дайте ему по шее». Это мне то есть.

– Ах она шкура! Ну а ты что?

– Выругался и ушел. Вот, брат земляк, как ноне добро-то помнят! А кто ей из деревни плакатный паспорт выправлял? Я. Кто письма волостному писал? Я. За почту тоже я платил. А что она у меня кедровых орехов сгрызла, так и не перечтешь! Опять же, на Пасхе я с ней сахарным яйцом христосовался. И за все мои ласки такой антресоль! Важное кушанье, что она актерка! Актерка – так черту праведница.

– Актерка! Ах, бык ее заклюй! Надо посмотреть. Веди меня к ней. Со мной не закуражится. Я ей в одну минуту нос утру. У меня супротив ее такое кислое слово есть, что сразу все ее коварства остынут.

Мастеровые идут по направлению к эстраде.

Мимо карусели проходят красногрудый гвардейский солдат и горничная в шляпке.

– Карусельным головокружением не желаете ли позабавиться? – предлагает ей солдат.

– Вот еще выдумали! Ведь это для детей, а я не на девчоночном положении, – отвечает горничная. – Я даже так себя соблюдаю, что при моей барышне на манер как бы на гавернаночной статье…

– Ваша статья при вас и останется, а это для блезиру.

– Я не мальчишка. Невелик мне блезир на деревянной лошадке верхом кататься. К тому же модные кавалеры могут заметить, и выйдет конфуз. Вот ежели бы на лихаче…

– Зачем же вам верхом? Вы в колясочке или, еще лучше, дамским манером, боком на лебеде. На лебеде чудесно и даже никакого конфуза, потому даве совсем настоящая мамзельная гавернантка с детьми каталась, а кавалер стоял около и французские слова ей кричал.

– А почем вы знаете, что французские? Может быть, чухонские.

– Французские слова я очень прекрасно знаю, потому в Красном Селе в лагерях от офицеров научимшись.

– А ну-ка, скажите.

– Вам какие: пронзительные или чувствительные?

– Конечно, чувствительные. Кто же девицам пронзительные говорит.

– А ежели сердце атаковать, то без пронзительных не обойдешься. К примеру – штурмом.

– Ну, говорите же, что вы стали.

– О-де-ви, вян руж, буар.

– Что же это обозначает?

– Разные любовные чувства насчет коварного сердца.

– Все-то вы врете. Послушайте, ежели гувернантка на лебеде каталась, то я, пожалуй, тоже могу. Только с вами вместе, а одна – ни боже мой, потому я пужлива.

– Нам по нашему чину этого самого не полагается.

– Какой же такой чин на вас, коли вы даже зарубок на погонах не имеете.

– Чин мой известно – рядовой, но как я субординацию перед начальством соблюду?

– Какую субординацию? Это вы, кажется, такое слово сказали, что, может быть, в пику.

– Зачем же я такому бутону буду пику подставлять. Лучше комплиментный куплет.

– Пожалуйста, без нежностей, а то это одна насмешка с вашей стороны. Что же это слово обозначает, которое вы сейчас сказали?

– Субординация-то? Слово военное. Вы теперича говорите, чтобы я с вами на лебедя сел, а вдруг офицер мимо пройдет, так как я ему честь с лебедя-то отдам? Вот и препона субординации. Ведь я пехота, а не конница.

Горничная села на лебедя. Карусель завертелась. Вот и конец катанью. Горничная сходит с лебедя и даже покачивается от головокружения.

– Ну что, хорошо теперь покатамшись?

– Какое хорошо! Словно я муху проглотила. Подите вы! Уж и выдумаете для девицы угощение, так непутное.

– Пивком можно теперь запить. Пожалуйте к бочке-с.