Текст книги "Саврасы без узды. Истории из купеческой жизни"

После открытия Павловского вокзала

Последний поезд из Павловска в Петербург на всем ходу. Вагоны битком набиты пассажирами. Много пьяненьких. Одни будлят и куролесят, другие спят. Много купцов с женами, много приказчиков из Гостиного двора. В вагоне второго класса то там, то сям идет следующий разговор.

– Заметили вы, Анна Спиридоновна, что Лангенбах этот как будто бы еще больше потолстел против прошлого года? – спрашивает тощая и сильно накрашенная дама толстую даму с обрюзглым лицом.

– Ах нет, душечка, он не потолстел, – отвечает толстая дама – С немецкой пищи не потолстеешь, а ведь он только что из-за границы приехал. Это просто от фуфайки. Он, говорят, толстую фуфайку под фрак надел, чтоб не простудиться. А никого нет из новых интересных музыкантов! Я весь оркестр осмотрела, – прибавляет она.

– Что вы, что вы! Значит, вы плохо смотрели. Какие два прелестных музыканта сидели в третьем ряду! Один брюнет, другой блондин. То есть не совсем блондин, а помесь. И эспаньолка…

– Верно, трубачи?

– Да, из духовых инструментов: трубач и флейтист.

– Ну уж! Духовые инструменты никогда не могут быть интересны. У трубачей всегда толстые, как репа, губы, а флейтист с тонкими вытянутыми вперед губами, точь-в-точь птичий клюв. Кроме того, они всегда гримасы делают и выпучивают глаза. Интересными только и могут быть скрипачи да разве еще виолончелисты.

– А помните третьегодичного барабанщика?

– Помню. Только бакенбарды и хороши, но зато, когда начнет играть на барабане, зубы скалит.

– Как «только бакенбарды»? А нос? Нос был совсем в греческом вкусе. Мало вам этого?

– Я не поклонница носов. Я лучше люблю глаза. А глаза у него были как у разварного судака.

– Подите! На вас не угодить. Вы ищете каких-то идеальных мужчин, – машет рукой тощая дама.

Невдалеке от дам сидят молодые купец и купчиха. Купчиха в бархатном пальто с вышивкой и в шляпке с белым страусовым пером.

– Вот и на открытии в Павловске побывали! – говорит купец и спрашивает жену: – Ну, как тебе, Манечка, понравилось?

– Хорошо-то хорошо, только канитель, – отвечает та. – В Переполовеньев день в крепости гулянье много лучше и интереснее.

– Зато здесь моднее. По крайности среди аристократов потерлась. В крепости простой народ бывает, а здесь новомодность. Там одни ругательные комплименты слышишь, а здесь французские слова, и можно всяким улыбкам научиться. Посмотришь на них и держи себя в той же линии. Сюда ежели почаще ездить, то и купчиха может так себя наваксить, что от генеральши не отличить, потому полировка. Видела мясничиху-то? Та вон два года в Павловске на даче прожила и теперь с какой-нибудь графиней вровень.

– Так она не от полировки с графинею вровень, а от лорнетки. Окромя того, у ней своя коляска, так где же мне за ней угоняться! Она вон пса может в морду целовать, а я не могу.

– Опять же и насчет пса. Такую тебе шавку кудрявую заведу, что чертям тошно!

– Нет, уж это вы, ах, оставьте, пожалуйста, чтоб я стала пса в морду целовать! Еще кошку – пожалуй… а пса – ни за что на свете.

– Дура! Так ведь у кошки-то морда поганее. Она мышей ест. Так и сказано: у кошки шерсть чистая, а рот поганый, а у собаки шерсть поганая, а рот чистый, потому она ртом дичину подбирает.

– Врешь, врешь! Кошка в храм Божий допускается, а пса оттуда гонят. Ну, довольно, оставь!

В другом углу дремлет пьяный купец, клюет носом и то и дело валится на колени сидящей против него дамы.

– Послушайте! Вы опять? Неужели вы не можете такой баланс держать, чтоб к спинке приткнуться? – говорит ему дама. – Разве вагон для сна?

– Об этом никакого объявления не вывешено, – бормочет купец.

– Однако вы пассажиров тревожите. Третий раз вы валитесь на меня. Как вам не стыдно!

– Чего ж тут стыдиться-то? Я же о вашу булавку накололся, да мне же еще стыдиться! Жирно будет. Вот вам стыдно, что вы булавки на платье накалываете.

– Невежа! Коли так, я вот нарочно буду держать в руках булавку вострием против вас, чтоб вы не валились на меня.

– Оставьте его, сударыня! – вступается за купца сидящая с ним жена. – Человек выпил лишнее, и, известно, его сморило, а вы сердитесь.

– Врешь, врешь! – останавливает ее муж. – Как я могу лишнее выпить, коли там, в буфете, за двугривенный вот эдакую маленькую подают?

– Так ведь ты, окромя того, в заведение бегал.

– Так что ж из этого? Всего один раз бегал-то. А чтоб в вокзале по двугривенному платить, у меня деньги-то не бешеные. Ну саданул одну рюмочку, другую, третью… Не больше же пяти?

– Вот с пяти-то рюмок вы на меня и валитесь, – говорит дама.

– Эх, сударыня! Да ведь какие рюмки-то! Срам! Воробей на хвосте больше унесет.

– Оставьте их, Иван Гаврилыч! Ну, вались на меня, коли уж такая слабость ко сну.

– Зачем же я на тебя буду наваливаться! У тебя пальто новое. Я за него к Пасхе сто пятнадцать рублев Петрову и Медведеву отсчитал. Вот дурака-то нашла! Ведь деньги-то кровные!

– С вами не сговоришь! – качает головой дама. – Отчего же вы женино пальто жалеете, а мое нет?

– Отчего! Всякому своя слеза солона. Да, наконец, ее пальто и ваше… Нешто тут есть сравнение?

– Вы уж, однако, дерзничаете! Сидите и молчите!

– Молчите! Я бы и молчал, да ты сама меня растревожила. Зачем будила? Спал бы да спал…

– Брось, Игнатий Гаврилыч! Ну, хочешь, я сниму пальто, а ты и приткнешься к моему плечу, – предлагает жена.

– Не надо, я уж разгулялся.

К молоденькой девушке подсели два франта. Брюнет и блондин. Они занимают ее разговором.

– Любовь – это все равно что вампир, – говорит брюнет. – Он сосет сердце и, уничтожив соки, отлетает.

– Хуже, – прибавляет блондин. – Это летучий дракон. Он впивается в сердце и похищает его.

– Однако из этого я не вижу, чтоб музыкант был более склонен к пылкой любви, чем чиновник.

– Музыкант – тот же поэт. Он витает в беспредельном пространстве, – дает ответ девушка. – Тогда как чиновник…

– Большая ошибка с вашей стороны. Есть и чиновники витающие. Раз я вместо слов «хозяйственная смета» написал «черноокий глаз», а все оттого, что витал в беспредельном пространстве. Опять же, и музыканты не все склонны. Как, например, будешь витать с контрабасом?

– Это уж натяжка с вашей стороны.

Молодые купец и купчиха долго прислушивались к разговору.

– Хорошо говорят! – вздохнул купец. – Учись, учись, Фиона Алексеевна, – сказал он жене. – Полируйся около аристократов, а чтобы быть с графиней вровень, то бог даст, на будущий год мы и за коляской не постоим.

– Эх, загуляла ты, ежова голова! – раздается где-то громкий возглас и обращает на себя внимание всего вагона.

За игрой в кегли

Вечер. В дачном кегельбане собрались немцы-дачники и играют в кегли. Тут же замешался и русский купец. Шум стоит страшный. Бомбардировка тарами идет отчаянная. С треском рассыпаются кегли. Слышны возгласы мальчишек при кеглях:

– Две с передней! Пять простых!

Немцы без сюртуков и вошли в такой азарт, что хоть сейчас штурмовать какую-нибудь крепость. Закусив зубами сигары и как-то отчаянно вылупя глаза, разбегаются они по кегельбану, дабы бросить тяжелый шар, и следят за покатом шара. Пиво льется рекой. Купец играет весело и с прибаутками. Около кеглей на скамеечках поместились жены играющих и какой-то поп с попадьей и смотрят на играющих. Какая-то белобрысенькая немка пришла совсем в телячий восторг от удачной игры своего мужа, вяжет какую-то филейную салфетку и, закатив под лоб глаза, со вздохом говорит:

– Gemüthlich![3]3
  Уютно! (нем.)


[Закрыть] Gemüthlich! Ах, как здесь карашо и какой уютность чувствуешь? – обращается она к попадье.

– Вы это что вяжете? – спрашивает ее та.

– Салфетки на кабинет мой Фридрих… Чтоб штуль ему покрывать. О, я теперь я не знайт, что ему и вышивайт. Он имеет весь музеум от мои подарки. Каждый месяц он получает от мине маленький сувенир, а на елка и рождений большой сувенир. Что шить, что вязать? Бог знайт! Пантофель у него есть три пар, подтяжка два пар, чехол на трубка, чехол на мундштук, две феска на голова и целый дюжин плато для кабинет от моя работа.

– Вот видишь, как ревностные к трудолюбию жены стремятся к украшению мужей своих, – делает попадье замечание священник. – Хоть и есть сказано: просите и дастся вам, но вот уже три года, как я, яко млат, долблю тебе, чтобы ты вышила мне гарусный пояс для препоясания, но тщетно уповаю на таковое поднесение от щедрот твоих.

– Да вышью когда-нибудь. Полно тебе. Погоди.

– Сие уже мы слышим с рукоположения меня из диаконов в иереи! – машет рукой священник и, обратясь к немке, говорит: – Не правда ли, сударыня, ежели бы вы состояли со мной в законном браке, вы не заставили бы долго ожидать меня сей вышереченный пояс и снизошли бы к моей просьбе?

– О, у меня есть подруга замуж за один немецкий пастор! О, она больше, чем я, делайт сувенир на свой муж! У тот пять пантофель, четыре пара подтяжки и две дюжин плато. Она так любит его, так, что когда Herr Pastor держит речь на катедер, она плакает.

– А ты слушай и поучайся, казнясь в душе, – слегка толкает в бок жену священник.

– А вы не играйт на кегли? – спрашивает его немка.

– Нет, неудобно. Разве вот только посмотреть да при смотрении воздушку понюхать.

– А наш пастор играйт для моцион.

– Где ему! – отвечает за своего мужа попадья. – Он сейчас в рясе запутается.

Среди играющих купец восклицает:

– Карла Иваныч! Хочешь, я сейчас эту самую боевую пошлину изображу, свалю с ног самого Бисмарка и его приближенных? Ну-ка, вались, комар и муха! – прибавляет он и, разбежавшись, пускает шар. – Ух ты!!!

Раздается треск, и кегли валятся все до единой, увлекая за собой и Бисмарка, стоящего в средине. Шар был сделан, однако, от борта.

– Это не считайт у нас! Шар был от борт!.. На это нет правил, – отвечает немец.

– Какие тут правила! Что ты мне зубы-то заговариваешь! Только бы в нюхало попасть да свалить. Не хочется, видно, чтоб от русского Бисмарку-то поражение?.. Ах ты, габер-суп с черносливом! – хлопает он немца по плечу.

– Это не Бисмарк, Бисмарк никогда не бывает на средине. Он передовой, – отвечает немец и, взяв в свою очередь шар, кричит немке: – Каролина Богдановна, на твой счастье! Seien Sie glücklich![4]4
  На удачу! (нем.)


[Закрыть]

Шар катится по дубовой доске и делает удар.

– Пять с передней! – раздается возглас.

Немец берет свою кружку пива и подходит к жене.

– Пей, – говорит он. – Ты принесла мне профит от твоя счастье на игру и должна получайт свой процент.

Немка, радостно улыбаясь, делает несколько глотков из его кружки.

– Лошадку свою, господин немец, вздумали попоить? – замечает ему купец. – Что ж, это чудесно! Печитеся о жене, чады и домочадцы! А мы так вот свою буланую супругу больше чаем накачиваем, потому и так уж она у нас много тела нагуляла, так думаю крепким-то чаем в субтильность ее вогнать. Вот теперь сидит она у меня дома на балконе и ругается. Думает: куда это мой старый пес законный сожитель на каменном фундаменте запропастился? Ну-ка, на счастье моей Мавры Тарасьевны Алеко-пашу по лбу!

Купец разбегается и бросает шар. Раздается треск. Все кегли снова валятся, и на этот раз уже правильно. Купец сделал партию.

– Помогла буланая законница на каменном фундаменте! – восклицает он.

– Donner Wetter was für ein Glück![5]5
  Проклятое невезение! (нем.)


[Закрыть] – вздыхают немцы.

– Нечего тут по-немецкому-то ругательный комплимент нам петь! Деньги на бочку! Давайте мои выигранные три гривенника! Сейчас притащу их своей буланой и скажу: на, получай, Мавра Тарасьевна, на кедровые орехи!

Купец берет деньги, подбрасывает их на ладони и со словами:

– Прощенье просим, господа, напредки вашими милостями не оставьте, – уходит из кегельбана, сопровождаемый завистливыми взглядами немцев.

Добросовестный актер

В летнем помещении приказчичьего клуба открытие спектаклей. Публики мало, да и та не сидит в театральной зале, а бродит по саду.

– Пойдем в театр, посмотрим представление-то. Там новая дебютантка, – говорит один купец другому.

– Ну вот, охота в духоте сидеть и себя поджаривать! Лучше пойдем в буфет, – отвечает второй.

– Так ведь и в буфете себя поджаривать будешь.

– То дело другое. В буфете изнутри, ну а в театре снаружи. Когда из нутра поджариваешь, то жар вон из тебя выходит, а когда снаружи, то он в нутро входит. Совсем другая антресоль.

На открытие спектаклей явились и некоторые провинциальные актеры, находящиеся в Петербурге, посидели один акт в театральном зале и сели чайничать около театра. Ведут разговоры. К игре клубных актеров относятся с пренебрежением.

– Какая уж игра может быть у настоящих актеров, коли они пополам с любителями! – говорит «благородный отец», выпивая рюмку водки и закусывая ее глотком чаю со сливками. – Это не игра, а кислота!

– Но ведь здесь есть и опытные любители, – возражает простак. – Некоторые по пяти раз на неделе играют.

– Все-таки они любители и, кроме игры, другим делом занимаются. Уж коли ты актер, то и будь актером, а другими делами не занимайся. Нечего тебе делать – болты бей, тротуар грани, пьянствуй, а свое актерское дело не порть – вот и будет твоя игра чиста, как слеза младенца!

– Ну, пошел, поехал! – машет рукой простак.

– Петрушка, не возражай мне! Я дело говорю, – стоит на своем благородный отец. – Актер только тот и хорош, который прирожденный актер. Вот я, например: у меня и отец был актер, и мать была актриса, все родственники – актеры.

– Врешь, врешь! Тетка у тебя – портниха, дядя – оружейник.

– Чудак-человек! Так ведь я не от тетки же с дядей родился. Сам я никакого дела, кроме актерского, не знаю и знать не хочу. Заставь меня бумагу переписать или пачку папирос набить – и то не могу. Разве вот на бильярде хорошо играю.

– Значит, ты хороший актер?

– Конечно же, хороший. Дай мне один раз только роль прочитать, я выйду на сцену, буду играть под суфлера и не только не осрамлюсь, а еще аплодисменты сорву. А все оттого, что я прирожденный. А теперешние актеры что?.. Из балетных человеков, из купцов, из офицеров. Разве могут они хорошо держать себя на сцене? Старая привычка в них всегда скажется. Вон Машенька Медникова и недурная актриса, с огоньком, а так как она из балета, то и посейчас, играя Марию Стюарт, в драматических местах словно пируэты выделывает; даже обеими ручками за юбочку держится. Налимов актер; он из кавалеристов: какую бы роль ни играл – руку в бок и все будто верхом на коне едет. Прежнюю складку палкой из актера не выбьешь.

По саду пробирается гладко бритый красивый молодой человек в пальто-крылатке и в поярковой шляпе.

– Ухлопов! Ты какими судьбами в Петербурге? – окликает его простак.

– Ах, боже мой! Здравствуй! И Павел Ульяныч здесь! – восклицает молодой человек и по актерской манере целуется и с простаком, и с благородным отцом.

– Присаживайся. Места, что ли, приехал искать в Питере или думаешь дебютировать на казенке? – задает ему вопрос благородный отец.

– Ну вот! Нужно мне очень место искать, когда у меня от ангажементов отбоя нет, – отвечает молодой человек. – Ты знаешь, как теперь любовники редки. На зиму я в Москву в артистический кружок, а на лето в три места на гастроли приглашен. Теперь я здесь проездом из Екатеринослава в Полтаву.

– Как же это так – проездом? Ведь Петербург-то из Екатеринослава в Полтаву лежит не по дороге. Ты тысячи две верст крюку сделал.

– Ну так что ж из этого? Только ты и не думай, чтоб я в Петербурге стал просить дебют… Я совсем по другому делу. В Москве придется мне играть роль Дмитрия Самозванца, так я и приехал сюда, чтоб в публичной библиотеке исторические источники изучать. Хочу Самозванца сыграть на отличку.

– А ты играй без источников. Ей-богу, лучше, – посоветовал благородный отец. – Я всегда без источников… Вот недавно в «Василисе Мелентьевой» Малюту Скуратова играл с большим успехом.

– Какой же ты Малюта Скуратов? Ты каланча, а Малюта был маленького роста и сутуловый.

– Ничего не значит. Я подумал-подумал и припустил к гримировке зеленой краски, сделался похож на черта, и что ж ты думаешь! После каждого явления по два раза вызывали. Публика чуть с ума не сошла от восторга.

– Ну, эдак я не хочу. Я служу искусству. Я изучу источники и буду гримироваться по портрету, – сказал любовник. – Купил вон карточку Самозванца, да, кажется, не похож.

– Покажи-ка! Ой, да это не Самозванец, а какой-то Наум Прокофьев! – воскликнул простак.

– Уж и Наум Прокофьев! Самозванец, но только плохо похож. Ведь тогда фотографии не было, а это с портрета. В публичной библиотеке есть его портрет – вот я и пойду туда и загримируюсь.

– С красками в публичную библиотеку пойдешь и будешь морду мазать? Да тебя сочтут за сумасшедшего и выгонят вон оттуда. Когда пойдешь? Я приду смотреть, как сторожа будут тебя на подъезде по шее бить.

– Бить! За что же это бить? Ведь я хлопочу для искусства, хочу исторически верно сыграть. Вот я из Устрялова и из Костомарова узнал, что Самозванец был рыжеватый, немного плешив, одна рука короче, на щеке бородавка, на спине шрам.

– Зачем же тебе шрам-то? Ведь ты не с голой спиной играть будешь.

– Шрам-то на спине – действительно лишнее, – сконфузился любовник, – но все-таки для исторической правды…

– Заврался, почтенный, заврался! Пятку еще не будешь ли гримировать в лиловый цвет? У Самозванца была лиловая пятка, – поддразнил его благородный отец.

– Дурак!

– Ну что ж из этого? Хоть и дурак, а спину под кафтаном гримировать не буду.

– Да ведь спина только к слову пришлась. Изучать исторические источники, так уж все изучать. Вот мне и Карла Мора в «Разбойниках» придется играть, и для него в истории пороюсь и портрет поищу.

– Ухлопов! Да ты совсем с ума спятил! Разве Карл Мор – историческая личность! Ведь это фантазия Шиллера. Ищи уж после этого портрет и лессингского Натана Мудрого.

Любовник вскочил с места.

– Я и забыл, что с тобой об искусстве разговаривать нельзя! Вот о водке – дело другое, – сказал он и стал отходить от стола.

– Ухлопов! Ухлопов! Поговорим хоть о водке! Надо же твои многочисленные ангажементы спрыснуть! – кричал ему вслед благородный отец, но любовник не оборачивался.

На новоселье

Накануне вечером семейство чиновника Хлобыстьева только что переехало на новую квартиру. Все было еще не устроено. Мебель стояла кой-как, некоторые стулья лежали друг на друге, опрокинутыми кверху ногами; картины, помещенные на полу, были прислонены к стене; на лампе висела женская шляпка; валялись остатки сена и соломы от укладки посуды и хрупких вещей. Утро. Семейство только что поднялось от сна и пило чай в столовой. Звонок. Горничная отворяет двери. На пороге показывается средних лет мужчина с подстриженной бородой.

– Не уехали, – говорит он, видя беспорядок в комнате. – Ну, вот и чудесно! Значит, еще в центру попал. Барынька дома? – спрашивает он отворившую ему горничную.

– Дома-с. Как об вас доложить?

– Никак-с. Она меня не знает. Скажите ей просто, что, мол, мужчина кроткого нрава желает ее видеть насчет ее же интереса от их собственного предмета.

Горничная докладывает. К посетителю выходит молоденькая еще хозяйка в капоте и удивленно спрашивает:

– Что вам угодно?

– Что мне угодно? Поговорить с вами угодно, только по секрету, – говорит посетитель. – При при служивающих-то неловко. Я от Захара Амосыча.

– Я никакого Захара Амосыча и не знаю.

– Купца-то? Своего благодетеля? Шути больше! То есть теперь-то, может быть, вы его знать не хотите, но, сударыня, пора уже всю эту музыку и бросить. Пословица говорится: «Пожевал сена и выплюнь». Однако позвольте мне войти в комнату. Топтаться тут в прихожей неловко. Уж извините, разоболокаться я не буду.

Посетитель как был в пальто, так и вошел в гостиную.

– Да я совсем не знаю никакого купца и никакого Захара Амосыча.

– Сейчас узнаете, не горячитесь только. Вы-то меня не знаете, а я вас очень прекрасно знаю, хотя и заглазно, потому от Захара Амосыча много наслышались. Хоть и старый он человек, а только и толкует: «Ах, что за душечка Алина Федоровна с ее распрекрасными губками!» После Бога и хлеба вы у него третье слово на языке.

– Да я не Алина Федоровна. Вы, верно, ошиблись.

– И это чудесно знаем, и про это он нам сказал, что вы не Алина Федоровна, а Акулина Поликарповна, но только для господ офицеров Алиной Федоровной называетесь. Я сосед по лавке и первый благоприятель Захара Амосыча.

– Послушайте, тут, наверное, какое-нибудь недоразумение, – проговорила хозяйка.

– И про недоразумение осведомлен, – стоял на своем посетитель. – Я не знаю, какое у вас там с ним междометие вышло, может быть, и побил слегка, он на руку скор, это точно, к тому же и хмелен был, но теперь раскаивается и приносит повинную. А повинную голову не секут, не рубят. «Она, – говорит, – меня к себе не допускает, так сходи, говорит, Иван Силыч, ты к ней и скажи, что ничего этого самого больше не будет и буду я тише воды и ниже травы, только бы она осталась в Питере и с этим скотом в Москву не уезжала. Я, – говорит, – ей пятьдесят рублей в месяц на тряпки прибавляю, браслетку куплю и отныне никогда единым перстом до ее волоса не дотронусь».

– Решительно ничего не понимаю, о каком вы персте и о каком волосе толкуете!

– Ах, боже мой! Ну, за косу он вас потаскал, что ли? Я при этом не был. Только, сударыня, иногда это бывает и любя. Мало ли, что хмельной человек поделает, но ему можно и простить. Зачем так быть жестоку и такую интригу подводить под человека, который к вам в самой скоропалительной любви состоит? Он теперь через это самое только пьет с горя.

Хозяйка вспыхнула.

– Что вы такое городите? Я замужняя женщина, у меня есть муж, ребенок! – вскрикнула она.

– Не горячитесь, – остановил ее посетитель. – Даже и про это Захар Амосыч мне все рассказал. Муж ваш по-прежнему будет получать в месяц свою двадцатипятирублевую пропорцию на пропой, только бы он вас не стеснял. Но зачем же ехать в Москву с этим железнодорожником? Это значит менять кукушку на ястреба. Мы знаем, какой он железнодорожник. Он просто прохвост. Завезет вас в Москву да и бросит. Разве только рылом-то вышел, так рыло в жизни ни при чем.

– Идите вон, милостивый государь! – топнула ногой хозяйка. – Я вижу, что имею дело с нахалом или сумасшедшим.

– Те-те-те! Не больно-то вон. За квартиру-то ведь вы не сами платили, а Захар Амосыч, а я его посланный. Да и чего тут «вон»? Я с миром, а не с войной пришел.

– Пьер! Петя! Петр Иваныч! Да где ты там сидишь! – крикнула хозяйка мужа. – Иди и выгони этого нахала!

– Нахала! Браслетка-то у меня. На, получай: ведь двести пятьдесят рублей стоит.

– Да как вы смеете?! Чтоб духу вашего здесь не было!

Из других комнат в гостиную прибежал муж хозяйки. Он был в халате.

– В чем дело? В чем дело? – спрашивал он в недоумении.

Жена между тем заливалась слезами.

– Выгони, пожалуйста, вон этого мерзавца! Пришел и за какую-то содержанку меня принимает, – говорила она сквозь рыдания.

– А за кого же вас принимать прикажете? За царевну Милитрису Кирбитьевну, что ли! – вскипел посетитель. – С купцом в беззаконии за деньги жила, значит, содержанка и есть!

– Молчать! Ни слова! – заорал муж. – Василиса! Иди за дворником, – обратился он к стоявшей в дверях горничной и, схватясь за голову, прибавил: – Только вчера переехали, и уж сегодня скандал! Верно, до нас здесь какая-нибудь дрянь жила.

– Вчера переехали? – попятился посетитель. – Ну, в таком разе извините, тут ошибка. Значит, это теперь уже не Алины Федоровны Ивановой квартира?

– Эта квартира надворного советника Хлобыстьева, милостивый государь, и он вам сейчас покажет, что бывает за оскорбление его жены! Василиса! Что ж ты стоишь! Зови дворника!

Посетитель юркнул в прихожую.

– Помилуйте, зачем же дворника? Я ошибся и уйду. Я не от себя. Я от купца Бурасова. Он прислал меня, чтоб уговорить его мамзель в Москву не ехать и помириться с ней. Но, значит, уж мамзель уехала и вы въехали. Пардон, коли так, – забормотал он и стал пятиться за двери. – Вот уха-то! Напоролся же я! – прибавил он уже на лестнице и спросил: – Так вы не знаете про эту Алину Федоровну: уехала она совсем из Питера или еще где-нибудь здесь мается?

Вместо ответа перед носом посетителя захлопнули дверь.

Муж и жена вопросительно глядели друг на друга.

– А ведь дворник, сударь, нам сказывал, что допреж нас здесь действительно жила купеческая содержанка, но с барином в Москву сбежала, – сказала горничная.