Текст книги "Наши за границей"

XXXIX

Эльзас-лотарингская пивная, уставленная множеством маленьких столиков, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытые письма знакомым. Между столиками шныряли прислуживавшие в пивной женщины в шерстяных зеленых юбках, белых кисейных лифах с широкими рукавами буфами и с переплетом из черных лент на груди и на спине. Головной убор женщин состоял из широких черных лент, прикрепленных на макушке громадным бантом, концы которого поднимались кверху как бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы с перьями для писания писем, но большинству посетителей чернильниц не хватало, и приходилось писать карандашом. За одним из столов Николай Иванович заметил англичанина, подавшего Глафире Семеновне в карете подъемной машины флакон со спиртом. Перед англичанином лежала целая стопка карточек для открытых писем, штук в сто. Сам он сидел перед одной из карточек, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывал концом ручки пера у себя в волосах. Николай Иванович и Глафира Семеновна поместились за столиком невдалеке от него.

– Де бьер… – скомандовал Николай Иванович подошедшей к столу женщине. – Де, – прибавил он, показал ей два пальца, улыбнулся и проговорил: – Ах ты, рогатая, рогатая! Признавайся: многих ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!

– Да ты в уме? – вскинулась на него супруга. – Он будет при мне с паршивой девчонкой любезничать, а я ему переводи!

– Какая же она паршивая девчонка! Она прислужающая гарсонша, – отвечал Николай Иванович.

– Ну, довольно. Алле, мадам, и апорте де бьер.

– Deux boks?[221]221
  Идите, мадам, и принесите пива. – Две кружки?


[Закрыть] – переспросила прислуга.

– Бьер, бьер, и больше нам ничего не надо, – отвечала Глафира Семеновна, думая, что под словом “bok” нужно понимать еще какое-нибудь угощение. – Какой-то бок предлагает! – заметила она мужу.

– Да, может, «бок»-то значит – чернильница.

– Чернильница – анкриер. Это-то я знаю. Учиться в пансионе да не знать, как чернильница по-французски!

– Так спроси чернильницу-то. Ведь будем письма писать. Эй, гарсонша! – крикнул вслед прислуге Николай Иванович, но та не вернулась на зов.

Через минуту она явилась с двумя стаканами пива и поставила их на стол.

– Лянкриер… Апорте лянкриер…[222]222
  Перо… Принесите перо…


[Закрыть] – обратилась к ней Глафира Семеновна.

– À présent nous n’en avons point, madame, – развела та руками. – Si vous voulez un crayon?[223]223
  Сейчас у нас их нет, мадам… Может быть, подойдет карандаш?


[Закрыть] – предложила она и вынула из кармана карандаш.

– Да можно ли карандашом-то писать письма? – усомнился Николай Иванович, вертя в руках карандаш.

– Ecrivez seulement, monsieur, ecrivez, – ободряла прислуга, поняв его вопрос по недоумению на лице, и прибавила: – Tout le monde ecrit avec le crayon[224]224
  Пишите, месье, пишите… Все пишут карандашом.


[Закрыть].

– Пиши карандашом. Что за важность! Все пишут, – сказала Глафира Семеновна.

– Нет, я к тому, что я хотел также написать и его превосходительству Алексею Петровичу, с которым состою членом в приюте; так по чину ли ему будет карандашом-то? Как бы не обиделся?

– Из поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава богу, что здесь, на Эйфелевой башне, хоть карандаш-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Иванович взял в руку карандаш и написал:

«Ваше превосходительство Алексей Петрович! Находясь на Эйфелевой башне, с глубоким чувством вспомнил об вас и повергаю к стопам вашего превосходительства мой низкий поклон, как славянин славянину, и пью за ваше здоровье в тирольском ресторане…»

Написав первое письмо, он тотчас ж прочел его жене и спросил:

– Ну что: хорошо?

– К чему ты тут славянство-то приплел? – спросила Глафира Семеновна.

– А это он любит. Пущай. Ну, теперь Михаилу Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается от зависти, прочитав это письмо! Ведь она раззвонила всем знакомым, что едет с мужем за границу, а муж-то, кажется, пред кредиторами кафтан выворачивать вздумал.

Было написано и второе письмо. Оно гласило:

«Милостивый государь Михаил Федорович! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни с супругой и находясь в поднебесии, куда даже птицы не залетают, я и жена шлем вам поклон с этой необъятной высоты, а также и супруге вашей, Ольге Тарасьевне. Там, где мы сидим, летают облака и натыкаются на башню. Вся Европа как на ладони, сейчас мы видели даже Америку в бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробели, но теперь ничего и пьем пиво. Поклон соседям по рынку. Будьте здоровы».

Прочтено жене и второе письмо.

– Какие такие облака на башню натыкаются? Что ты врешь! – удивленно спросила та.

– Пущай. Ну что за важность! Главное мне, чтоб Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча и на самом деле одно облако…

– Ничего я не видала. И наконец, про Америку…

– Да брось. Ну теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, – сказал Николай Иванович и стал писать. В письме стояло:

«Из дальних французских стран, среди бушующей бури на Эйфелевой башне, посылаю тебе, Иван Лукьяныч, свой поклон. Насилу поднялись. Ветром так качало, что просто ужасти. Ежели тебе на пароходе было страшно, когда вас качало ветром во время поездки на Валаам, то тут в сто раз страшнее. Жена упала даже в обморок, но ее спас спиртом один англичанин. А я ни в одном глазе… Эйфелева башня в десять раз выше петербургской думской каланчи, а наверху флаг. Мы сидим около этого флага и пьем шампанское, которое здесь дешевле пареной репы».

– Для чего же ты врешь-то все? – заметила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.

– Душечка, да нешто он может узнать, что я вру? Пущай… Так лучше… Зависти будет больше. Ведь и Скалкин бахвалил, что поедет за границу на выставку, однако вот не попал, – отвечал Николай Иванович. – Кому бы еще написать? – задумался он.

– Да брось ты писать. Давай я только маменьке напишу, – сказала Глафира Семеновна и, придвинув к себе карточку, принялась писать, говоря вслух:

«Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно приехали в город Париж, а сегодня в воздушной карете поднялись на Эйфелеву башню…»

– А сама зачем врешь? – попрекнул жену Николай Иванович. – Даже маменьке родной врешь. Какая такая воздушная… карета?

– А клетка-то, в которой мы поднимались? Ведь она воздушная… ведь мы по воздуху…

– Врешь!.. По рельсам катились.

– Но все-таки ведь наверх, на воздух взбирались, а не на гладком месте.

– Пиши уж, пиши… Бог с тобой!

– Пожалуй, я слово «воздушной» зачеркну…

– Да ничего, ничего. Напиши только, что птицы так и гнались за нами.

– Зачем же я буду писать, чего не было.

– Ну тогда я напишу Терентьевым, что тебя на высоте большой орел клюнул и чуть шляпку с тебя не сорвал, но я его убил зонтиком.

– Нет, нет… маменька испугается. Она и так плакала, когда мы уезжали, и беспокоилась обо мне. Надо ее успокоить.

«Обнимаю вас и целую с высоты Эйфелевой башни ваши ручки и прошу родительского благословения, навеки нерушимого. Погода отличная, и тут совсем не страшно. Николай Иваныч также целует вас».

– Вот и все…

– Непременно напишу Терентьевым, что орел хотел шляпку с тебя сорвать, но я убил его зонтиком, – стоял на своем Николай Иванович и, допив пиво, крикнул прислуживавшей женщине, показывая на пустой стакан:

– Гарсон! Мамзель! Анкор!

XL

Удаляясь из пивной, супруги опустили написанные в Россию открытые письма в почтовый ящик, находившийся тут же, в первом этаже Эйфелевой башни, и Николай Иванович сказал жене:

– Ну, теперь во второй этаж башни. Собирайся, Глафира Семеновна. Вон билетная касса.

Опять покупка билетов на подъемную машину. Опять хвост. Наконец добрались до каретки подъемной машины. На этот раз каретка была меньше. Глафира Семеновна уж без робости вошла в нее. Свисток – и подъемная машина начала поднимать карету. Опять свисток, и карета остановилась. Супруги вышли из нее. Глафира Семеновна взглянула направо и налево – перед глазами только железные переплеты башни, окрашенные в рыжеватый красный цвет, а дальше воздух – и ничего больше. Глафире Семеновне вдруг сделалось жутко. Она расставила ноги и остановилась, схватив мужа за рукав.

– Николай Иваныч, страшно. Ей-ей, я чувствую, как башня шатается, – проговорила она.

– Да нет же, нет… Это одно головное воображение. Ну подойдем к перилам и посмотрим вниз.

– Нет, нет… ни за что на свете! Перила обломятся, да еще полетишь, чего доброго… Да и что тут смотреть… Взобрались – с нас и довольно. Теперь и спустимся вниз…

– Как вниз? Еще два этажа.

– Ни за какие коврижки я больше подниматься не стану.

– Глаша! Да как же это? Добраться до второго этажа и вдруг…

– Слишком достаточно. Ведь что на втором, то и на третьем этаже, то и на четвертом, только разве что немножко повыше. И тут вокруг небеса – и ничего больше, и там вокруг небеса – и ничего больше.

– Да, может быть, там облака…

– Ты ведь облака видел на первом этаже и даже писал об них знакомым, так чего ж тебе?.. У тебя уж на первом этаже облака о башню задевали.

– Да ведь это я так только. Ну как же не взобраться на самую вершину! Вдруг кто-нибудь спросит…

– Рассказывай, что взбирался на самую вершину. Да ты уж и рассказал в письме к Скалкиным, что мы сидим на самой вершине около флага и пьем шампанское. Ну смотри здесь, во втором этаже, все что тебе надо, и давай спускаться вниз.

Они подходили к столику, где продавались медали с изображением башни.

– Давай хоть пару медалей купим. Все-таки на манер башенных паспортов будет, что, дескать, были на башне, – сказал Николай Иванович и купил две медали.

У другого столика купили они также пару моделей Эйфелевой башни, зашли и на площадку, где стоявший около телескопа француз в кепи зазывал публику посмотреть на небо, выкрикивая название планет и созвездий, которые можно видеть в телескоп. Уплатив полфранка, Николай Иванович взглянул в трубу и воскликнул:

– Глаша! Да тут среди белого дня звезды видно – вот мы на какой высоте. Ах, непременно нужно будет про это написать кому-нибудь в Петербург.

Заглянула в телескоп и Глафира Семеновна и пробормотала:

– Ничего особенного. Звезды как звезды.

– Да ведь днем, понимаешь ли ты, днем!

– Стекло так устроено – вот и все.

– Воображаю я, что на четвертом этаже! Оттуда в такую трубку, наверно, Лиговку увидать можно и наш дом около Глазова моста. А ну-ка, мусье, наставь на Петербург. Глаша, скажи ему, чтоб он на Петербург трубку наставил.

– Вуар Петербург он пе?[225]225
  Видно Петербург немного?


[Закрыть] – спросила француза Глафира Семеновна.

Тот отрицательно покачал головой и проговорил:

– Oh, non, madame, c’est une autre chose[226]226
  О нет, мадам, это совсем другое дело.


[Закрыть].

– Нельзя. Говорит, что нельзя… – ответила Глафира Семеновна.

– Врет. Де франк, мусье. Наставь… – протянул Николай Иванович французу деньги.

Француз не брал денег.

– Ну труа франк. Не хочешь и труа франк? Тогда зажрался, значит.

– Давай скорей вниз спускаться, Николай Иваныч, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Спустимся вниз и будем искать какой-нибудь ресторан, чтобы позавтракать. Я страшно есть хочу. Пиво-то пили, а есть-то ничего не ели.

– Да неужто, Глаша, мы не поднимемся на вершину?

– Нет, нет!

Шаг за шагом добрались супруги среди толпы до спускной машины, которая уже сразу спускала из второго этажа вниз, и стали в хвост, дабы ждать своей очереди. Здесь Николай Иванович опять увидал столик с продающимися почтовыми карточками, не утерпел, купил еще одну карточку и тотчас же написал в Петербург самое хвастливое письмо одному из своих знакомых – Терентьеву. Он писал:

«Сидя на вершине Эйфелевой башни, пьем за ваше здоровье. Вокруг нас летают орлы и дикие коршуны и стараются заклевать нас. Ветер ревет и качает башню из стороны в сторону. Сейчас один орел вцепился в шляпку Глафиры Семеновны и хотел сорвать, но я убил его зонтиком. Находимся на такой ужасной высоте, что даже днем звезды на небе видны, хотя теперь солнце. Каждая маленькая звезда кажется здесь аршина в три величины, а луна так больше Гостиного двора, и на ней видны люди и разные звери. Спускаемся вниз, потому что уж больше невтерпеж сидеть. Прощайте. Будьте здоровы».

Письмо это Николай Иванович не прочел жене и сразу опустил его в почтовый ящик.

Через четверть часа супруги сидели в карете спускной машины и катились по отвесным рельсам вниз.

– Вот спускаться, так совсем не страшно, – говорила Глафира Семеновна. – Точь-в-точь с ледяных гор на Крестовском катишься.

– Ах, Глаша, Глаша! Какого мы дурака сломали, что на вершину башни не поднялись! – вздыхал Николай Иванович.

– Ничего не значит. Дома в Петербурге всем будем рассказывать, что около самого флага сидели, – отвечала супруга.

XLI

Позавтракать супругам удалось на этот раз довольно плотно. Они нашли на выставке ресторан, где на зеркальных стеклах было написано золотыми буквами “Déjeuner 4 frc”…[227]227
  «Завтрак 4 франка».


[Закрыть]

Глафира Семеновна прочитала надпись и тотчас же сообщила мужу:

– Вот завтрак за четыре франка.

– Четыре четвертака по тридцать восемь копеек… Ведь это, матушка, по курсу-то рубль и пятьдесят две… – рассчитывал Николай Иванович и прибавил: – Ну да зайдем.

Они зашли. Поданы были: редиска с маслом, рыба под белым соусом, телячья головка с черносливом, зеленый горошек, пулярдка с салатом ромен, виноград с грушами, сыр и кофе. Ко всему этому было прибавлено два маленьких графинчика красного вина. Над рыбой Глафира Семеновна несколько призадумалась: есть ли ее или нет. «А вдруг вместо рыбы-то лягушка?» – мелькнуло у ней в голове. Она расковыряла рыбу вилкой, осмотрела ее со всех сторон и после тщательного исследования, не найдя ножек, стала кушать. Такой же осмотр был произведен и над телячьей головкой.

– Я знаю, что эта телячья головка, потому в карте написано «тет де во», но ведь вместо головки-то можно бог знает что подсунуть, – говорила Глафира Семеновна мужу.

– Очень просто, – отвечал Николай Иванович. – Был у нас раз обед парадный в Петербурге. Славянских братьев как-то мы кормили во французском ресторане. Подали суп. Вижу, в супе плавает кусочек студня или телячьей головки – я и съел. Ничего, вкусно, только перчило очень. А рядом со мной сидел Иван Иваныч Анчевский. На еду он первая пройдоха. Только для того и по Европе ездил, чтобы разные разности жрать. Крокодилов маринованных едал, не только что лягушек; суп из змеиных яиц трескал.

– Не говори, не говори! – замахала Глафира Семеновна и сморщилась.

– Да ведь от слова ничего не сделается. Ну так вот Иван Иваныч увидал, что я кусок из супа съел, да и говорит: «Понравилась ли вам черепаха? Не правда ли, какая прелесть!» Я так и рот разинул. Слюна начала у меня бить. Замутило. Однако удержался. Надо цивилизацию поддержать. «Ничего, говорю, аппетитно». А какое аппетитно! У самого даже глаза начало косить.

– В таком разе лучше не есть головки, – отвечала Глафира Семеновна и отодвинула от себя тарелку.

Николай Иванович ел и говорил:

– Головка, положительно телячья головка. Вот у меня даже кусок уха попался.

– Да ведь ухо-то и у черепахи есть.

– Нет, нет. Черепаха без ушей. У нас в рыночном трактире стеклянный садок для рыбы есть – и горка из камней посредине, а на горке черепаха в камнях живет, так та совсем без ушей, – рассказывал жене Николай Иванович и прибавил: – Этот Иван Иваныч Анчевский, Глаша, удивительный человек. Он из моряков, в кругосветном плавании был и чего-чего только не ел! Тюленью печенку ел, китовые мозги, слоновую ногу.

– Брось, тебе говорят. Противно.

Горошек и пулярдку с салатом Глафира Семеновна уже ела без исследования.

Когда завтрак был кончен, Николай Иванович сказал, рассчитываясь:

– Дорого взяли, да зато уж хоть по-московски сытно накормили – и за то спасибо.

Они вышли из ресторана. Мимо них шли катальщики кресел в серых нанковых блузах и в синих кепи с красным кантом, везя пред собой кресла.

– Не хочешь ли на французе покататься? – предложил жене Николай Иванович, кивая на кресло.

– Действительно было бы хорошо, потому я страсть как устала, но уж очень стыдно, – отвечала Глафира Семеновна. – Вдруг человек на человеке…

– Ты дама, а не человек. Мужчине это точно, что стыдно. Эй, лом! – крикнул Николай Иванович катальщику. – Пли, как тебя? Гарсон! Нет, не гарсон. Как катальщик-то, Глаша, по-французски?

– Да разве можно все французские слова знать! Ведь я не француженка. Помани его – он и остановится.

– Эй, эй! Лошадь на двух ногах! Шеваль! – махал зонтиком Николай Иванович.

Катальщик направил к нему свое кресло.

– На «шеваль»-то откликнулся. Верно, их здесь шевалью зовут, – улыбнулся Николай Иванович и, указав на Глафиру Семеновну, прибавил: – Пур ля дам. Комбьян?

– Oh, monsieur, je sais, que madame sera aimable…[228]228
  Для дам. Сколько? – О, месье, я знаю, что мадам будет добра…


[Закрыть] – отвечал катальщик.

– Сколько? Глаша! Сколько он сказал?

– Да он ничего не сказал.

– Не торговавшись все-таки нельзя. Бог знает, сколько слупит. Ну на эн франк мадам покататься? Согласен? Эн франк… – показывал Николай Иванович катальщику один палец.

– Oui, oui, monsieur… je comprends… Prenez place, madame, s’il vous plait[229]229
  Да, да, месье… понимаю… Присаживайтесь, мадам, пожалуйста.


[Закрыть].

Глафира Семеновна села в катальное кресло. Катальщик встал сзади кресла и спрашивал, куда ехать.

– Куда, Николай Иваныч? – обратилась она к мужу.

– Почем же я-то знаю! Куда глаза глядят, туда пускай и едет.

– Прямо, прямо. Ту друа…[230]230
  Направо.


[Закрыть] – скомандовала Глафира Семеновна.

Катальщик покатил кресло. Николай Иванович шел рядом и говорил жене:

– Приедешь в Петербург, так, по крайности, будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по-нашему – рубль помирить и пять рублей в гору.

– Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? – спрашивала мужа Глафира Семеновна.

– Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

– Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

– Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?[231]231
  – Послушайте, что тут есть примечательного? Покажите нам, пожалуйста… – Да, да, мадам, дикарей уже видели?


[Закрыть]

– Что он говорить, Глаша?

– Диких людей предлагает посмотреть.

– Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

– Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

– Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangeut, ils dansent, ils chantent, ils travaillent[232]232
  Мы не видели дикарей… Поехали… Это хорошо, дикари. – Да, мадам. Замечательное зрелище… Они едят, танцуют, поют, работают…


[Закрыть], – говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.

XLII

Не доезжая до берега Сены, катальщик вдруг воскликнул над креслом Глафиры Семеновны:

– L’isba russe! Madame, est-ce que vous avez vu l’isba russe?[233]233
  Русская изба! Мадам, вы видели русскую избу?


[Закрыть]

– Батюшки! В самом деле русская изба, – проговорила Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, видишь русскую избу? Надо зайти.

– Еще бы… Здесь, наверное, и наши русопяты есть. Мусье, держи направо к избе.

– А друат, а друат… – командовала Глафира Семеновна.

Катальщик подкатил кресло к маленькому деревянному зданию с ажурными украшениями, изображающему из себя что-то вроде избы. Около здания была даже скворечница на шесте. Глафира Семеновна быстро соскочила с кресла и направилась в дверь. Проскользнул за ней и Николай Иванович. Тотчас против двери стоял прилавок, и за ним помещались две девушки в платьях, напоминающих сарафаны, с заплетенными косами, в повязках вроде кокошников, с пестрыми бусами на шеях. Девушки продавали точенные из дерева игрушки, изображающие лошадок, козлов, мужиков, медведей. На прилавке лежали также монастырские четки с крестиками, деревянные ложки с благословляющей рукой на конце черенка. За прилавком на полке виднелся тульский самовар, очень плохой ларец с фольговыми украшениями, обитый по краям жестью, и несколько красных лукошек новгородской работы. Над полкой было повешено полотенце с вышитыми красной бумагой петухами на концах, а в углу помещался образ темного письма с серебряным венчиком, вставленный в киоту.

– Ну вот, наконец-то и наши православные! Сейчас потолкуем по-русски после долгого говенья, – заговорил Николай Иванович, подходя к одной из девушек в сарафане. – Здорово, землячка. Питерская, что ли, или из Москвы? – спросил он.

Девушка посмотрела на него упорным взглядом, покачала головой и отвечала:

– Je ne comprends pas, monsieur…[234]234
  Я не понимаю, месье…


[Закрыть]

– Как?! Русская девица и по-русски не говорит!

Девушка смотрела и улыбалась.

– Да неужто в самом деле не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, – продолжал Николай Иванович.

– Переодетая француженка – вот и все. Теперь я даже по физиомордии вижу, что француженка, – сказала Глафира Семеновна.

– Ах, шут их возьми! Избу русскую выстроили, а не могли русских девок привезти! Да неужто же, мамзель, вы так-таки ни одного слова по-русски?

– Па зюнь сель мо ля рюсс?[235]235
  Не знаете ни одного слова по-русски?


[Закрыть] – перевела девушке Глафира Семеновна.

– Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lubli stalovatza… – послышалось в ответ.

– Довольно, довольно… – замахал руками Николай Иванович.

– Achetez quelque chose, monsieur!.. Vous aurez le souvenir d’isba russe…[236]236
  Купите что-нибудь, месье!.. У вас будет сувенир из русской избы на память.


[Закрыть] – предлагала девушка игрушки.

– Брысь! И говорить с тобой не желаю после этого.

Николай Иванович подошел к другой девушке в сарафане.

– Тоже франсе? Или, может статься, на грех, еще немка? – задал он вопрос.

– Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…[237]237
  Мы не русские, месье. Мы парижанки.


[Закрыть]

– Тьфу ты пропасть!

– Voilа le russe… Voilа qui parle russe…[238]238
  Вот русский… Вот кто говорит по-русски… – Примеч. авт.


[Закрыть] – указала девушка на токарный станок, за которым сидел молодой парень в красной кашемировой рубахе и лакированных сапогах с набором и что-то мастерил.

Парень улыбался. Николай Иванович подошел к нему:

– Русский, земляк?

– Точно так-с, – отвечал тот по-русски. – Из Сергиевского Посада, из-под Москвы.

– Руку! Глаша! Русский… Наш русопят. Протягивай ему руку… Не слыхали ведь мы еще в Париже русского-то языка… И ругаться умеешь?

– Еще бы… – опять улыбнулся парень.

– Николай Иваныч… – остановила мужа Глафира Семеновна.

– Что Николай Иваныч! Ведь я не заставляю его ругаться, а только спрашиваю – умеет ли, потому, откровенно говоря, после этих девок мне и насчет его-то сумнительно, чтоб он русский был.

– Русский, русский, господин.

– Отчего же вы русских-то баб или девок не захватили?

– Да ведь возня с ними. Тут в русском отделе была привезена одна – ну сбежала.

– Куда? С кем?

– Да тоже с русским. Купец, говорят, какой-то. На тирольские горы повез, что ли. Сам поехал печенку лечить, и она с ним. В начале лета это еще было.

– Нравится ли Париж-то?

– Пища плоха, господин. Щей нет, а супы ихние жидкие до смерти надоели. Водочки нет.

– Да, брат, насчет водки срам. Я сам затосковал. Вен руж пьешь, что ли?

– Потребляем малость. Ну коньяк есть. А только это не та музыка.

– Пойдем выпьем коньяку, земляк…

– Нет, нет… – запротестовала Глафира Семеновна. – Какая тут выпивка! Пойдем диких смотреть. Ведь мы на диких отправились смотреть.

– Да нельзя же, Глаша, с земляком не выпить! Ведь настоящий русский человек.

– В другой раз выпьешь. Ведь еще не завтра из Парижа уезжаем. Пойдем, Николай Иваныч.

– Да ведь мы только по одной собачке…

– Нет, нет… Прошлый раз уж мне надоело с тобой с пьяным-то возиться.

– Э-эх! – крякнул Николай Иванович. – Правду ты, земляк, говоришь, что с бабами здесь возня. Ну до свидания. Мы еще зайдем.

– Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Иванович протянул руку парню и, переругиваясь с женой, вышел из избы.

Катальщик повез Глафиру Семеновну дальше.

– Voyons, madame et monsieur… Je vous montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C’est le chemin de fer glissant… – сказал катальщик и минут через пять остановился около железнодорожных рельсов. – C’est ravissant… – расхваливал он. – Vous verrez tout de suite…[239]239
  Посмотрите, мадам и месье… Я покажу вам кое-что, что вы нигде не увидите… Это скользящая железная дорога… Восхитительно… Вот увидите…


[Закрыть]

– Что он бормочет, Глаша? – спросил жену Николай Иванович.

– Железная дорога какая-то особенная.

– Sans locomotive, madame.[240]240
  Без паровоза, мадам.


[Закрыть]

– Без локомотива, говорит.

В это время раздался звук парового рожка, и поезд, состоящий из нескольких маленьких открытых вагонов, действительно без локомотива покатился по рельсам, из которых летели водяные брызги.

– Откуда же вода-то? – дивился Николай Иванович. – Батюшки! Да вагоны-то без колес. Без колес и есть. На утюгах каких-то едут. Глаша! Смотри, на чугунных утюгах… Вот так штука!

– Чего ты кричишь-то… – остановила его Глафира Семеновна. – Поезд как поезд. И я не понимаю, что тут замечательного!..

– Как что замечательного! Последнее приспособление. Ведь этот поезд-то, знаешь ли, для чего? Надо полагать, что для пьяных. Утюги… Поезд на утюгах, как на полозьях, едет. Тут сколько угодно пьяный вались из вагонов, ни за что под колеса не попадешь. Для несчастных случаев. Ведь утюг-то вплотную по рельсам двигается, и уж под него ни за что… Наверное для пьяных… Спроси у катальщика-то по-французски – для пьяных это?

– Ну вот… Стану я про всякую глупость спрашивать! – отвечала Глафира Семеновна.

– Да как по-французски-то пьяные? Я сам бы спросил.

– Алле, катальщик… Алле… Се тассе… Апрезан ле соваж…[241]241
  Поехали… Эта чашка… После дикари…


[Закрыть]

– Не знаешь, как по-французски пьяные, – оттого и не хочешь спросить. В пансионе училась, а не знаешь, как пьяные по-французски! Образованность тоже! – поддразнивал жену Николай Иванович.

Катальщик продолжал катить кресло с Глафирой Семеновной.