Текст книги "Наши за границей"

XXVI

– Батюшки! Да тут и извозчиков нет. Вот в какую улицу мы заехали, – сказал Николай Иванович жене, когда они вышли из подъезда гостиницы. – Как теперь на выставку-то попасть?

– Язык до Киева доведет, – отвечала храбро Глафира Семеновна.

– Ты по-французски-то тоже одни комнатные слова знаешь или и другие?

– По-французски я и другие слова знаю.

– Да знаешь ли уличные-то слова? Вот мы теперь на улице, так ведь уличные слова понадобятся.

– Еще бы не знать! По-французски нас настоящая француженка учила.

Николай Иванович остановился и сказал:

– Послушай, Глаша, может быть, мы на выставку-то вовсе не в ту сторону идем. Мы вышли направо из подъезда, а может быть, надо налево.

– Да ведь мы только до извозчика идем, а уж тот довезет.

– Все-таки лучше спросить. Вон над лавкой красная железная перчатка висит, и у дверей, должно быть, хозяин-перчаточник с трубкой в зубах стоит – его и спроси.

Напротив через узенькую улицу, около дверей в невзрачную перчаточную лавку, стоял в одной жилетке, в гарусных туфлях и в синей ермолке с кисточкой пожилой человек с усами и бакенбардами и курил трубку. Супруги перешли улицу и подошли к нему.

– Пардон, монсье… – обратилась к нему Глафира Семеновна. – Алекспозицион – а друа у а гош?[154]154
  На выставку направо или налево?


[Закрыть]

Француз очень любезно стал объяснять дорогу, сопровождая свои объяснения жестами. Оказалось, что супруги не в ту сторону шли, и пришлось обернуться назад. Вышли на перекресток улиц и опять остановились.

– Кажется, что перчаточник сказал, что направо, – пробормотала Глафира Семеновна.

– Бог его ведает. Я ничего не понял. Стрекотал, как сорока, – отвечал муж. – Спроси.

На углу была посудная лавка. В окнах виднелись стеклянные стаканы, рюмки. На стуле около лавки сидела старуха в красном шерстяном чепце и вязала чулок. Опять расспросы. Старуха показала налево и прибавила:

– C’est bien loin d’ici, madame. Il faut prendre l’omnibus…[155]155
  Отсюда очень далеко, мадам, надо сесть в омнибус. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Взяли налево, прошли улицу и очутились опять на перекрестке другой улицы. Эта улица была уже многолюдная; сновало множество народа, ехали экипажи, ломовые телеги, запряженные парой, тащились громадные омнибусы, переполненные пестрой публикой, хлопали, как хлопушки, бичи кучеров. Магазины уже блистали большими зеркальными стеклами.

– Rue La Fayette… – прочла надпись на углу Глафира Семеновна и прибавила: – Эта улица зовется рю Лафайет. Я помню, что я что-то читала в одном романе про рю Лафайет. Эта улица мне знакома. Однако надо же взять извозчика. Вон порожний извозчик в белой шляпе и красном жилете едет. Николай Иваныч, крикни его! Мне неловко кричать. Я дама.

– Извозчик! – закричал Николай Иванович.

– Да что ж ты по-русски-то. Надо по-французски.

– Тьфу ты пропасть! Совсем забыл, что здесь по-русски не понимают. Как извозчик-то по-французски?

– Коше.

– Да так ли? Кажется, это ругательное слово? Кажется, коше – свинья.

– Свинья – кошон, а извозчик – коше.

– Вот язык-то… Коше – извозчик, кошон – свинья!.. Долго ли тут перепутаться!

– Да кричи же, Николай Иваныч!

– Эй, коше! Мусье коше!

– Ну вот, пока ты собирался, его уже взяли. Вон какой-то мужчина садится в коляску. Так здесь нельзя… И что это у тебя за рассуждения! Еще едет, еще едет извозчик. Кричи.

– Коше! – крикнул опять Николай Иванович и махнул ему зонтиком, но извозчик сам махнул ему бичом и отвернулся. – Не едет. Должно быть, занят.

Опять перекресток.

– Рю Лаффит… – прочитала Глафира Семеновна и прибавила: – Рю Лаффит мне по роману знакома. Рю Лаффит я отлично помню. Батюшки! Да ведь в рю Лаффит Анжелика приходила на свидание к Гастону, и здесь Гастон ранил Жерома кинжалом, – воскликнула она.

– Какая Анжелика? Какой такой Гастон? – спросил Николай Иванович.

– Ты не знаешь… Это в романе… Но я-то очень хорошо помню. Так, так… Еще угольщик Жак Видаль устроил ему после этого засаду на лестнице. Ну вот извозчик! Кричи! Кричи!

– Коше! Коше!..

Извозчик, которого кричали, отрицательно покачал головой и поехал далее.

– Что за черт! Не везут! Ведь эдак, пожалуй, пехтурой придется идти, – сказал Николай Иванович.

– Пешком невозможно. Давеча француженка сказала, что выставка очень далеко, – отвечала Глафира Семеновна. – Вот еще извозчик на углу стоит. Коше! – обратилась она к нему сама. – Алекспозицион?

Извозчик сделал пригласительный жест, указывая на коляску.

– Не садись так, не садись без ряды… – остановил Николай Иванович жену, влезавшую уже было в экипаж. – Надо поторговаться. А то опять черт знает сколько сдерут. Коше! Комбиен алекспозицион?[156]156
  Сколько на выставку?


[Закрыть] – спросил он.

Извозчик улыбнулся, полез в жилетный карман, вынул оттуда печатный лист и протянул его Николаю Ивановичу, прибавив, кивая на экипаж:

– Prenez place seulement[157]157
  Занимайте ваши места.


[Закрыть].

– Что ты мне бумагу-то суешь! Ты мне скажи: комбьен алекспозицион?

– Vous verrez là, monsieur, c’est écrit[158]158
  Там и увидите, месье, там написано.


[Закрыть].

– Глаша! Что он говорит?

– Он говорит, что на листе написано, сколько стоит до выставки. Садись же… Должно быть, в листке такса.

– Не желаю я так садиться. Отчего ж когда извозчик вез нас в гостиницу, то не совал никакой таксы? Алекспозицион – ен франк. Четвертак…

– Oh, non, monsieur, – отрицательно покачал головой извозчик и отвернулся.

– Да садись же, Николай Иваныч, а то без извозчика останемся, – протестовала Глафира Семеновна и вскочила в экипаж.

– Глаша! Нельзя же не торговавшись. Сдерут.

– Садись, садись.

Николай Иванович, все еще ворча, поместился тоже в экипаже. Извозчик не ехал. Он обернулся к ним и сказал:

– Un franc et cinquante centimes et encore pour boire…

– Алле, алле… – махнула ему Глафира Семеновна. – Франк и пятьдесят сантимов просит и чтоб ему на чай дать, – объяснила она мужу. – Алле, алле, коше… Алекспозицион.

– Quelle porte, madame?[159]159
  К которому входу? – Примеч. авт.


[Закрыть] – спрашивал извозчик, все еще не трогаясь.

– Вот уж теперь решительно ничего не понимаю. Алле, алле! Алекспозицион. Пур буар – вуй… Алле[160]160
  Пошел, пошел, извозчик. На чай – да… Пошел.


[Закрыть].

Извозчик улыбнулся, слегка тронул лошадь бичом, и экипаж поплелся.

XXVII

Через пять минут извозчик обернулся к сидевшим в экипаже супругам и сказал:

– Vous êtes etrangers, monsieur? N’est ce pas?[161]161
  Вы иностранцы, месье? Не так ли?


[Закрыть]

– Глаша! Что он говорит? – отнесся к супруге Николай Иванович.

– Да кто ж его знает! Не понимаю.

– Да ведь это же уличные слова, а про уличные слова ты хвасталась, что знаешь отлично.

– Уличных слов много. Да наконец, может быть, это и не уличные.

– Etes-vous russe, monsieur, anglais, espagnol?[162]162
  Вы, месье, русский, англичанин, испанец?


[Закрыть]

– Рюсс, рюсс, – отвечала Глафира Семеновна и перевела мужу: – Спрашивает, русские мы или англичане.

– Рюсс, брат, рюсс, – прибавил Николай Иванович. – Да погоняй хорошенько. Что, брат, словно по клювку едешь. Погоняй. На тэ или, как там у вас, на кофе получишь. Мы, рюсс, любим только поторговаться, а когда нас разуважат, мы за деньгами не постоим.

– Ну с какой стати ты все это бормочешь? Ведь он все равно по-русски ничего не понимает, – сказала Глафира Семеновна.

– А ты переведи.

– Алле… Алле вит. Ну донон пур буар. Бьен донон.

– Oh, à présent je sais… je connais les Russes. Si vous êtes les Russes, vous donnez bien pour boire, – отвечал извозчик. – Alors il faut vous montrer quelque chose de remarquable. Voilа… c’est l’Opéra[163]163
  – Поезжай… Быстро поезжай. Мы даем на чай. Хорошо даем. – О, теперь я знаю… Я знаком с русскими. Вы щедро дадите на чай… Тогда нужно показать вам что-нибудь примечательное. Вот… это Опера.


[Закрыть], – указал он бичом на громадное здание театра.

– Ах вот Опера-то! Николай Иваныч, это Опера. Смотри, какой любезный извозчик… Мимо чего мы едем, рассказывает, – толкнула мужа Глафира Семеновна и прибавила: – Так вот она, Опера-то. Здесь, должно быть, недалеко и Кафе Риш, в котором граф Клермон познакомился с Клементиной. Она была танцовщица из Оперы.

– Какой граф? Какая Клементина? – удивленно спросил Николай Иванович жену.

– Ты не знаешь. Это я из романа… Эта Клементина впоследствии вконец разорила графа, так что у него остался только золотой медальон его матери, и этот медальон…

– Что за вздор ты городишь!

– Это я про себя. Не слушай… Да… Как приятно видеть те места, которые знаешь по книгам.

Извозчик, очевидно, уже ехал не прямо на выставку, а колесил по улицам и все рассказывал, указывая бичом:

– Notre-Dame… Palais de Justice…[164]164
  Нотр-Дам… Дворец правосудия…


[Закрыть]

– И Нотр-Дам знаю… – подхватывала Глафира Семеновна. – Про Нотр-Дам я много читала. Смотри, Николай Иваныч.

– Да что тут смотреть! Нам бы скорей на выставку… – отвечал тот.

Извозчик выехал на бульвары.

– Итальянский бульвар… – рассказывал он по-французски.

– Ах вот он, Итальянский-то бульвар! – восклицала Глафира Семеновна. – Этот бульвар почти в каждом романе встречаешь. Смотри, Коля, сколько здесь народу! Все сидят за столиками на улице, пьют, едят и газеты читают… Как же это полиция-то позволяет? Прямо на улице пьют. Батюшки! Да и извозчики газеты читают. Сидят на козлах и читают. Стало быть, все образованные люди. Николай Иваныч, как ты думаешь?

– Да уж само собой, не нашим рязанским олухам чета! А только, Глаша, ты вот что… Не зови меня теперь Николаем Иванычем, а просто мусье Николя… Париж… ничего не поделаешь. Въехали в такой знаменитый французский город, так надо и самим французиться. С волками жить – по-волчьи выть. Все по-французски. Я даже думаю потом в каком-нибудь ресторане на французский манер лягушку съесть.

– Тьфу! Тьфу! Да я тогда с тобой и за стол не сяду.

– Ау, брат! Назвался груздем, так полезай в кузов. Уж французиться так французиться. Как лягушка-то по-французски?

– Ни за что не скажу.

– Да не знаешь, оттого и не скажешь.

– Нет, знаю, даже чудесно знаю, а не скажу.

– Ну все равно, я сам в словаре посмотрю. Ты думаешь, что мне приятна будет эта лягушка? А я нарочно… Пускай претит, но я понатужусь и все-таки хоть лапку да съем, чтобы сказать, что ел лягушку.

– Пожалуйста, об этом не разговаривай. Так вот они какие, бульвары-то! А я их совсем не такими воображала. Бульвар де Капюсин. Вот на этом бульваре Гильом Безюше, переодетый блузником, в наклеенной бороде, скрывался, пил с полицейским комиссаром абсент, и тот никак не мог его узнать.

– Ты все из романов? Да брось, говорят тебе!

– Ах, Николай Иваныч…

– Николя… – перебил Николай Иванович жену.

– Ну, Николя… Ах, Николя! Да ведь это приятно. Удивляюсь только, как Гильом мог скрываться, когда столько публики! Вот давеча извозчик упоминал и про Нотр-Дам-де-Лорет… Тут жила в своей мансарде Фаншетта.

– Фу-ты пропасть! Вот бредит-то!

Обвозив супругов по нескольким улицам, извозчик повез их на набережную Сены. Глафира Семеновна увидала издали Эйфелеву башню и воскликнула:

– Выставка!

В экипаж на подножку начали впрыгивать уличные мальчишки, предлагая купить у них билеты для входа на выставку.

– Там купим. На месте купим. Может быть, у вас еще какие-нибудь фальшивые билеты, – отмахивался от мальчишек Николай Иванович.

Извозчик подвозил супругов к выставке со стороны Трокадеро.

XXVIII

В Трокадеро около входа на выставку было громадное стечение публики, подъезжавшей в экипажах и омнибусах. Все это быстро бежало ко входу, стараясь поскорее встать в хвост кассы. В кассе, однако, не продавались, а только отбирались билеты; купить же их нужно было с рук у барышников, мальчишек или взрослых, которые толпою осаждали каждого из публики, суя ему билеты. Дело в том, что после выпуска выставочного займа, к каждому листу которого прилагалось по 25 даровых билетов для входа на выставку, Париж наводнился входными выставочными билетами, цена на которые упала впоследствии с франка на тридцать сантимов и даже менее. Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна вышли из экипажа, их также осадили барышники, суя билеты. Кто предлагал за сорок сантимов, кто за тридцать, кто за двадцать пять, наперерыв сбивая друг у друга цену.

– Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай Иванович и стал рассчитываться с извозчиком. – Сколько ему, Глаша, дать? Сторговались за полтора четвертака, – сказал он жене.

– Да уж дай три четвертака. Хоть и извозчик, а человек любезный, по разным улицам нас возил, места показывал.

Николай Иванович дал три франка, извозчик оказался очень доволен, снял шляпу и проговорил:

– Oh, merci, monsieur… À présent je vois, que vous êtes les vrais Russes…[165]165
  О, спасибо, месье. Теперь я вижу, что вы настоящие русские.


[Закрыть]

– Батюшки! Хвост-то какой у входа! – воскликнула Глафира Семеновна. – Становись скорее, Николя, в хвост, становись. Это ужас, сколько публики. А барышников-то сколько, продающих билеты! И ведь то удивительно – на глазах полиции. Сколько городовых, и они их не разгоняют. Вон городовой стоит.

Они встали в хвост и проходили мимо городового. Городовой предостерегал публику насчет карманных воришек и поминутно выкрикивал:

– Gardez vos poches, mesdames, gardez vos poches, messieurs…[166]166
  Берегите ваши карманы, мадам, берегите ваши карманы, месье…


[Закрыть]

– Глаша! Что он говорит? – поинтересовался Николай Иванович.

– Да кто ж его знает!

– Ну вот… А ведь это уличные слова; хвасталась, что уличные слова знаешь.

Минут через пятнадцать супругам, стоявшим в хвосте, удалось достигнуть кассы.

– Vos billets, monsieur, – возгласил контролер.

– Иль фо ашете. Ну навон па ле билье, – отвечала Глафира Семеновна за мужа. – Комбиен аржан?[167]167
  Надо купить. У нас нет билетов… Сколько денег?


[Закрыть]

– Мы не продаем билетов. Вы должны были купить на улице. Вернитесь, – сказал контролер, пропустил супругов за решетку во входную калитку и тотчас же вывел их обратно в выходную калитку.

– Глаша! Что же это значит? – воскликнул Николай Иванович, очутившись опять на улице.

– Не пускают без билетов.

– Да ты бы купила в кассе.

– Не продают.

– Как не продают? Что мы за обсевки в поле! За что же такое стеснение? Что же это, наши деньги хуже, что ли!

– Не знаю, не знаю… Экуте! Что же это такое! Ну вулон сюр лекспозицион! Ну вулон ашете билье – и нам не продают! – возмущалась Глафира Семеновна. – Билье, билье… Где же купить? У ашете?[168]168
  Послушайте!.. Мы хотим на выставку! Мы хотим купить билеты… Где купить?


[Закрыть]

Она размахивала даже зонтиком. К ней подошел городовой и сказал по-французски:

– Купите вот у этого мальчика билеты – и вас сейчас впустят. Без билета нельзя.

Он подозвал мальчишку с билетами и сказал:

– Deux billets pour monsieur et madame[169]169
  Два билета для месье и мадам.


[Закрыть].

– Ну скажите на милость! Даже сами городовые поощряют барышников! У нас барышников городовые за шиворот хватают, а здесь рекомендуют! – восклицала Глафира Семеновна.

Пришлось купить у мальчишки-барышника два входных билета за шестьдесят сантимов и вторично встать в хвост. В хвосте пришлось стоять опять с четверть часа.

– Ну порядки! – покачивал головой Николай Иванович, когда наконец у них были отобраны билеты и контролер пропустил их за решетку.

За публикой супруги поднялись по каменной лестнице в здание антропологического музея, прошли по коридору и очутились опять на крыльце, выходящем в парк. Здание помещалось на горе, и отсюда открывался великолепный вид на всю площадь, занимаемую выставкой по обе стороны Сены. Перед глазами был раскинут роскошный цветник, яркие цветочные клумбы резко отделялись от изумрудного газона, пестрели желтые дорожки, масса киосков самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди них, как гигант, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Иванович и Глафира Семеновна невольно остановились рассматривать красивую панораму выставки.

– Хорошо… – проговорила Глафира Семеновна после некоторого молчания.

– Долго ехали, много мучений вынесли по дороге и наконец приехали, – прибавил Николай Иванович. – Ну что ж, надо осматривать. Пойдем к Эйфелевой башне.

– Пойдем… Только я, Николай Иваныч, вот что… Я на самую башню влезать боюсь.

– Дура! Да зачем же мы приехали-то? Для этого и приехали на выставку, чтобы влезать на Эйфелеву башню.

– Пустяки. Мы приехали на выставку, чтобы посмотреть выставку.

– А быть на выставке и не влезать на Эйфелеву башню – все равно что быть в Риме и не видать папы. Помилуй, там на башне открытые письма к знакомым пишут и прямо с башни посылают. Иван Данилыч прислал нам с башни письмо, должны и мы послать. Да и другим знакомым… Я обещал.

– Письмо можешь и внизу под башней написать.

– Не тот фасон. На башне штемпель другой. На башне такой штемпель, что сама башня изображена на открытом письме, а ежели кто около башни напишет, не влезая на нее, – ничего этого нет.

– Да зачем тебе штемпель?

– Чтобы знали, что я на башню влезал. А то иначе никто не поверит. Нет, уж ты как хочешь, а на башню взберемся и напишем оттуда нашим знакомым письма.

– Да ведь она, говорят, шатается.

– Так что ж из этого? Шатается, да не падает. Ты ежели уж очень робеть будешь, то за меня держись.

– Да ведь это все равно, ежели сверзится. Обоим нам тогда не жить.

– Сколько времени стоит и не валится, а вдруг тут повалится! Что ты, матушка!

– На грех мастера нет. А береженого бог бережет.

– Нет, уж ты, Глаша, пожалуйста… Ты понатужься как-нибудь, и влезем на башню. С башни непременно надо письма знакомым послать. Знай наших! Николай Иваныч и Глафира Семеновна на высоте Эйфелевой башни на манер туманов мотаются! Не пошлем писем с башни – никто не поверит, что и на выставке были. Голубушка, Глаша, ты уж не упрямься, – упрашивал жену Николай Иванович. – Поднимемся.

– Ну хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдруг… Дай мне на выставке-то немножко попривыкнуть и осмотреться. Ведь и завтра придется здесь быть, и послезавтра – вот тогда как-нибудь и поднимемся, – отвечала Глафира Семеновна и стала сходить с крыльца в парк.

– Ну вот за это спасибо, вот за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я тебе хорошее шелковое платье куплю. Шестьсот французских четвертаков жертвую, даже семьсот… Покупай такое платье, чтобы бык забодал, чтобы все наши знакомые дамы в Петербурге в кровь расчесались от зависти. Только ты, голубушка Глаша, не спяться, не спяться, пожалуйста, – бормотал Николай Иванович, следуя за женой.

XXIX

Николай Иванович и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались перед киосками и заходили в них, ничем особенно в отдельности не поражаясь, зашли и в антропологический музей, посмотрели на манекены, представляющие быт народностей, наконец Глафира Семеновна сказала:

– А только и Париж же! Говорят, парижские моды, наряды, а вот бродим, бродим, и ничего особенного. Нарядов-то даже никаких не видать. Самые простые платья на дамах, самые простые шляпки, простые ватерпруфы. У нас иная горничная лучше вырядится на гулянье, а ведь здесь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всех одета. Вот он, хваленый-то модный Париж!

– Правда, душечка, правда. И я то же самое заметил; но не попали ли мы с какого-нибудь черного входа, где только такому народу допущение, который попроще? – отвечал Николай Иванович. – Может быть, там настоящие-то модницы, – указал он на Сену.

– А по улицам-то Парижа мы ехали, так разве видели каких-нибудь особенных модниц? Все рвань. Простенькие платья, грошовые шляпки. Думала, что-нибудь эдак набок, на сторону, с перьями, с цветами, с птицами, а решительно ничего особенного. Даже и экипажей-то хороших с рысаками на улицах не видели. Нет, что это за парижские модницы! Срам.

– А вот как-нибудь вечером в театр поедем, так, может быть, там увидим. Но я уверен, что там, за рекой, публика наряднее. Просто мы не с того подъезда, не с аристократического на выставку попали.

– А насчет красоты-то французской… – продолжала Глафира Семеновна. – Вот у нас в Петербурге все ахают: «Ах, француженка! Ах, шик! Ах, грациозность! Француженки пикантны, француженки прелесть!» Где она, прелесть-то? Где она, пикантность-то? Вот уж часа два мы на выставке бродим, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошеньких-то нет. Так себе, обыкновенные дамы и девицы. Вон какая толстопятая тумба идет! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, а на вид словно ступа.

– Да, может быть, это немка, – заметил Николай Иванович.

– Зачем же немка-то в Париж затесалась?

– А зачем мы, русские, затесались?

– Нет, уж ты только любишь спорить. Конечно же, нет хорошеньких, даже миленьких нет. Ну покажи мне хоть одну какую-нибудь миленькую и шикарную?

– Да, может быть, миленькие-то и шикарные француженки давно уже на выставку насмотрелись и она им хуже горькой редьки надоела. Ведь выставка-то с весны открылась, а теперь осень! Ну да я уверен, что мы на той стороне реки и модниц, и хорошеньких, и пикантных увидим, – решил Николай Иванович и прибавил: – Однако, Глаша, уж пятый час, и я есть хочу. Надо поискать, где бы пообедать. Мы читали в газетах, что на выставке множество ресторанов, а пока я еще ни одного не видал. Должно быть, на той стороне они. Пойдем на ту сторону. Вот мост. Кстати, на той стороне и Эйфелеву башню вокруг обойдем. Нельзя же, надо хоть снаружи-то ее сегодня вблизи осмотреть. Осмотрим башню и сыщем ресторан.

Глафира Семеновна посмотрела на мужа и сказала:

– Не пойду я с тобой в ресторан.

– Это еще отчего? Да как же голодным-то быть? Ведь у меня уж и так брюхо начинает подводить.

– Ну и пусть подводит, а я не пойду.

– To есть отчего же это? Отчего? Ведь и ты же проголодалась.

– А коли проголодалась, то вот как приедем домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наемся, а в ресторан с тобой не пойду.

– Да по какой причине?

– Очень просто. Вспомни, что ты говорил давеча насчет ресторана? Какую такую еду ты хотел спрашивать в ресторане?.. Вот из-за этого и не пойду.

– Ах это насчет жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я перед отъездом из Парижа уж как-нибудь понатужусь и съем жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду в ресторан один, без тебя.

– Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, так и сейчас спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съешь. Видела я раз, как ты пьяный в Петербурге у татар в ресторане поспорился с приятелями на пари и у живого налима голову отгрыз.

– Так ведь тогда все чудили. Пентюков выпил водки с уксусом, прованским маслом и с горчицей, а я потребовал живого налима. Нет, Глаша, я пошутил, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь один, без тебя.

– Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.

– Ну вот ей-богу, сегодня не стану требовать лягушку.

– Верно?

– Верно.

– Ну смотри, ты побожился. Тогда пойдем.

И супруги направились к мосту, дабы перейти на другой берег Сены.

Через четверть часа они стояли против Эйфелевой башни и, закинув головы наверх, смотрели, как ползут подъемные машины на башне, поднимающие публику в первый, во второй и третий этажи, как в каждом этаже около перил бродят люди, кажущиеся такими маленькими, как мухи или муравьи.

– Неужто и нам придется по этой машине подниматься? – с замиранием сердца спросила Глафира Семеновна и, устав стоять, села на один из стоявших рядами перед башней садовых стульев.

– Да что ж тут страшного-то? Сядешь, как в карету, машина свистнет – и пошел, – отвечал Николай Иванович и тоже сел на стул рядом с женой.

– Ох страшно на такую высоту! – вздыхала Глафира Семеновна.

– Зато письма с башни напишем и похвастаемся перед знакомыми, что взбирались в поднебесье.

– Николя! Башня шатается. Вот я и теперь вижу, что она шатается.

– Да нет же, нет.

– Я тебе говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…

Супруги заспорили, но в это время перед ними остановилась пожилая женщина в потертом шерстяном платье, в бархатной наколке и с сумочкой через плечо. Она совала им в руки два желтеньких билета и бормотала:

– Pour les chaises, monsieur, vingt centimes… pour le repos[170]170
  За стулья, месье, двадцать сантимов… за отдых.


[Закрыть].

Николай Ивановича вытаращил на нее глаза.

– Чего вам, мадам? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? – говорил он удивленно.

Женщина повторила свою фразу.

– Да что нужно-то? Мы промеж себя разговариваем. Се ма фам – и больше ничего, – указал Николай Иванович на Глафиру Семеновну и прибавил, обращаясь к женщине: – Алле… А то я городового позову.

– Mais, monsieur, vous devez payer pour les chaises[171]171
  Но, месье, за стулья надо заплатить.


[Закрыть], – совала женщина билеты.

– Билеты? Какие такие билеты? Никаких нам билетов не нужно. Глаша! Да скажи же ей по-французски и отгони прочь! Алле!

– Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos… – настаивала женщина, указывая на стулья.

– Она говорит, что мы должны заплатить за стулья, – пояснила Глафира Семеновна.

– За какие стулья?

– Да вот на которых мы сидим.

– В первый раз слышу. Что же это за безобразие! Где же это видано, чтоб за стулья в саду брать! Ведь это же выставка, ведь это не театр, не представление. Скажи ей, чтоб убиралась к черту. Как черт по-французски? Я сам скажу.

– Vingt centimes, madame… Seulement vingt centimes. Ici il faut payer partout pour les chaises[172]172
  Двадцать сантимов, мадам… Всего-то двадцать сантимов. Здесь везде платят за стулья.


[Закрыть].

– Требует двадцать сантимов. Говорит, что здесь везде за стулья берут, – перевела мужу Глафира Семеновна и прибавила: – Да заплати ей. Ну стоит ли спорить!

– Это черт знает что такое! – вскочил со стула Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами. – И какое несчастие, что я по-французски ни одного ругательного слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! – бормотал он и сунул женщине деньги.