Текст книги "Наши за границей"

XXXVI

Забравшись к cебе в пятый этаж, а по-парижски – только в “troisième”, супруги задумали напиться чаю с бутербродами. To есть задумала, собственно, одна Глафира Семеновна, ибо Николай Иванович был совсем пьян и, сняв с себя пиджак и жилет, пробовал подражать танцовщице из египетского театра, изображая знаменитый “danse de ventre”, но ничего, разумеется, не выходило, кроме того, что его качало из стороны в сторону. Ноги окончательно отказались ему служить, и он проговорил:

– Мудреная это штука – танцы животом, особливо при моей телесности.

– Кончишь ты ломаться сегодня или не кончишь! – крикнула Глафира Семеновна.

– Да за неволю кончу, коли ничего не выходит. Нет, должно быть, только те египетские мумии и могут этот танец танцевать.

– Клоун, совсем клоун! И что это у тебя за манера дурака из себя ломать, как только выпьешь! – воскликнула Глафира Семеновна и стала звонить слугу в электрический колокольчик.

Позвонила она раз, позвонила два, три раза, но все-таки никто не показывался в дверях.

– Спят там все, что ли? – проговорила она. – Но ведь всего еще только одиннадцать часов.

Она позвонила в четвертый раз. В коридоре послышались шаги и ворчанье, потом стук в дверь, и в комнату заглянул старик-хозяин. Он был в белом спальном колпаке, в войлочных туфлях, в ночной сорочке и без жилета.

– Qu’est-ce qu’il у a? Qu’est-ce qu’il у a? Qu’avez vous done? – удивленно спрашивал он.

– Ну вулон буар дю тэ… Апорте ля машин дю тэ, ле тас е ля тэйер. Э анкор ле бутерброд, – отнеслась к нему Глафира Семеновна.

– Comment, madame? Vous voulez prendre du thé? Mais la cuisine est fermée déjà. Tout le rnond est couché… Il est onze heures et quart[209]209
  – В чем дело? В чем дело? Что у вас там? – Мы хотим выпить чаю… Принесите самовар, чашки и чайник. И еще бутерброд… – Как, мадам? Вы хотите попить чаю? Но кухня уже закрыта. Все спят… Сейчас одиннадцать с четвертью.


[Закрыть].

– Здравствуйте… В одиннадцать часов вечера уж и чаю напиться нельзя. Кухня заперта, все спят… вот какие парижские порядки, – взглянула Глафира Семеновна на мужа. – А я пить до страсти хочу.

– Что ж, Глаша, тогда мы бутылочку красненького с водицей выпьем, – отвечал тот.

– Чтоб я вам еще дома позволила пьянствовать? Ни за что на свете! Лучше уж вон холодной воды из графина напьюсь.

– Да какое же тут пьянство, ежели красненькое вино с водицей!..

– Молчите.

Старик-хозяин, видя такие переговоры насчет чаю и замечая неудовольствие на лице постояльцев, вообразил, что Глафира Семеновна, может быть, больна, хочет лечиться чаем, как вообще им только лечатся французы, и спросил:

– Etes-vous malade, madame? Alors…

– Как малад? Коман малад? Здорова, даже очень здорова. Я есть хочу. Же ве буар е манже. Нельзя дю тэ, так апорте муа дю пян, дю бер е де вьянд фруа. Же деманд фруа. Ля кюзин е ферме, так апорте муа фруа. Ля вьянд фруа…

– C’est impossible, madame. А présent nous n’avons point de viande.

– Как? И де вьянд фруа нет? Какой же после этого у вас готель пур вояжер, ежели даже холодного мяса нет! Ну, ля вьянд нельзя, так фромаж. Фромаж и пян блан.

– Seulement jusqu’а neuf heures, madame, mais à présent il est plus de onze heures, madame[210]210
  – Вы больны, мадам? Тогда… – Как больна? Почему больна?.. Я хочу пить и есть. Нельзя чаю, так принесите мне хлеба с маслом и холодным мясом. Я прошу холодное. Кухня закрыта, так принесите мне холодное. Мясо холодное… – Это невозможно, мадам. Сейчас у нас нет мяса… – Как? И холодное мясо нет?.. Ну мясо нельзя, так сыр. Сыр и белый хлеб. – Только до девяти часов, мадам, но уже больше одиннадцати, мадам…


[Закрыть], – развел руками старик-хозяин.

– Только до девяти часов, видите ли, можно что-нибудь съестное получить, – опять взглянула Глафира Семеновна на мужа. – Ну гостиница!

– Просто шамбр-гарни здесь, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Спроси бутылочку красного-то вина. Красное вино наверное уж есть. Ежели и кухня заперта, так ведь его ни варить, ни жарить.

– Понимаешь ты, я уже спрашивала холодного мяса и сыру – и то нет.

– А красное вино наверное есть. Французы его походя трескают. Вен руж, монсье… Апорте вен руж, можно? – обратился Николай Иванович к хозяину.

Тот пожал плечами и отвечал:

– Oui, monsieur. Je vous procurerai…[211]211
  Да, месье. Я вам обеспечу…


[Закрыть]

– Видишь, видишь! Красное вино есть же!

– Но ведь это только пойло. А я есть хочу. Понимаешь ты – есть! – раздраженно сказала Глафира Семеновна.

– Ну так булки спроси, ежели ничего нет. Красное вино с булочкой отлично.

– Же ве манже, монсье, – опять обратилась к хозяину Глафира Семеновна. – Ну ле вен руж. Бьен. И апорте муа хоть дю пян блян. Же ве супе.

– Oh! que c’est dommage, que nous n’avons rien pour vous donner a manger, madame, – отвечал хозяин, покачав головой. – Mais du vin et du pain je vous apporterai tout de suite. Une bouteille?[212]212
  – Я хочу есть, месье… Ну, красное вино. Хорошо. И принесите мне хоть белого хлеба. – О, как жаль, что нам нечем вас накормить, мадам… Но вино и хлеб я вам сейчас принесу. Одну бутылку?


[Закрыть] – осведомился он.

– Де… де… де! – закричал Николай Иванович, поняв, что спрашивает хозяин, и показал ему два пальца, прибавив: – Де бутель!

– Нон, нон. Эн… Селеман эн[213]213
  Нет, нет. Одну… Только одну.


[Закрыть], – подхватила Глафира Семеновна и строго сказала мужу: – Не дам я тебе напиваться!

Хозяин недоумевал.

– Une bouteille ou deux?[214]214
  Одну бутылку или две?


[Закрыть] – спрашивал он.

– Эн, эн… – показала один палец Глафира Семеновна.

Хозяин удалился и через минут десять принес на подносе бутылку красного вина, два стакана, большой кусок хлеба, кусочек масла и полдюжины персиков, прибавив:

– Voilà, madame, c’est tout ce que nous avons à présent. Bonne nuit, madame[215]215
  Вот, мадам, все, что у нас есть на данный момент. Спокойной ночи, мадам.


[Закрыть], – раскланялся он и исчез.

Глафира Семеновна принялась намазывать маслом почерствелый уже с утра хлеб и с горестью воскликнула:

– И это в Париже должна я так ужинать, в городе, который славится всякой едой, откуда к нам в Россию разные знаменитые повара едут. Ну смотрите: черствый хлеб, какое-то горькое масло, помятые персики.

– Должно быть, здесь, в Париже не ужинают, что ли, – ответил Николай Иванович. – Ведь и у нас есть такие города. Про калужан вон говорят, что калужане тоже не ужинают, а поедят да так и спят.

– Глупые и пьяные остроты. Молчите!

– Да что ты сердишься-то, Глаша! Красненькое винцо есть, хлеб есть – ну и слава богу.

– Это вам, пьянице, лестно красное вино, а я чаю хочу. Нет, при этих парижских порядках завтра надо непременно спиртовую лампу себе купить, спирту и жестяной чайник. Скипятил на лампе воду, заварил чай – и чудесно. Да не забыть бы завтра булок и закусок на ночь купить.

– Как же ты будешь завтра покупать закуски, ежели ты даже не знаешь, как закуски по-французски называются? Ведь уж давеча в ресторане стала в тупик.

– В словаре справлюсь.

Поужинав хлебом с маслом и персиками, Глафира Семеновна запила все это красным вином с водой и легла спать. Николай Иванович допил остатки красного вина и тоже начал укладываться.

XXXVII

Ночь в гостинице была проведена Николаем Ивановичем и Глафирой Семеновной без приключений. Утром вышел маленький инцидент с чаем. Самовара в гостиницы не оказалось, хотя о существовании «машин де тэ рюсс», как называла его Глафира Семеновна по-французски, и знали. Напиться чаю супругам, однако, хотелось. Они потребовали чайник. Коридорный слуга, явившийся и сегодня на зов, как и вчера, в рваном замасленном пиджаке, стоптанных туфлях и в четырехугольном колпаке, сделанном из толстой писчей бумаги, принес вместо чайника жестяной кофейник. Обругав его по-русски дураком, Глафира Семеновна положила в жестяной кофейник своего чаю и просила налить кипятком, называя кипяток «ло шод». Слуга налил кофейник теплой водой. Явился чай совсем не настоявшийся, который совсем и пить было нельзя. Даже чайные листочки не распустились. Слуга на этот раз был обозван по-русски, кроме дурака, и дубиной. Глафира Семеновна вылила при его глазах чай из кофейника в умывальник и, засыпав вновь сухого чаю, заглянула в лексикон и сказала слуге:

– А презан иль фо бульир, кюир… Заварить. Ло бульи… Неужто ву не компрепе па?

– Bouillir? Ah, oui, madame[216]216
  – Сейчас надо кипятить, варить… Вода кипяченая. Неужто вы не понимаете? – Кипятить? Ах да, мадам.


[Закрыть], – отвечал слуга, глупо улыбаясь, удалился в кухню, долго пропадал и явился наконец с кипяченым чаем.

Чай пахнул вениками, был горек, черен, как вакса, и его пить было невозможно.

– Ах, эфиопы, эфиопы! А еще высшей цивилизацией называются. У нас в самой глухой олонецкой деревушке знают, как чай заваривается, а здесь, в столичном городе, не знают, – воскликнул Николай Иванович и прибавил, обращаясь к жене: – Делать нечего. Придется их глупого кофеищу с молоком похлебать столовыми ложками из суповых чашек. Заказывай, Глаша, кофею.

– Кафе о ле… Апорте пур де кафе о ле…[217]217
  Кофе с молоком… Принесите для кофе с молоком…


[Закрыть] – отдала приказ Глафира Семеновна, выливая при слуге в умывальник и вторую порцию чая и возвращая кофейник.

Слуга улыбнулся, покачал головой, что-то пробормотал по-французски и ушел.

Явился кофе, молоко, белый хлеб, масло и суповые чашки с столовыми ложками вместо чайных.

– Непременно надо спиртовую лампу и жестяной чайник для варки воды и заваривания чаю завести. Помилуйте, это дикие какие-то! Простого чая заваривать не умеют. То чуть тепленькой водицей зальют, то скипятят, словно суп какой! – возмущалась Глафира Семеновна и, напившись с мужем кофе, принялась одеваться, чтобы ехать на выставку.

На этот раз она уже не надела ни шелкового платья, как вчера, ни бархатного пальто, ни бриллиантов.

– Не стоит, не перед кем рядиться. Вчера на выставке, судя по нарядам, словно одни кухарки и горничные были, – говорила Глафира Семеновна. – Да что горничные? Наша Афимья вырядится в праздник да пойдет со двора, так куда наряднее вчерашних тряпичниц на выставке!

Облеклась она в простенькое серое шерстяное платье, в дорожный ватерпруф и в ту самую шляпку, в которой ехала в вагоне, и вышла с мужем на улицу.

На этот раз супруги уже не были плохи и спросили внизу у хозяина печатный адрес тех меблированных комнат, где остановились.

– Теперь уж не будем блуждать ночью по улицам, отыскивая свою гостиницу, – бормотала Глафира Семеновна, радуясь своей запасливости. – В случае если где в незнакомых улицах запутаемся – сейчас извозчику карточку покажем: «Коше… вуаля куда… алле… вези»… – вот и вся недолга. А ты, милый мой, уж пожалуйста, не напивайся сегодня. А то вчера дорвался до винища и давай лакать.

– Да меня, Глаша, и вчера бы не осатанело, ежели бы я плотно пообедал, – отвечал Николай Иванович. – А это я вчера с голоду. Ну какой у нас был обед! Суп – ложкой ударь, пузырь не вскочит, порции рыбы – в зажигательное стекло рассматривать, а бифштекс – раз в рот положить. Поесть бы мне щец, да хороший кусок солонины с хреном, да поросенка с кашей, так я бы был ни в одном глазу.

– Ну не скажи! Ты ведь целый графин коньяку в театре выхлебал. С этого и после какого угодно сытного обеда всякий осатанеет.

– Все-таки мы уж сегодня где-нибудь в другом ресторане пообедаем, а не во вчерашнем. Ну заплатим восемь четвертаков с носу без вина, десять четвертаков, только бы чтоб было пищи до отвалу. Узнаем, где самый лучший ресторан, войдем в него и так-таки гарсона и спросим: «Комбьян стоит манже до отвалу?» Как по-французски называется «до отвалу»?

– До отвалу? – задумалась Глафира Семеновна и отвечала: – Не знаю… Ты все про такие слова меня спрашиваешь, про которые нас не учили. Да что ж тут! – прибавила она. – Мудрость-то невелика объяснить, чтобы поняли. Скажем, чтоб большой обед подали… «Гран дине»… Вот, мол, «жюскиси»[218]218
  До сих пор.


[Закрыть] – ну и покажу на горло. Чтоб, мол, быть сыту по горло.

– Так уж ты, пожалуйста, объясни гарсону, как только мы будем обедать. «Гран дине»… Это отлично. А ежели уж придется опять не дине, а порциями брать, то мы будем всего по две порции на каждого требовать и много-много блюд назакажем. Видишь, здесь порции-то какие маленькие!

Через пять минут супруги наняли извозчика и ехали в экипаже на выставку.

– Как приедем на место – сейчас без дальних разговоров на Эйфелеву башню, – говорил Николай Иванович.

– Николя, я, право, боюсь… – отвечала Глафира Семеновна. – Смотри, сегодня какой ветер.

– Боишься, что нас сдунет? Душечка, при нашей телесности-то? Да наконец, ведь там на башне и загородки есть.

– Все-таки, Николя, лучше другой раз. Ну дай ты мне немножко попривыкнуть к выставке. Вот что: мы сегодня только около башни походим, а завтра…

– Нет, нет… Сегодня. Ты ведь дала мне слово.

– Слово я дала, но не на сегодня.

– Сегодня, сегодня. А то я назло тебе, ей-ей, в первом попавшемся ресторане лягушки наемся.

– Ну, хорошо, хорошо, но только сегодня до первого этажа поднимемся, а не на вершину. Дай мне попривыкнуть-то. Сегодня поднимемся до первого этажа, завтра до второго.

– Да что ты торгуешься-то! Залезешь на первый этаж, а увидишь, что никакой опасности, так на второй этаж и сама запросишься. Ведь больше миллиона, я думаю, народу на башне перебывало, однако никого не сдувало и ничего ни с кем не случилось. Как башня-то по-французски? – спросил Николай Иванович.

– Ах, боже мой! Про башню-то я и забыла в словаре посмотреть, как по-французски называется! – воскликнула Глафира Семеновна. – Давеча я много французских слов из словаря на бумажку выписала, а про башню из ума вон!

– Экая ты какая! Ведь башня-то самый первый предмет на выставке и есть.

Разговаривая таким манером, супруги доехали до выставки, купили у мальчишек с рук билеты, рассчитались с извозчиком и вошли в помещение выставки.

– Ну, господи благослови! Сейчас полезем в поднебесье, – сказал Николай Иванович, взял жену под руку и направился прямо к Эйфелевой башне.

– Я, Николай Иваныч, так за тебя все время держаться и буду, когда мы наверх подниматься станем. Коли ежели что – так уж вместе… – говорила Глафира Семеновна.

– Да уж ладно, ладно. Держись сколько хочешь.

– Фу, как страшно! Уж и теперь руки и ноги дрожат.

– А ты твори молитву.

Супруги подошли ко входу в башню.

XXXVIII

У кассы, где продают билеты для поднятия на Эйфелеву башню, – хвост. Пришлось становиться и ждать очереди.

– Вот живут-то! Куда ни сунься – везде очереди жди. Хвост, хвост и хвост… Весь Париж в хвостах, – роптал Николай Иванович. – На выставку входишь – хвост, на башню лезешь – хвост. Вчера даже обедать шли в хвосте.

– На башню лезть, так хвост-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока в хвосте стоишь, – отвечала Глафира Семеновна. – Уйдем, Николай Иваныч, отсюда… Ну что нам такое башня! Да провались она совсем.

– Что ты! Что ты! Ни за что на свете! Продвигайся, продвигайся…

Билеты взяты. Публика стремится к подъемной машине. Здесь опять хвост.

– Тьфу ты пропасть! Да тут в Париже и умирать придется, так и то в хвост становись! – плюнул Николай Иванович.

Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:

– Голубчик, Николай Иваныч, страшно! Я и теперь чувствую, как под ногами что-то шатается.

– Не взобравшись-то еще на башню! Да что ты. Двигайся, двигайся…

Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вот заскрипели блоки, завизжали колеса, катящиеся по рельсам, и громадная карета начала спускаться.

– Фу! Прямо на нас. Даже дух замирает. А запрут в курятник да начнут поднимать, так еще хуже будет, – продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.

– А ты зажмурься – вот и не будет страшно.

Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругам пришла очередь занять в ней места. Наконец они вошли и поместились на деревянных скамейках, стоящих в ряд. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свисток, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверх. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцепилась в рукав мужа. Она действительно боялась, побледнела и слезливо моргала глазами. Николай Иванович, как мог, успокаивал ее и говорил:

– Эка дура, эка дура! Ну с чего ты? Ведь и я с тобой… Полетим вниз – так уж вместе.

Сидевший рядом с ней длинноногий англичанин в клетчатом пальто, в неимоверно высокой шляпе и каких-то из желтой кожи лыжах вместо сапог, тотчас полез в висевшую у него через плечо вместе с громадным биноклем кожаную сумку, вынул оттуда флакон со спиртом и, бормоча что-то по-английски, совал ей флакон в нос. Глафира Семеновна отшатнулась.

– Нюхай, нюхай… Чего ж ты? Видишь, тебе спирт дают… – сказал Николай Иванович жене. – Да скажи: мерси.

– Не надо, не надо. Ничего мне не надо. Сами на испуг повели, а потом лечить хотите.

– Да нюхай же, говорят тебе. Ведь это хорошо. Нюхни, а то невежливо будет.

– Не стану я нюхать. Почем я знаю: может быть, это какие-нибудь усыпительные капли.

– Эх какая! Ну тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невежливо. Бите, монсье, – обратился Николай Иванович к англичанину, взял в руку флакон, понюхал и с словом «мерси» возвратил.

Англичанин пробормотал ему что-то в ответ по-английски и тоже понюхал из флакона. Николай Иванович ничего не понял из сказанного англичанином, но все-таки и в свою очередь счел за нужное ответить:

– Дамский пол, так уж понятное дело, что робеют. Бабья нация – вот и все тут.

Англичанин указал на барометр, висевший на стене кареты, и опять что-то пробормотал по-английски.

– Да, да… жарконько. Опять же и изнутри подогревает, потому волнение. В туннель по железной дороге выезжаешь, так и то дух замирает, а тут, судите сами, на эдакую вышь.

В таком духе, решительно не понимая друг друга, они обменялись еще несколькими фразами. Наконец карета остановилась и кондуктор открыл дверцу.

– Ну вот и отлично… Ну вот и приехали… Ну вот и первый этаж. Чего тут бояться? – старался ободрить Николай Иванович жену, выводя ее из кареты.

– Господи! Пронеси только благополучно! Угодники божии, спасите… – шептала та. – Ведь какой грех-то делаем, взобравшись сюда. За вавилонское столпотворение как досталось людям! Тоже ведь башня была.

– Вавилонская башня была выше.

– А ты видел? Видел ее?

– Не видал, да ведь прямо сказано, что хотели до небес…

– А не видал, так молчи!

– Я и замолчу, а только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: ведь никто не робеет. Женщин много, и ни одна не робеет. Вон католический поп ходит – как ни в чем не бывало. Батюшки! Да здесь целый город! Вон ресторан, а вот и еще…

– Тебе только рестораны и замечать. На что другое тебя не хватит, а на это ты мастер.

– Да ведь не выколоть же, душечка, себе глаза. Фу, сколько народу! Даже и к решетке-то не пробраться, чтобы посмотреть вниз. Ну как эдакую уйму народа ветром сдунуть? Такого и ветра-то не бывает. Протискивайся, протискивайся скорей за мной, – тянул Николай Иванович жену за руку, но та вдруг опять побледнела и остановилась.

– Шатается… Чувствую, что шатается, – прошептала она.

– Да полно… Это тебе только так кажется. Ну двигай ножками, двигай. Чего присела, как наседка! Все веселы, никто не робеет, а ты…

– У тех своя душа, а у меня своя…

Кое-как супруги протискались к решетке.

– Фу, вышь какая! А только ведь еще на первом этаже, – воскликнул Николай Иванович. – Люди-то, люди-то как букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какие дома-то! Как из карт. Батюшки! В даль-то как далеко видно. Сена-то как ленточка, а пароходики на ней как игрушечные. А вон вдали еще речка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели в подзорную трубу смотреть, то отсюда и наша Нева будет видна.

Глафира Семеновна молчала.

– А? Как ты думаешь? – допытывался Николай Иванович, взглянул на жену и сказал: – Да что ты совой-то глядишь! Будет тебе… Выпучила глаза и стоит. Ведь уж жива, здорова и благополучна. Наверное, отсюда в зрительную трубу Неву видеть можно, а из верхнего этажа понатужиться, так и Лиговку увидишь. Где англичанин-то, что с нами сидел? Вот у него бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдем… Поищем англичанина… Да ты ступай ножками-то смелее, ступай. Ведь тут не каленая плита. Батюшки! Еще ресторан. Смотри-ка в окно-то: тут какие-то тирольки в зеленых платьях прислуживают. А на головах-то у них что рога… Рога какие-то! Да взгляни же, Глаша.

– Зачем? Это тебе тирольки с рогами интересны, а мне они – тьфу! – раздраженно отвечала Глафира Семеновна.

– Нет, я к тому, что ресторан-то уж очень любопытный, – указывал Николай Иванович на эльзас-лотарингскую пивную.

– Да уж не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

– А что же? Это само собой. Забрались на такую высоту, так уж нельзя же не выпить. С какой стати тогда лезли? С какой стати за подъемную машину деньги платили? Чем же нам тогда похвастать в Петербурге, ежели на такой высоте не выпить? А тогда прямо будем говорить: в поднебесье пили. Ах да… Вон там, кстати, и открытые письма с Эйфелевой башни пишут. Здесь ведь почта-то… Только бы нам этих самых почтовых карточек купить… Да вон они продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчас купим. Ты и маменьке своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжур с Эйфелевой башни и же ву при вашего родительского благословения. А мон мари шлет вам поклон.

Супруги протискивались к столику, за которым пожилая женщина в черном платье продавала почтовые карты с изображением на них Эйфелевой башни.

– Катр… Катр штук… Или даже не катр, а сенк[219]219
  Четыре… Или даже не четыре, а пять.


[Закрыть], – сказал Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету.

– Je vous en prie, monsieur[220]220
  Прошу вас, месье.


[Закрыть], – отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

– Учтивый народ, вот за что люблю! Все «же ву при», все «монсье», – восторгался Николай Иванович. – Ну, Глаша, теперь в ресторан, где тирольки с рогами. Надо же ведь где-нибудь письма-то написать. Кстати, и тиролек этих самых посмотрим.

– Да уж иди, иди. Счастлив твой бог, что у меня ноги с перепугу дрожат, и я рада-радешенька, только бы мне присесть где, а то ни за что бы я не пошла ни в какой ресторан, – отвечала Глафира Семеновна.

Супруги направились в эльзас-лотарингскую пивную.