Текст книги "Наши за границей"

XLVII

Покатавшись на ослах и рассчитавшись с погонщиками, супруги взяли извозчика. Когда они уселись в коляску, тот обернулся к ним лицом и спросил, куда ехать, повторяя обычное:

– Quelle rue, monsieur. Quel numéro?[260]260
  Какая улица, месье? Какой номер дома?


[Закрыть]

– Да не номера, не в номера… А надо обедать ехать… Дине, – отвечал Николай Иванович.

– Монтре, у он пе тре бьян дине. Me тре бьян[261]261
  Покажите, где можно хорошо пообедать. Но очень хорошо.


[Закрыть], – прибавила Глафира Семеновна.

– Oui, madame, – сказал извозчик и повез по улицам.

Через несколько минут он опять обернулся и проговорил:

– Il me semble, que vous êtes des étrangers… Et après diner? Après diner vous allez au théâtre? N’est-ce pas? Alors, je vous conseille le théâtre Eden. C’est ravissant[262]262
  Мне кажется, вы иностранцы… Какие планы после обеда? Пойдете в театр? Не так ли? Тогда я бы посоветовал театр «Эдем». Он восхитителен.


[Закрыть].

– Смотри-ка, Николай Иваныч, какой любезный извозчик-то! Даже театр рекомендует, – заметила Глафира Семеновна. – Коше! Кель театр ву заве ди?

– Eden, madame. Ce n’est pas loin de l’Opéra[263]263
  Извозчик! Про какой театр вы говорили? – «Эдем», мадам. Он недалеко от Оперы.


[Закрыть].

– Оперу там поют? – переспросил у жены Николай Иванович.

– Нет, нет. Он говорит, что театр-то находится недалеко от Оперы. Помнишь, мы проезжали мимо громадного театра, так вот около.

– А спроси-ка, какое там представление. Может быть, опять танцы животом, так ну их к черту.

– А кескилья дан сет театр?[264]264
  А что в этом театре?


[Закрыть] – задала вопрос извозчику Глафира Семеновна.

– C’est le ballet, madame.

– Балет там представляют.

– Слышу, слышу. Это-то я понял. Я уж теперь к французскому языку привык, – похвастался Николай Иванович. – А только ты все-таки, Глаша, спроси, какой балет. Может быть, опять животный балет. Здесь в Париже что-то мода на них. В три театрика мы заходили на выставке – и в трех театрах балет животом.

– Действительно, эти танцы животом противны.

– To есть они не противны, но ежели все одно и одно…

– Молчи, пожалуйста. Коше! Кель балет дан сет театр?

– Exelsior. Ah, madame, c’est quelque chose d énorme…

– Ла данс де вантр?

– O, non, non, madame. C’est quelque chose d’ravissant. Grand corps de ballet… Mais il vous faul procurer les billets… à présent[265]265
  Извозчик! Какой балет в этом театре? – «Экзельсиор». Ах, мадам, это что-то невероятное… – Танец живота? – О нет, нет, мадам. Это нечто прекрасное. Большой кордебалет… Но вы должны приобрести билеты… сейчас же.


[Закрыть].

Через десять минут извозчик подвез супругов к театру, помещающемуся в небольшом переулке за Большой Оперой. Над театром красовалась вывеска: “Eden”. На дверях были наклеены громадные афиши с изображением сцен из балета «Экзельсиор». Тут были нарисованы и железнодорожный поезд с паровозом, и пароход, скалы, пальмы, масса полураздетых танцовщиц, и посреди всего этого стояла на одной ноге, очевидно, балерина, из которой летели искры.

– Афишка-то атуристая, на манер балаганной, – сказал Николай Иванович.

– Ничего. Возьмем два билета. Извозчик хвалит балет. Здесь извозчики все знают, – отвечала Глафира Семеновна.

– Не бери только, Глаша, дорогих мест.

– Ну вот… В галерею на чердак забираться, что ли! Я хочу получше одеться, хочу видеть хорошее общество. Надо же хорошее общество посмотреть, а то на выставке все рвань какая-то.

У кассы супруги остановились. Николай Иванович полез в карман за деньгами. Из окна кассы выглянула нарядная, затянутая в корсет дама с бронзовым кинжалом в волосах вместо булавки.

– Спрашивай уж ты кресла-то, Глаша. Я не знаю, как по-французски кресла спросить, – сказал Николай Иванович жене.

– Я и сама забыла, как кресла. Стулья я знаю – шез. Ну да все равно. Де шез… мадам… Де. Комбьян са кут?[266]266
  Два стула… Два. Сколько это стоит?


[Закрыть]

– Qu’est-ce que vous désirez, madame?[267]267
  Что желаете, мадам?


[Закрыть] – переспросила кассирша.

– Шез… To есть не шез, а такие с ручками… Де шез, авек ле мян. Компрене ву?

– C’est-à-dire, vous voulez des stalles?[268]268
  Два стула с ручками. Понимаете? – То есть вы хотите места за креслами?


[Закрыть]

– Ах нон. Же се де сталь. Сталь не то. Сталь – это места за креслами! А де шез.

– Peut-être, deux fauteuils, madame?[269]269
  Может быть, два кресла, мадам?


[Закрыть]

– Фотель, фотель… Вуй… Все комнатные слова я знаю, а тут как нарочно перезабыла.

– Les fauteuils d’orchestre, madame, ou les fauteuils de balcon?[270]270
  Кресла в партере или на балконе?


[Закрыть]

– Нет, нет… Зачем балкон! Внизу… Ань ба…

– Ah, oui, madame, – и кассирша выдала две контрамарки.

Запасшись билетами, супруги поехали обедать. Извозчик привез их к какому-то зданию и сказал по-французски:

– Вот здесь хорошие обеды. Вы останетесь довольны. Это пассаж. Войдите, и вы увидите ресторан.

Супруги вошли в ресторан. Ресторан был блестящий и буквально залит газом, но рекомендованный обед не понравился супругам, хотя он и состоял из восьми перемен. Суп был жидок; вместо рыбы подали креветки с соусом провансаль, которых Глафира Семеновна и не ела; мяса, поданного на гренке, был дан такой миниатюрный кусочек, что Николай Иванович в один раз запихал его в рот. Далее следовали донышки артишоков, какой-то неизвестно из чего приготовленный белый соус, половина крылышка пулярдки с салатом, пудинг с сабайоном, дыня и кофе. В обед был введен также пунш глясе. Взяли за все это по 6 франков с персоны, кроме вина.

– Где же хваленая парижская еда-то? – спрашивал Николай Иванович после обеда, допивая остатки красного вина. – Взяли за обед по шести французских четвертаков, что, ежели перевести на наши деньги, составляет по курсу два рубля сорок копеек, а ей-ей, я ни сыт, ни голоден. А у нас в Петербурге за два рубля у Донона так накормят, что до отвалу. А здесь я, ей-ей, ни сыт, ни голоден. Ты знаешь, после обеда я всегда привык всхрапнуть, а после этого обеда мне даже спать не хочется. Эх, с каким бы удовольствием я теперь поел бы хороших свежих щей из грудинки, поросенка со сметаной и хреном, хороший бы кусок гуся с яблоками съел. А здесь ничего этого нет, – роптал он. – Мало едят французы, мало. Ведь вон сидит француз… Он сыт, по лицу вижу, что сыт. Сидит и в зубах ковыряет. Хлеба они с этими обедами уписывают много, что ли?! Помилуйте, подают суп – и даже без пирожков. Где же это видано! Да у нас-то в русском трактире притащит тебе половой расстегай, например, к ухе, так ты не знаешь, с которого конца его начать – до того он велик. Донышко артишоков подали сегодня и десяток зеленых горошин. Ну что мне это донышко артишоков! У нас пяток таких донышек на гарнир к мясу идут, а здесь за отдельное блюдо считается. К мясу три вырезанные из картофеля и зажаренные спички подали – вот и весь гарнир. А у нас-то: и картофель к говядине, и грибы, и цветная капуста, и бобы, и шпинат, ешь не хочу. Спросить разве сейчас себе целую пулярдку? Ей-ей, я есть хочу.

– Да полно тебе! После театра поешь, – отвечала Глафира Семеновна. – Для твоей толщины впроголодь даже лучше быть. Расплачивайся скорей за обед, да поедем домой. Мне нужно переодеться для театра. Ведь уж наверное у них в Париже хоть в театре-то бывает нарядная публика.

– Попробуем завтра еще в какой-нибудь ресторан сходить. Неужто у них нет ресторанов, где хоть дорого дерут, да до отвалу кормят! Ну возьми восемь франков за обед, десять, да дай поесть в волю! – сказал Николай Иванович и крикнул: – Гарсон! Комбьян?

Заплатив по счету, он поднялся с места и, глядя на слугу, проговорил, отрицательно потрясая головой:

– Не бьян ваш дине. Мало всего… Пе… Тре пе… Рюсс любит манже боку…[271]271
  Не хорош ваш обед… Мало… Очень мало… Русский любит есть много… Понимаете?


[Закрыть] Компрене? Глаша, переведи ему.

– Да ну его! Пойдем… – отвечала Глафира Семеновна и направилась к двери ресторана.

XLVIII

По афишке представление в театре «Эдем» было назначено в восемь часов. Супруги подъехали к театру без четверти восемь, но подъезд театра был еще даже и не освещен, хотя около подъезда уже толпилась публика и разгуливал городовой, попыхивая тоненькой папироской “Caporal”. Николай Иванович толкнулся в двери – двери были заперты.

– Кескесе?[272]272
  Что такое?


[Закрыть] Уж не отменили ли представление, – обратился он к жене.

– Да почем же я знаю! – отвечала Глафира Семеновна.

– Так спроси у городового.

– Как я спрошу, если я по-французски театральных слов не знаю. Впрочем, около театра толпится публика, – стало быть, не отменили.

– А может быть, она и зря толпится. Ведь вот мы толпимся, ничего не зная.

Входных дверей было три. Николай Иванович подошел к другой двери, попробовал ее отворить и стал стучать кулаком. Из-за дверей послышался мужской голос:

– Qu’est-ce que vous faites là? Ne faites pas de bêtises.

– Fermé, monsieur, fermé…[273]273
  – Что вы там делаете? Не делайте глупостей. – Закрыто, месье, закрыто…


[Закрыть] – послышалось co всех сторон.

– Знаю, что фермэ, да пуркуа фермэ?

– On ouvre toujours à huit heures et quart. Il faut attendre…[274]274
  Мы всегда открываемся в восемь с четвертью. Надо подождать.


[Закрыть] – отвечал городовой.

– В восемь с четвертью отворяют, – перевела Глафира Семеновна.

– Как в восемь с четвертью?! На афише сказано, что представление в восемь часов, а отворяют в восемь с четвертью! Мудрено что-то.

– Городовой говорит. Я с его слов тебе отвечаю. Но странное дело, что у подъезда жандармов нет и всего только один городовой стоит.

Пришлось дожидаться на улице, что было очень неприятно, так как пошел дождь, а Глафира Семеновна была в нарядном шелковом платье, в светлых перчатках, в хорошей ажурной шляпке с цветами. Николай Иванович раскрыл над ней зонтик и бранился.

– Вот безобразие-то! Приехали за четверть часа до представления, а еще и в театр не пускают, – говорил он и прибавил: – Да нет ли тут какого-нибудь другого подъезда? Может быть, это подъезд для галереи, для дешевых мест? Глаша, ты бы спросила у городового.

– Пе тетр иль я эн отр порт?[275]275
  Может быть, есть другая дверь?


[Закрыть] – обратилась Глафира Семеновна к городовому, но получила отрицательный ответ и передала об этом мужу.

– Странно, что даже на извозчиках никто не подъезжает, – продолжал удивляться Николай Иванович.

Публика, являющаяся пешком и под зонтиками, все прибывала и прибывала. Мужчины являлись с засученными снизу у щиколоток ног брюками. Те, которые явились к театру до дождя, принялись также засучивать брюки. Все старались стать под небольшой навес подъезда, а потому теснота усиливалась.

– Береги бриллиантовую брошку, Глаша, а то как бы не слизнули, – заметил жене Николай Иванович.

Стоящий около него пожилой человек в черной поярковой шляпе и с маленькими бакенбардами петербургских чиновников улыбнулся на эти слова и проговорил по-русски:

– Посоветуйте также вашей супруге и карманы беречь. Здесь, в Париже, множество карманников.

– Батюшки! Вы русский? – радостно воскликнул Николай Иванович. – Очень приятно, очень приятно. Глаша, русский… Представьте, у меня даже сердце чуяло, что вы русский.

– Может быть, потому, что курю русскую папиросу фабрики Богданова с изображением орла на мундштуке? – спросил бакенбардист, показывая папиросу.

– Да нет же, нет… Я не только что орла, я даже и папиросы-то у вас не заметил. Просто лицо ваше мне почему-то показалось русским. Знаете… эдакий облик… Позвольте отрекомендоваться. Николай Иванович Иванов, петербургский купец, а это жена моя. Господи, как приятно с русским человеком за границей встретиться!

И Николай Иванович, схватив бакенбардиста за руку, радостно потряс ее. Тот, в свою очередь, отрекомендовался.

– Коллежский советник Сергей Степанович Передрягин, – произнес он.

– Вот-вот… Лицо-то мне ваше именно и показалось коллежским. Знаете, такой вид основательный и солидный. Ведь здесь французы – что! Мелочь, народ без всякой солидности. А уж порядки у них, так это черт знает что такое! Вот хоть бы то, что в восемь часов назначено представление в театре, а еще театр не отворен и даже подъезд не освещен, хотя теперь уже без пяти минут восемь.

– Да, да!.. Это у них везде так. Такой обычай, что отворяют только перед самым началом представления. Газ берегут, – отвечал бакенбардист.

– Да ведь уж теперь перед самым представлением и есть! Скоро восемь.

– Объявляют в восемь, а начинают около половины девятого.

– Как! Еще полчаса ждать? Да ведь у меня жена вся промокнет. Она вон во все лучшее вырядилась.

– Напрасно. Здесь в театрах не щеголяют нарядами. Чем проще, тем лучше.

– Так где же щеголяют-то?

– Да как вам сказать… Ну на скачках… Пожалуй, и в театре, но только в театре Большой Оперы.

В это время блеснул яркий свет и осветились электрические фонари у подъезда.

– Ну, слава богу… – проговорил Николай Иванович. – Пожалуй, скоро и в театр впустят.

– Да, теперь минут через десять впустят. Здесь нужно приезжать непременно к самому началу, даже еще несколько минут опоздать против назначенного часа – вот тогда будет в самый раз. Я уж это испытал. Но сегодня обедал в ресторане на выставке, решил в театр прогуляться пешком, времени не рассчитал – и вот пришлось дожидаться, – рассказывал бакенбардист.

Наконец двери отворились, и публика хлынула в подъезд.

– Вы где сидите? – спрашивал Николай Иванович бакенбардиста.

– В креслах балкона.

– Ах, какая жалость, что не вместе! А мы в креслах внизу. Земляк! Земляк! Хоть бы нам поужинать сегодня как-нибудь вместе. Нельзя ли в фойе увидаться, чтобы как-нибудь сговориться?

– Хорошо, хорошо.

Бакенбардист стал подниматься на лестницу.

XLIX

Две дамы средних лет, сильно набеленные и нарумяненные, затянутые в корсет и облеченные в черные шерстяные платья с цветными бантами на груди и в белые чепцы, как-то особенно приседая, бросились на супругов, когда они вошли в театральный коридор, и стали снимать с них верхнее платье. Одна дама забежала сзади Николая Ивановича и схватила его за воротник и за рукав пальто, другая принялась за Глафиру Семеновну. Сделано это было так быстро и неожиданно, что Николай Иванович воскликнул:

– Позвольте, позвольте, мадамы! Кескесе? Чего вам?

– Ваше верхнее платье, ваш зонтик, – объяснили дамы по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

– Так зачем же дамам-то отдавать? Лучше капельдинеру, – отвечал тот. – У капельдинер? – искал он глазами капельдинеров по коридору.

Дамы, рассыпаясь на французском языке, уверяли, что вещи будут сохранны.

– Черт знает что бормочут! Глаша, спроси: кескесе они сами-то? – говорил Николай Иванович.

– Да, должно быть, взаместо капельдинеров и есть.

– Не может быть! Где же это видано, чтобы баба была капельдинером. Спроси, кескесе.

– Ву зет ле капельдинер? By вуле каше нотр аби? – спрашивала дам Глафира Семеновна.

– Oui, madame, oui… Laissez seulement… Tout sera bien gardé. Votre parapluie, monsieur?[276]276
  – Вы капельдинерши? Вы хотите спрятать нашу одежду? – Да, мадам, да… Просто оставьте… Все будет в полной сохранности. Ваш зонтик, месье?


[Закрыть]

– Капельдинерши, капельдинерши…

– Вот чудно-то! А ведь я думал, что они такая же публика, как и мы. Даже удивился, что вдруг меня совсем посторонняя дама за шиворот и за рукав хватает. Ну пренэ, мадам, пренэ[277]277
  Ну возьмите, мадам, возьмите.


[Закрыть]. Вот и ле калош. Ах, чтоб им пусто было! Капельдинерши вместо капельдинеров. Комбьян за сохранение платья? – спросил Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами.

– Се que vous voulez, monsieur…[278]278
  Как пожелаете, месье…


[Закрыть] – жеманно отвечали дамы, приседая.

Николай Иванович вынул полуфранковую монету и спросил:

– Ассэ?

– Oh, oui, monsieur, merci, monsieur…[279]279
  – Достаточно? – Да, да, месье, спасибо, месье…


[Закрыть]

Опять те же приседания, и одна из дам стрельнула даже на Николая Ивановича подведенными глазами, как-то особенно улыбнувшись.

– Фу-ты, черт возьми! Заигрывает крашеная-то! Скосила глаза… Ты видала?

– Ну уж ты и наскажешь!

– Ей-ей, коварную улыбку сейчас подпустила. Нет, это не капельдинерши. Смотри, как бы пальто-то наши не пропали.

– Да ведь под номер сдаем, – сказала Глафира Семеновна.

Глафира Семеновна, раздевшись, стала оправлять юбку своего шелкового платья, и дама в черном платье присела на корточки и принялась помогать ей в этом деле. Увидав что-то отшпилившимся в отделке юбки, она тотчас же извлекла из своего лифа булавку и пришпилила ею.

– Капельдинерши, капельдинерши, это сейчас видно, – решила Глафира Семеновна, когда дама, посмотрев на нумер билетов, повела супругов в театр на места.

– Voila, monsieur et madame… – указала капельдинерша на два кресла и прибавила: – Bien amuser…[280]280
  Вот, месье и мадам… Хорошо повеселиться…


[Закрыть]

Супруги начали рассматривать театр. Зала театра «Эдем» была великолепна. Отделанная в мавританском вкусе, она поражала своею особенностью. Красивое сочетание всевозможных красок и позолоты ласкало зрение; по стенам и у колонн высились гигантские фигуры кариатид, так художественно раскрашенных, что они казались живыми.

– Вот театр так театр! – невольно вырвалось у Николая Ивановича.

Но в это время к супругам подкралась третья капельдинерша с живой розой на груди вместо банта, нагнулась и стала что-то шарить у их ног.

– Кескесе! Чего вам, мадам? – опять воскликнул Николай Иванович.

Но дама уже держала маленькую подушку и подпихивала ее под ноги Глафире Семеновне.

– Ça sera plus commode pour madame, – сказала она и, наклонясь к его уху, прошептала: – Donnez moi quelque chose, monsieur… Ayez la bonté de me donner un peu[281]281
  Так будет удобнее мадам. Дайте мне сколько-нибудь, месье… Будьте добры, дайте мне немного.


[Закрыть].

– Подушку, подушку она мне предлагает и просит за это… – перевела Глафира Семеновна. – Дай ей что-нибудь.

– Фу черт! Вот чем ухитряются деньги наживать! – покачал головой Николай Иванович и сунул капельдинерше полфранка. – Подушку она подавала, а я-то думал: что за шут, что баба меня за ноги хватает! Хорош театр, хорош… – продолжал он любоваться, но перед ним уже стояла четвертая капельдинерша, то скашивая, то закатывая подведенные глаза, и, улыбаясь, совала ему какую-то бумажку, говоря:

– Le programme de ballet, monsieur…[282]282
  Балетная программа, сэр…


[Закрыть]

– Программ? Вуй… А как она, а-ля рюсс написана или а-ля франсе?

– Да конечно, же по-французски, – отвечала Глафира Семеновна.

– А по-французски, так на кой она нам шут? Все равно я ничего не пойму. Алле, мадам, алле… Не надо. Не про нас писано… – замахал Николай Иванович руками, но капельдинерша не унималась.

Она подкатила глаза совсем под лоб, так что сверкнула белками, улыбнулась еще шире и прошептала:

– Un peu, monsieur… Soyez aimable pour une pauvre femme… Vingt centimes, dix centimes[283]283
  Немного, месье… Будьте добры к бедной женщине… Двадцать сантимов, десять сантимов.


[Закрыть].

– Вот неотвязчивая-то? Да что это, из французских цыганок, что ли! Мелких нет, мадам. Вот только один медяк трешник и остался, – показал Николай Иванович десятисантимную монету.

– Merci, monsieur, merci… – заговорила капельдинерша и вырвала у него из рук монету.

– Ну, бабье здешнее! И медяками не брезгуют, а смотри-ка, как одета!

Глафира Семеновна сидела с принесенным с собой биноклем и осматривала в него ярусы лож. Николай Иванович также блуждал глазами по верхам. Это не уклонилось от взгляда капельдинерш, и перед ним остановилась уже пятая раскрашенная капельдинерша и совала ему в руки маленький бинокль, приговаривая:

– Servez-vous, monsieur, et donnez moi quelque chose[284]284
  Пользуйтесь, месье, и дайте мне сколько-нибудь.


[Закрыть].

– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Николай Иванович. – Да не надо, ничего мне больше не надо.

Раскрашенная капельдинерша не унималась и приставала к нему.

– Цыганки, совсем цыганки… – пробормотал он, вытаскивая карман брюк и показывая, что он пуст, и прибавил: – На смотри… Видишь, что рьян…

– Ну вот ей медячок, а то ведь не отстанет, – сказала Глафира Семеновна, порылась в кармане и вынула десять сантимов.

– Merci, madame, merci… – закивала ей капельдинерша, взяв медную монетку, отскочила и стала приставать к другому мужчине.

Театр наполнялся публикой. В верхнем ярусе виднелись мужчины, сидящие боком на барьере, что крайне удивляло супругов. Оркестр строился и наконец грянул. Минута – и взвился занавес.

L

Представление фантастического балета «Экзельсиор» началось. Декорации были великолепные, костюмы тоже, но танцевала только балерина, исполняющая главную роль, остальные же исполнительницы балета, хоть и были одеты в коротенькие балетные юбочки, только позировали с гирляндами цветов в руках, с тюлевыми шарфами, с стрелами, с флагами, но в танцы не пускались. Они откидывали то правые ноги, то левые, то наклонялись корпусом вперед, то откидывались назад – и только. Это не уклонилось от взоров супругов.

– Удивительное дело: только одна танцовщица и распинается в танцах, а все другие только на месте толкутся да ноги задирают, – сказал Николай Иванович, когда балерина чуть ли не в десятый раз стала выделывать замысловатое соло на пуантах. – У нас уж ежели балет, то все прыгают, все стараются, а здесь кордебалет как будто только на манер мебели.

– Все-таки хорошо, все-таки интересно. Ты посмотри, какая роскошная обстановка, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ей-ей, у нас, в Петербурге, балет лучше. Театра такого роскошного нет, а балет лучше.

– Ну как же лучше-то! Смотри, смотри: принесли лестницы и забрались на ступеньки. Вон как высоко стоят и руками машут. Ведь это целая гора из людей.

– Верно. Но танцевального-то действия все-таки нет. Ты посмотри: одна только танцовщица и надсажается, взмылилась, от нее уж пар валит, а ей никто не помогает. Балет должен состоять из танцев. Все пляшут, все подпрыгивают, все кружатся – вот это я понимаю.

– Верно уж здесь такой обычай…

Переменилось несколько картин со скорой переменой, и опустили занавес. Начался антракт. Супруги начали наблюдать публику.

– Удивительное дело, что и здесь, в театре, нет хороших нарядов на публике. Оказывается, что я лучше всех одета, – сказала Глафира Семеновна. – Даже обыкновенных-то простых модных нарядов нет, а все рвань какая-то. Именно рвань. Где же хваленые французские модные наряды-то?.. На выставке их нет, в театре нет. Да ведь в каком театре-то! В балете. У нас в балет являются разодетыми в пух. Посмотри, вон какая налево в кресле сидит. Чуть не от корыта. Пальтишко на ней, я думаю, чуть не пять раз перешивалось, на голове какая-то помятая шляпка. Ей-ей, я перед отъездом за границу нашей горничной Марфутке в сто раз свежее этой шляпки свою шляпку подарила. Ну Париж!..

– Не в моде, должно быть, в театр рядиться, – отвечал Николай Иванович.

– Так куда же рядиться-то? На выставку не рядятся, в театр не рядятся, так куда же рядятся-то? А между тем Париж считается самым первым городом по части нарядов.

Николай Иванович улыбнулся.

– А ты знаешь правило: сапожник всегда без сапогов, а портной с продранными рукавами и в отрепанных брюках, – сказал он. – Для чужих Париж наряды приготовляет, а сам не щеголяет. Да и вот я что еще заметил, – продолжал он, – ведь мы сидим в балете, а посмотри-ка – где военные? Как есть ни одного офицера в театре.

– Да что ты!

– Ищи и укажи мне. Даже в первом ряду ни одного офицера нет, не говоря уже о генералах. Видишь первый ряд… Только статские плеши и бороды.

Глафира Семеновна стала блуждать глазами по театру и отвечала:

– Действительно, ведь совсем нет военных.

– Вот-вот… А у нас-то в балете весь первый ряд как на подбор генералитетом да господами военными занят. Однако что же мы не сходим в фойе? Надо бы с земляком повидаться, с которым мы давеча встретились в подъезде.

– Да, да… И очевидно, он человек, знающий Париж, – подхватила Глафира Семеновна. – С таким человеком приятно…

В следующем антракте супруги гуляли по роскошному фойе и отыскивали земляка, познакомившегося с ними на подъезде театра.