Текст книги "Наши за границей"

LXXIX

Ресторан, в который зашли супруги, был роскошный ресторан на набережной. Гарсоны были не как в Париже, в куртках и длинных передниках, а во фраках, в белых жилетах и белых галстуках. Супругов встретил на подъезде, очевидно, сам хозяин, толстенький человек в пиджаке, очень напоминающий русского купца: выпяченное брюшко с массивной золотой цепью, подстриженная бородка, красный фуляровый платок, торчащий из кармана, и нос луковицей. Разница была только в том, что на голове имелась синяя суконная шапочка в виде скуфьи, какую русские купцы не носят. Раскланявшись с супругами, хозяин забормотал что-то по-французски и повел их во второй этаж, где и поместил в большом зале за длинным, богато сервированным столом. Усадив, хозяин наклонился и спросил:

– Мне кажется, что мосье и мадам русские?

– Вуй, вуй… Ле рюсс… – отвечала Глафира Семеновна.

– Постараемся угодить русскому вкусу. Я знаю привычки русских, – кивнул он и спросил: – Прикажете приготовить для вас обед?

– Вуй, вуй, дине, – кивнул Николай Иванович, поняв слово «обед». – А почем у вас обед? Комбьян?

– Кель при ле дине? – пояснила Глафира Семеновна.

– От шести и до двадцати франков, мадам. Могу вам подать шесть блюд. Вы скажите только цену и предоставьте мне угодить вашему вкусу. Надеюсь, что вы останетесь довольны, – старался пояснить француз внимательно слушавшей его Глафире Семеновне.

Та поняла и перевела слова хозяина мужу, прибавив:

– Удивительно странный ресторан. Так по скольку франков мы закажем обед?

– Пусть делает за восемь франков. Посмотрим, что такое он подаст на русский вкус, – отвечал Николай Иванович.

Было выбрано и красное вино.

– Et l’eau de vie russe?[424]424
  И русская живая вода?


[Закрыть] Vodka? – спросил хозяин.

– Как, и водка есть? Русская водка? Да неужели? – радостно воскликнул Николай Иванович.

Хозяин улыбнулся и молча кивнул утвердительно.

– Так пожалуйста, голубчик! Же ву при. Езжу, езжу за границей и рюмки еще русской не видал. Вот неожиданность-то! В Швейцарии – и вдруг водка! Мерси, мерси.

Николай Иванович протянул даже руку хозяину и крепко пожал его руку.

Публики в зале было очень немного. На другом конце стола сидели две длиннозубые англичанки с пожилым англичанином. Они уже кончали завтрак или обед и ели фруктовый компот, усердно запивая его содовой водой и шипя тремя сифонами. Кроме англичан, сидел за отдельным столиком тощий, как жердь, офицер с рыжими усами в струнку, облеченный в синий мундир с необычайно высоким стоячим красным воротником. Перед ним стояла рюмка ликера и тарелочка с грушей, и он просматривал газету.

– Долго обеда-то ждать, – сказал Николай Иванович жене. – Не спросить ли бумаги и чернил да не написать ли Скрипкиным письмо?.. Напишем так, что будто бы среди снега и льда на Монблане сидим.

– Зачем же это? С какой стати?

– Да так. Пусть их дивятся. С Эйфелевой же башни писали. А тут с Монблана.

– На Эйфелевой башне мы все-таки были, а на Монблан не думаем даже и ехать.

– Эка важность! Плевать! Докажи, что мы не были на Монблане! Были, да и все тут. Знай наших! А их это все-таки позлит. «Мы же только в Тихвин на богомолье могли съездить, а Ивановы вон и на Эйфелеву башню, и на Монблан забрались». Я напишу.

– Как хочешь. Пожалуй, напиши, – улыбнулась Глафира Семеновна.

Была спрошена бумага, конверт и перо с чернилами, и Николай Иванович принялся писать.

– Вот и готово. Всего десять-пятнадцать строк; с нашей стороны это как будто любезность, а между тем это письмечишко до того разозлит Скрипкиных, что они даже поругаются друг с другом от зависти. Ведь Скрипкин-то обещал жену свозить за границу, а свозил только в Тихвин, – сказал Николай Иванович жене и прочел письмо:

«Вот мы и в Швейцарии, любезные Анисим Сергеевич и Марья Ивановна, приехали в Женеву и тотчас же полезли на снеговые и ледяные горы. Теперь сидим на самой главной горе, на Монблане, и пьем пунш, откуда приветствуем вас. Холодина страшная, 15 градусов мороза, так что я и Глафиру Семеновну принудил даже выпить стакан пуншу, чтобы согреться».

– Зачем же ты про меня-то? Уж ври про себя… – перебила его Глафира Семеновна.

– Брось. «Чтобы согреться. Снегу, я думаю, тут аршин на пять глубины, и никогда он не тает. Высота такая, что с горы вниз решительно ничего не видно. Ужасная игра природы. Очень жалеем, что нет вас с нами. До скорого свидания».

Письмо было заклеено в конверт и отправлено с слугой в почтовый ящик.

– Обозлятся, страсть обозлятся, что это не они на Монблане сидят, а мы, – прибавил Николай Иванович, улыбаясь.

Подали водку и к ней закуску – сардины, селедку, колбасу, какую-то сушеную рыбку, баночку с страсбургским пирогом. Водка была русская в маленькой пузатенькой бутылочке с русским ярлыком завода Смирнова в Москве.

– Батюшки! Да это совсем по-русски! С хорошей закуской… – умилялся Николай Иванович. – Даже и водка московская. Уж как хочешь, Глаша, а и ты должна рюмочку водки выпить.

– Ну вот, с какой это стати, если я ее никогда не пью! – отвечала Глафира Семеновна.

– Чтобы за границей честь русской водке отдать. Какая же иначе ты после этого патриотка будешь!

– Нет, нет. Пей уж ты один.

– Да я-то уж, конечно, выпью. Наша родная, русская, православная, – говорил Николай Иванович, улыбаясь на бутылку, даже погладил рукой бутылку, налил из нее себе водки в рюмку и выпил с полнейшим умилением.

LXXX

Обед, поданный супругам хозяином гостиницы по вкусу русских, как он выражался, состоял из ракового супа с гренками, рыбы тюрьбо, миниатюрных бифштексов, цветной капусты, жареной пулярды, мороженого и фруктов с куском сыра. Швейцарец не ошибся; очевидно, он уже много раз имел дело с русскими путешественниками. Разборчивая Глафира Семеновна все ела, кроме рыбы тюрьбо, сказав: «Бог знает, какая это рыба», а про остальной обед отозвалась с похвалою.

Николай Иванович, выпив четыре рюмки русской водки, находился в веселом расположении духа, не дулась и Глафира Семеновна; оба были веселы, но вдруг в конце обеда появился в зале коммивояжер. На сей раз он был как-то особенно вылощен, блистал свежими темно-желтыми перчатками с черными швами и имел живую розу в петлице. При входе его Николая Ивановича как бы облило холодной водой. Он даже речь свою оборвал, рассказывая что-то Глафире Семеновне, и, нахмурившись, пробормотал:

– Опять этот черт лезет! Пожалуйста, Глаша, ни слова с ним не разговаривай.

Коммивояжер, завидя супругов, любезно с ними раскланялся и, подойдя к их столу, поместился как раз против них, сказав: “Bon appetit”.

– Чтобы тебе рыбьей костью подавиться, анафема лакированная! – отвечал Николай Иванович по-русски и отвернулся от него.

– Ну зачем это? Зачем? – остановила мужа Глафира Семеновна.

– А затем, что он нахал и мерзавец!

– Чем же мерзавец? Ведь он ничего худого нам не делает.

– Еще бы он смел что-нибудь худое сделать! Тогда бы я ему такую выволочку…

Коммивояжер слушал и не понимал разговора, но он все-таки видел, что супруги разговаривают друг с другом неласково, хотя Глафира Семеновна и старалась улыбаться.

– Доедай скорей свое мороженое! Что, словно нарочно, жуешь не жуешь! Фрукты захватим с собой и по дороге съедим, – грозно торопил жену Николай Иванович и крикнул слуге: – Счет. Комбьян пейе?[425]425
  Сколько платить?


[Закрыть]

Коммивояжер, видя, что супруги собираются уходить, улыбнулся сколь можно любезнее и, вынув из петлицы розу, предложил ее Глафире Семеновне. Та вспыхнула, взглянула на мужа и не решалась, брать ли ей розу или не брать.

– Не сметь брать! – грозно крикнул Николай Иванович жене, бросая молниеносные взгляды на француза.

– Нон, нон. Иль не фо па… Же не ве па. Мерси…[426]426
  Нет, нет. Это не следует… Я не хочу. Спасибо.


[Закрыть] – конфузливо отстраняла она от себя розу.

Коммивояжер настаивал, чтобы она взяла. К розе протянул руку Николай Иванович, взял ее и бросил на пол.

– Monsieur!.. – протянул француз, возвысив голос и поднимаясь со стула.

– Нечего, монсье! Нахал! Вставай, Глафира Семеновна! Пойдем! – говорил Николай Иванович, вставая из-за стола. – Рассчитаемся вон за тем столом.

Глафира Семеновна была ни жива ни мертва.

– Ах, скандал! Ах, скандалист… – шептала она, направляясь за мужем.

К нему подошел француз и, размахивая руками, что-то говорил по-французски.

– Прочь! Чего ты ко мне лезешь! Я тебя не трогаю! – наступал на него Николай Иванович.

Француз попятился и заговорил с каким-то пожилым посетителем, сидевшим за отдельным столиком в ожидании обеда и смотревшим на эту сцену удивленными глазами. Николай Иванович, бормоча ругательства, расплачивался по счету, принесенному лакеем. Он выбросил на стол два золотых и торопил лакея сдачей. Получив сдачу и сунув лакею два франка на чай, он заметил, что Глафиры Семеновны нет уже в комнате. Быстро выбежав из ресторана, он увидал ее на улице. Она поспешно шла, направляясь домой. Он догнал ее и поравнялся с ней. Она плакала.

– Нечего реветь-то! Сейчас придем домой и сбирайся, чтобы ехать, – сказал он ей сердито. – Вон из Женевы! Довольно! А то доведешь до того, что этот французишка обнимать тебя вздумает.

– Да разве я виновата?

– Ты, ты. Разве я не видел, какие ты ему улыбки в вагоне делала? Вот он и возмечтал. Срамница! Не ведь какой миндальный французишка вздумал ей зубы заговаривать, а она уж и растаяла!

– Турок! Ревнивый турок! Башибузук! – отругивалась от мужа Глафира Семеновна.

Николай Иванович настоял на быстром отъезде, и в тот же день в пять часов они были уже на станции железной дороги и сидели в поезде, взяв билеты прямого сообщения до границы. Глафира Семеновна дулась на мужа и сидела, от него отвернувшись. Он попробовал заговорить с ней, но она ответила: «Убирайся к черту!» До отхода поезда оставалось еще минут пять. Он отворил окно в купе и стал смотреть на платформу, на суетящуюся на платформе публику, на железнодорожных служителей, тащивших пледы и саквояжи, и вдруг среди толпы заметил коммивояжера. Коммивояжер бегал от вагона к вагону и заглядывал в окна. Николая Ивановича передернуло.

– Фу-ты черт! Да неужто этот нахал опять поедет с нами в поезде! – воскликнул он вслух и, обратясь к жене, сказал: – Радуйтесь! Ваш прихвостень будет опять при вас. Вон он по платформе бегает и ищет нас.

Коммивояжер действительно искал их. Заметив в отворенном окне голову Николая Ивановича, он сейчас же подскочил к окну и, размахивая руками, заговорил что-то по-французски. Говорил он раздраженно, держал в руке визитную карточку, и по тону речи Николай Иванович заметил, что это были далеко не любезности.

– Да что ты, тонконогая волчья снедь, ругаться со мною задумал, что ли? – спросил его Николай Иванович по-русски, выставляя из окна голову.

Француз продолжал кричать и делать угрожающие жесты.

– Смеешь еще руками махать, пес ты смердящий! До рук, брат, если дело дойдет, так у меня вот что есть. Закуска важная… – сказал Николай Иванович и выставил французу из окна кулак.

В это время раздался звонок, а вслед за этим свисток паровоза, и поезд тронулся. Француз, казалось, только этого и ждал. Он подскочил к высунувшейся голове Николая Ивановича и схватил ее за уши.

– Что? Ах, так ты так-то! – взревел Николай Иванович и, высунув руку, сбил с француза шляпу и схватил его, в свою очередь, за волосы.

Француз тоже взревел.

– Arretez! Arretez![427]427
  Остановите! Остановите!


[Закрыть] – кричал он, требуя остановки поезда, но поезд не останавливался, и французу пришлось пробежать несколько шагов по платформе за вагоном, пока он успел освободиться из рук Николая Ивановича.

Когда Николай Иванович обернулся к жене, поезд уж катил на всех парах.

– Каков мерзавец-то. Драться задумал со мной! Ну да ведь я не дурак! И я удружил ему. До новых веников не забудет! Вот мои трофеи, – проговорил Николай Иванович и показал жене клок волос француза, который он держал в кулаке.

LXXXI

Пассажиров, выехавших из Женевы, было немного, да и те разместились главным образом в вагонах третьего класса, второй же класс почти совсем пустовал, так что супруги ехали одни в купе. Первое время Глафира Семеновна все еще продолжала дуться, сидела, отвернувшись от мужа, и совсем не отвечала на его слова, которыми тот так и сыпал, но когда он, раскрыв ладонь, стал собирать волосы, вырванные из головы коммивояжера, сделал из них маленькую прядь и завернул в клочок бумаги, она не выдержала и улыбнулась.

– Трофеи… хочу спрятать, – отвечал Николай Иванович на ее улыбку.

– Охота! Куда тебе эту дрянь? – поморщилась Глафира Семеновна.

– В воспоминание о богоспасаемом граде Женеве. Приеду домой и буду показывать, как я расправился с нахалом. Победа… Жаль только, что француз попался, а не немец. Будь это немецкие волосы, так даже в брелок отдал бы вделать и носил бы его на часовой цепочке.

– Да это, кажется, был и не француз, а жид.

– То-то я думаю, что французский жид. Нахальство-то уж очень велико.

– Теперь и я скажу, что нахал. Вообрази, ведь он написал мне любовное письмо и просил свидания со мной.

– Да что ты! Ах, мерзавец! Вот видишь, видишь… Чувствовало мое сердце! Где же это письмо?

– Разумеется, я его сейчас же разорвала, а то бы ты черт знает что наделал из ревности.

– О! Да я бы из него дров и лучин нащепал!

– И тебя бы арестовали, и мы бы из Женевы не выехали. Вот во избежание скандала-то я и разорвала. На раздушенной розовой бумажке письмо.

– Ах, подлец, подлец! Когда же это письмо он успел тебе передать? – допытывался Николай Иванович.

– Он не сам передал, а мне передала письмо девушка из нашей гостиницы.

– Это после истории с розой или раньше?

– После. Письмо мне передала девушка, когда мы вернулись из ресторана в гостиницу, но, должно быть, оно было оставлено девушке раньше. Ты вышел из номера, а девушка мне тайком и передала. Бумажка розовая, атласная, конвертик с розой и бабочкой.

– Да что ты меня словно дразнишь! – опять вспылил Николай Иванович. – Расхваливаешь бумажку, конвертик…

– Не поддразниваю, а просто рассказываю тебе.

– Тебе не обидно, тебе не противно, что он черт знает за какую путаную бабенку тебя принял?

– Да что ж обижаться на дурака! – спокойно отвечала Глафира Семеновна.

– Нахал! Мерзавец! Подлец! Нет, уж я теперь его волосы непременно вставлю в брелок и буду носить в воспоминание победы.

Николай Иванович свернул бумажку с волосами коммивояжера и спрятал ее в кошелек.

– А все ты своими улыбками ему повод подала. «Мусье, мусье… мерси, мерси»… Вот тебе и мерси. Ты особенно какие-то пронзительные улыбки перед ним делала, когда мы ехали из Парижа в Женеву, – вот он и возмечтал. Два раза за руку его взяла; черт знает кто, а ты ему руку подаешь!

– Да ведь нужно было поблагодарить его за любезность. Ты, я думаю, видал, как он распинался перед нами в вагоне. Ужин нам схлопотал, конфектами нас угощал. А уж как он образцы кружев мне дешево продал, так это просто удивительно!

– Молчи, пожалуйста, не расхваливай мерзавца!

Произошла пауза. Николай Иванович злился и усиленно затягивался папироской.

– Тебе-то больно от него попало! – начала опять Глафира Семеновна.

– Ну что за больно! Он только схватил меня за голову.

– Нет, за уши. Вон уши-то и посейчас у тебя красны.

– Да что ты словно радуешься! – возвысил голос Николай Иванович. – Конечно же, ему вдесятеро больше от меня досталось, и доказательством вот этот клок волос, – хлопнул он себя по карману. – У меня трофей, а у него ничего.

– Ты знаешь, ведь он тебя на дуэль вызывал, – продолжала Глафира Семеновна.

– Да что ты врешь! Когда?

– А когда подошел к окну вагона. Ты ведь по-французски не понимаешь, а я-то поняла. Из-за этого он тебе и карточку свою визитную совал.

– Скотина! Задал бы я ему дуэль. Пополам бы его перервал, ежели бы не сидел в вагоне. Туда же, дуэль, жидконогая кочерга эдакая!

– Да он и звал тебя выйти из вагона, а когда ты не вышел, то он схватил тебя за уши, намереваясь побить, что ли.

– Да не хватал он меня за уши!

– Ну не хватал, не хватал.

– Конечно же, не хватал. Что, я не чувствовал, что ли! – отпирался Николай Иванович.

Глафира Семеновна посмотрела на мужа и улыбнулась.

– Да что ты подсмеиваешься-то надо мной! – крикнул тот, раздражаясь.

– Просто мне забавно, что такое приключение с нами в дороге стряслось. Точь-в-точь как во французском романе. Я даже читала что-то подобное, – отвечала Глафира Семеновна. – Конечно, только там драки не было и никто ни у кого не вырывал клока волос, а все обошлось по-благородному, – прибавила она. – Какой-то граф влюбился в замужнюю маркизу…

– Сочиняй, сочиняй! Эта маркиза-то ты, что ли?

– Да вот вроде нас. Только это было не в вагоне, а на станции железной дороги. Маркиз с маркизой сидели на станции и отправлялись в Ниццу. Вдруг входит граф и прямо подает карточку: «Рю Лафайет, нумер такой-то»… Затем объяснение: «Двоим нам нет места на земном шаре… Или я, или вы… Присылайте секундантов»… И вот они едут в Италию, и там, среди лимонной рощи…

– Молчи, молчи! Вздор городишь! – перебил жену Николай Иванович.

– Но там маркиза была влюблена в графа. Маркиз был старик… – не унималась Глафира Семеновна.

– Довольно, тебе говорят!

– А ну тебя! Ни о чем путном говорить с тобой нельзя.

– Не люблю я слушать твоих романов. Ведь это все вздор, чепуха…

– Так о чем же говорить-то?

– А вот хоть о том, что в этом ресторане в Женеве, в котором мы обедали, за водку меня просто ограбили. Знаешь, по скольку с меня взяли за рюмку русской очищенной водки? По два франка, то есть по восьми гривен на наши деньги, ежели считать по курсу. Пять маленьких рюмок я выпил и заплатил десять франков, четыре рубля. Ах, грабители, грабители! За простую русскую водку! Глаша, слышишь?

– Да не желаю я об водке разговаривать! Ты об романах не желаешь, а я об водке – вот тебе и весь сказ.

Водворилась пауза. Николай Иванович прижался в угол дивана и стал похрапывать.

Поезд мчался по направлению к Берну среди живописных гор, усеянных по склонам виноградниками. Надвигались сумерки. Темнело.

LXXXII

Швейцарские железные дороги изобилуют станциями. Поезд бежал с необыкновенной быстротой, но то и дело, почти каждые десять минут, останавливался на какой-нибудь станции на одну минуту, быстро выпускал и забирал пассажиров и снова мчался. Второй класс так и не наполнялся пассажирами – все ограничивались третьим классом, и супруги сидели в купе второго класса по-прежнему одни. Николай Иванович спал крепким сном и раскатисто храпел. Глафире Семеновне не спалось. На каждой станции она отворяла окно и наблюдала выходящую из поезда и входящую публику, продавцов и продавщиц, снующих по платформе и предлагающих публике пиво в стаканах, сандвичи, груши, яблоки, виноград, букетики цветов, плетеные корзиночки, мелкие стеклянные изделия, фотографии швейцарских видов, конфеты, печенье и т. п. Сначала продавцы и снующая публика говорили только по-французски, потом к французскому языку стал примешиваться немецкий язык, и наконец вдруг французский язык исчез совершенно и воцарился один немецкий. Началась немецкая Швейцария. Глафира Семеновна, заметив изменение языка при покупке съестных предметов, начала будить мужа.

– Можешь ты думать, опять Неметчина началась, – говорила она, расталкивая его. – Повсюду немецкий язык и самые серьезные рожи. Пока был французский язык, рожи были веселые, а как заговорили по-немецки – все нахмурилось.

Николай Иванович что-то промычал и стал протирать заспанные глаза.

– Боюсь, как бы нам опять не перепутаться и не попасть туда, куда не следует. Немецкая земля нам несчастлива, – продолжала Глафира Семеновна. – Ты уж не спи. Надо опять поспрашивать, туда ли мы едем.

– Нет, нет. Какой тут сон! Довольно. Я есть хочу, – отвечал Николай Иванович.

– Еды здесь много. На каждой станции можешь наесться и напиться, не выходя из вагона. К окнам и пиво, и бутерброды подносят. А вот поспрашивать-то надо, туда ли мы едем.

– Да мы куда, собственно, едем-то теперь? Прямо в Россию или…

– Нет, нет, надо остановиться в Вене. День проживем в Вене. Но вот вопрос – в Вену ли мы едем? Может быть, давно уже нужно было пересесть в другой вагон, а мы сплоховали. В Неметчине ведь все с пересадкой…

– Непременно нужно спросить кондуктора.

– Кондуктор-то совсем не показывается в вагоне. Как посмотрел наши билеты в Женеве, так и исчез. Право, меня берет сомнение, туда ли мы едем.

– Ты разгляди хорошенько книжку билетов и сообрази, были ли те станции, на которые нам даны билеты. На билетах написаны станции, – старался пояснить Николай Иванович, достал книжки билетов и вместе с женой стал их рассматривать. – Вот Берн… вот Цюрих… Проезжали ли мы мимо Берна и Цюриха? – задал он вопрос.

– Да кто же их разберет! – дала ответ Глафира Семеновна.

На следующей же станции Глафира Семеновна, высунувшись из окна, кричала проходившему мимо вагона кондуктору:

– Хер кондуктор! Коммензи бите! Вен… Во Вен?[428]428
  Подойдите, пожалуйста! Вена… Где Вена? – Здесь и далее пер. с нем. (если не указано иное).


[Закрыть]

Но слова «Вен» он не понимал и ответа никакого не дал. Наконец кельнер, разносивший мимо вагонов пиво на подносе и у которого Николай Иванович выпил два стакана, сжалился над супругами и спросил по-немецки:

– Wie heiss die Station?[429]429
  Как называется станция?


[Закрыть]

– Вен… Штадт Вен… – повторила Глафира Семеновна и показала книжку, а в ней билет, на котором было написано: “Wien”.

– Wien, – прочитал кельнер, улыбаясь, и прибавил по-немецки: – Это далеко… это Австрия, а вы в Швейцарии.

– Вин… Вин… – подхватила Глафира Семеновна. – «Вин» по-немецки Вена-то называется, а не «Вен»… – пояснила она мужу. – А я-то «Вен». Он говорит, что Вин еще далеко. Ну а сидим-то мы в том вагоне, в котором следует? Вагон ист Вин?[430]430
  Вагон есть Вена?


[Закрыть] – допытывалась она у кельнера.

Тот начал говорить что-то по-немецки, но паровоз свистнул, и поезд помчался.

Часа через два в купе вошел, однако, кондуктор, мрачно осмотрел книжку билетов, оторвал из книжки несколько билетов, в том числе и билет с надписью «Цюрих», и сказал супругам:

– Zürich zwölf Minuten… In Romanshorn müssen Sie umsteigen[431]431
  В Цюрихе стоянка 12 минут… В Романсхорне вам нужно будет сделать пересадку.


[Закрыть].

– Так и есть: пересадка! – воскликнули супруги, услыхав знакомое им слово “umsteigen”, и испуганно стали допытываться у кондуктора, где должна быть эта самая пересадка и в котором часу.

Разговор был долгий, но ни кондуктор, ни супруги друг друга не поняли и расстались в недоумении.