Текст книги "Наши за границей"

LXVII

Мадам Баволе, жирная хозяйка винной лавки (то торговое заведение, где сидели супруги, была винная лавка), оказалась изрядным питухом. Разлив вино в стаканы, она хриплым контральто воскликнула:

– Ah, que j’aime les russes! Ah, que je suis bien aise de voir monsieur et madame! Buvons sec! Avec les russes il faut boire à la russe[365]365
  Ах, как я люблю русских! Ах, как же я рада встрече с месье и мадам! Выпьем до дна; с русскими надо пить по-русски.


[Закрыть]. Tvoe zdorovie, douchinka! – произнесла наконец она три русские слова, чокнулась с супругами, залпом выпив стакан, опрокинула его себе на голову, звякнув им о гребенку.

– Ой, баба! Вот пьет-то! – невольно выговорила Глафира Семеновна, удивленно смотря на хозяйку. – Да это халда какая-то.

– Оставь, погоди… Все-таки человек она, бывалый в России… Приятно… Видишь, как хвалит русских, – перебил жену Николай Иванович и тоже осушил свой стакан.

Глафира Семеновна только пригубила. Это не уклонилось от взора хозяйки винной лавки.

– О нет, мадам… Так невозможно. Так русские не пьют. Надо пить досуха, – заговорила она по-французски и стала принуждать Глафиру Семеновну выпить стакан до конца.

Глафира Семеновна отнекивалась. Хозяйка приставала. За жену вступился Николай Иванович.

– Как голова по-французски? – спросил он ее.

– Ля тет.

– Она малад. У ней малад ля тет[366]366
  Она больна. У нее болит голова.


[Закрыть], – обратился он к француженке, показывая рукой на женину голову.

– Mais c’est du bon vin, madame, que je vous donne. От этого вина никогда не будет болеть голова. Вы знаете monsieur Petichivsky à Pétersbourg? Je crois qu’il est colonel à présent. Ах, как мы с ним хорошо веселились в Петербурге! Вот был веселый человек и любил выпить. Et môme très riche… Beaucoup d’argent…[367]367
  Но, мадам, я подаю вам хорошее вино… Вы знаете месье Петишевского в Петербурге? Полагаю, он теперь уже полковник… И в то же время очень богат. Много денег…


[Закрыть] Много деньги…

Тараторя без умолку, жирная француженка стала припоминать улицы и французские рестораны Петербурга.

– Невский… Гранд Морская… Ресторан Борель… «Самарканд»… Я думаю, что теперь все эти улицы и рестораны в Петербурге еще лучше, чем они были прежде. N’est се pas, monsieur? А Нева? Нева? C’est un fleuve ravissant[368]368
  Не правда ли, месье?.. Это прекрасная река.


[Закрыть].

Супруги кое-как понимали француженку, кое-как удовлетворяли ее любопытству, ломая французский язык, прибавляя к нему русских слов и сопровождая все это пояснительными жестами, хотя Глафира Семеновна немного и позевывала. Ей не нравилось сообщество чересчур развязной экс-певицы.

Экс-певица рассказывала между тем по-французски:

– Все мои товарищи по сцене имеют теперь капитал, а у меня, у меня по моей доброте остались только крохи, на которые я и открыла вот этот бювет… Да, монсье, я жила хорошо, но потеря голоса, потеря фигуры, – (она указала на свою толщину), – et les circonstances… – Она не договорила, махнула рукой и прибавила: – Et à présent je suis une pauvre veuve – et rien de plus…[369]369
  И обстоятельства… И теперь я бедная вдова, и ничего более…


[Закрыть]

– Вдова она, вдова… – перевела мужу Глафира Семеновна, ухватившись за слова, которые поняла. – Говорит, что бедная вдова.

– Вдова? Вот откровенная! Всю жизнь свою рассказала, – сказал Николай Иванович и тут же фамильярно хлопнул француженку по плечу, прибавив: – Люблю, мадам, за откровенность. Глаша, как откровенность по-французски? Переведи!

– Не знаю.

– Экая какая! Ничего не знаешь. За душу, мадам, люблю, за душу. By компренэ? Нон? Как, по крайней мере, Глаша, душа-то по-французски?

– Душа – лам.

– За лам, мадам, люблю, за вотр лам. За хорошую, теплую душу. Пур вотр бьян лам.

Француженка поняла, протянула руку и, крепко пожав ее, сказала:

– Мерси, монсье… Благодарю… Voila je me souviens encore de quelques mots russes[370]370
  Я вот до сих пор помню несколько русских слов.


[Закрыть].

Николай Иванович хотел налить из бутылки вина, но бутылка была пуста. Француженка это заметила и сказала:

– Это была моя бутылка, монсье… C’est de moi, c’est pour les voyageurs russes que j’adore[371]371
  Это от меня, это для русских путешественников, которых я обожаю…


[Закрыть], но теперь вы можете спрашивать, что вы хотите.

– Этой бутылкой она нас угощает, – перевела мужу Глафира Семеновна. – Вот какая! За границей нас еще никто не угощал, – прибавила она, и гостеприимство толстой француженки несколько расположило ее в пользу француженки. – Мерси, мадам, – поблагодарила ее Глафира Семеновна. – Хоть уж и не хочется мне, чтобы ты еще пил, но надо ответить ей тоже бутылкой за ее угощение.

– Непременно, непременно, – заговорил Николай Иванович и, поблагодарив, в свою очередь, француженку, воскликнул: – Шампанского бутылку! Шампань, мадам…

Шампанского в винной лавке не нашлось, но толстая француженка тотчас же поспешила послать за ним прислуживавшую в ее лавке девушку, и бутылка явилась. Толстая француженка сама откупорила бутылку и стала разливать в стаканы.

– За здоровье французов! Пур ле франсэ! – возгласил Николай Иванович!

– Vive la France! Vive les Français! – ответила француженка, встав co стула, распрямилась во весь рост и эффектно, геройски, по-театральному подняла бокал.

На возглас “Vive la France” отозвались и французы без сюртуков, игравшие в домино, и тоже гаркнули: “Vive la France”. Николай Иванович тотчас же потребовал еще два стакана и предложил выпить и французам, отрекомендовавшись русским. Французы приняли предложение и уже заорали “Vive la Russie”. Все соединились, присев к столу. Дожидавшийся на улице Николая Ивановича и Глафиру Семеновну извозчик, заслыша торжественные крики, тоже вошел в винную лавку. Николай Иванович спросил и для него стакан. Одной бутылки оказалось мало, и пришлось посылать за другой бутылкой.

– Де бутель, де! Две бутылки! – командовал он прислуживающей девушке.

Глафира Семеновна дергала за рукав мужа.

– Довольно, довольно. Не посылай больше. Передай мой стакан извозчику. Я все равно пить не буду, – говорила она, но остановить Николая Ивановича было уже невозможно.

– Нельзя, нельзя, Глашенька. Пьют за русских, пьют за французов, так неужели ты думаешь, что я обойдусь одной бутылкой! Останавливай меня в другом месте, где хочешь, и я послушаюсь, а здесь нельзя! – отвечал он.

Когда появились еще две бутылки шампанского, извозчик тоже подсел к супругам. Он что-то старался им рассказать, тыкая себя в грудь и упоминая слово “royaliste”[372]372
  Роялист.


[Закрыть], но ни Николай Иванович, ни Глафира Семеновна ничего не поняли. Толстая мадам Баволе оживлялась все более и более. Сначала она спорила с французами без сюртуков, упоминая с каким-то особенным восторгом про императора Луи Наполеона и протягивая руку извозчику, потом, обратясь к супругам, опять заговорила о Петербурге и кончила тем, что, взяв стакан в руки и отойдя на средину лавки, запела разбитым, сиплым, переходящим в бас контральто известную шансонетку: “Ah, que j’aime les militaires”[373]373
  «Ах, как я люблю военных».


[Закрыть]. Пение было безобразное, мадам Баволе поминутно откашливалась в руку, но тем не менее Николай Иванович и вся мужская публика приходили в восторг.

– Браво! Браво! – кричал после каждого куплета Николай Иванович, неистово аплодируя.

Глафира Семеновна уже дулась и уговаривала его ехать домой, но он не внимал и, видя, что две принесенные бутылки были уже пусты, стукал ими по мраморному столу и отдавал приказ:

– Анкор шампань! Анкор де бутыль! За французов всегда рад выпить!

LXVIII

Пир, устроенный Николаем Ивановичем в винной лавке толстой мадам Баволе, разгорался все более и более. Было уже выпито восемь бутылок шампанского, на столе стояла уже плетеная корзинка с крупными грушами и виноградом. Общество, состоявшее из супругов, самой мадам Баволе, двух французов без сюртуков и извозчика, оживлялось все более и более. Исключение представляла Глафира Семеновна, которая умоляла Николая Ивановича ехать домой, но он не внимал. Как это всегда бывает у людей, разгоряченных вином, все говорили вдруг и никто никого не слушал. Русский говор Николая Ивановича резко выделялся среди французской речи других собеседников. Его никто не понимал, но он думал, что его понимают. С французами у него шли рукопожатия, похлопывания друг друга по плечу; один из французов без сюртука, поминутно упоминая об Эльзас-Лотарингии, даже поцеловался с ним. Пили за русских, пили отдельно за казаков и почему-то за саперов. Последний тост был предложен самой мадам Баволе, после чего она опять удалилась на средину лавки и, встав в театральную позу, пропела вторую шансонетку, на этот раз в честь саперов: “Rien n’est sacré pour un sapeur”[374]374
  «Для сапера нет ничего святого».


[Закрыть].

Опять крики «браво», опять аплодисменты, хотя пение было ниже всякой посредственности. Изрядная порция выпитого вина окончательно лишила толстую мадам Баволе голоса. Аплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей приятно напоминали ее театральное прошлое. Как старая кавалерийская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже в водовозке начинает ступать в такт и по-ученому перебирать ногами, так и мадам Баволе при аплодисментах величественно выпрямлялась, прикладывая руку к сердцу, и раскланивалась. Раз она даже по старой театральной привычке послала неистово аплодировавшему Николаю Ивановичу летучий поцелуй, прибавив: “Pour mon bon russe”[375]375
  Моему милому русскому.


[Закрыть]. Глафира Семеновна ревниво вспыхнула и заговорила:

– Как ты хочешь, а ежели ты сейчас не отправишься домой, я уеду одна.

– Сейчас, Глашенька, сейчас, погоди чуточку… Ведь в первый только раз пришлось в Париже с настоящими теплыми людьми встретиться, – отвечал Николай Иванович. – Люди-то все душевные.

– Но понимаешь ты, я есть хочу, есть. Ведь мы сегодня еще не обедали. В здешнем кабаке ничего, кроме гнилых яиц и редиски, нет, а ведь это не обед.

Заметив, что Глафира Семеновна сбирается уходить, к ней подскочила и мадам Баволе, принявшись ее уговаривать, чтоб она не уходила.

– Me ну вулон динэ. Ну навон па анкор дине о’журдюи, – отвечала ей Глафира Семеновна.

– Diner? Vous n’avez pas dine, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le diner[376]376
  – Но мы хотим обедать. Мы еще не обедали сегодня… – Обедать? Вы не обедали, мадам? Сейчас же принесу вам обед.


[Закрыть], – и за обедом было послано.

Явился вареный омар, явилась ветчина и холодный паштет. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетит, так как действительно есть хотела. Французы без сюртуков набросились на омара.

А театральные представления мадам Баволе шли своим чередом. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая с прибавлением подергивания юбкой и размашистых жестов. Далее шли арийки из опереток. Мадам Баволе подпевал француз без сюртука; но так как оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тем, что мадам Баволе стала танцевать канкан. Неуклюже запрыгало по винной лавке ее грузное тело, ударяясь о стулья и столы. Тяжелые, толстые, как у слона, ноги поднимались плохо, но тем не менее перед ней бросился отплясывать и француз без сюртука. Мадам Баволе запыхивалась, еле переводила дыхание, но все-таки продолжала выделывать резкие па перед французом без сюртука. Николай Иванович смотрел, смотрел на танцы, воодушевился и не выдержал соблазна.

– То было франсе, а вот это а-ля рюсс! – воскликнул он и сам пустился по лавке вприсядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбежала вон из винной лавки.

– Глаша! Глаша! Куда ты? Подожди немного! – бросился за ней Николай Иванович и стал упрашивать остаться.

– Нет, уже сил моих больше нет. Довольно! – раздраженно и сквозь слезы отвечала она, стоя на пороге лавки, и крикнула в отворенную дверь извозчику: – Коше! Же ве домой… Же ве а-ля мезон. Вене зиси э партон аля мезон[377]377
  Я хочу домой… Идите сюда и поехали домой.


[Закрыть].

Извозчик выбежал за Глафирой Семеновной и, участливо бормоча: “Madame est malade, je vois que madame est malade”[378]378
  Мадам больна, я вижу, что мадам больна…


[Закрыть], стал подсаживать ее в экипаж.

– Да дай хоть за вино-то рассчитаться – и я с тобой поеду, – говорил Николай Иванович.

– Черт! Дьявол! Бездушная скотина! Не хочу с тобой ехать! Оставайся в пьяной компании, обнимайся с нахальной бабой… Рассчитаться с извозчиком и у меня золотой найдется. Посмотрю я, как ты один будешь шляться по Парижу без французского языка. Коше! Алле! Алле, коше! – приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

– Но ведь я же могу сию минуту… – бормотал Николай Иванович. – Мадам! Комбьян? Сколько аржан? – крикнул он француженке, обернувшись в открытые двери лавки, но экипаж уж тронулся, и кучер постегивал бичом застоявшуюся лошадь. – Глаша! Глаша! Погоди! – раздался голос Николая Ивановича вслед удалявшемуся экипажу.

Из экипажа ответа не было, и экипаж не останавливался.

На улицу выбежали мадам Баволе и французы без сюртуков и остановились около Николая Ивановича.

– Madame est partie?.. Il me semble, que madame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien[379]379
  Мадам уехала?.. Мне кажется, что мадам капризна, но не плачьте, мы повеселимся хорошо. – Примеч. авт.


[Закрыть], – говорила мадам Баволе, как бы подсмеиваясь над Николаем Ивановичем, и, взяв его под руку, снова втащила в свою лавку.

LXIX

Оставшись с компанией один, Николай Иванович очутился совсем уж без языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французских слов был крайне ограничен и состоял только из хмельных слов, как он сам выражался, тем не менее он все-таки продолжал бражничать с компанией. Пришлось разговаривать с собутыльниками пантомимами, что он и делал, поясняя свою речь. Хоть и заплетающимся от выпитого вина языком, но говорил он без умолку, и, дивное дело, при дополнении жестами его кое-как понимали. А говорил он обо всем: о Петербурге, о своем житье-бытье, о жене, о торговле.

– Ма фам бьян фам, но она не любит буар вен[380]380
  Моя жена хорошая жена, но она не любит пить вино.


[Закрыть]. Нон буар вен, – объяснял он внезапный отъезд Глафиры Семеновны и при этом щелкал по бутылке пальцами и отрицательно качал головой.

– Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette façon[381]381
  О, месье! Почти все женщины таковы.


[Закрыть], – отвечал ему один из французов без сюртуков.

– Как женатые мужчины, так и замужние женщины – несчастные люди. Это я по опыту знаю, – поддакивала раскрасневшаяся мадам Баволе. – Вот я теперь вдова и ни на что не променяю свою свободу.

Волосы ее растрепались, высокая гребенка с жемчужными бусами съехала на бок, лицо было потно и подкрашенные брови размазаны. Она была совсем пьяна, но все-таки еще чокалась с Николаем Ивановичем и говорила:

– Buvons sec, monsieur!..[382]382
  До дна, месье!..


[Закрыть]

– Зачем мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. А-ля рюсс. Я – Николай Иваныч, – тыкал он себя пальцем в грудь.

– Oui, oui… Je me souviens…[383]383
  Я вспоминаю…


[Закрыть] Petr Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

– Николай Иваныч.

– Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitsch. Et votre nom de famille?[384]384
  До дна, Николай Иванович. А как ваша фамилия?


[Закрыть]

– Фамилия? Маршан[385]385
  Купец.


[Закрыть] Иванов.

– Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier…[386]386
  Послушайте, месье. Я тоже торгую. Я перчаточник… Перчаточник – понимаете?


[Закрыть] – подскочил один из французов. – Vous comprenez gantier?

И в пояснение своих слов он вытащил из брючного кармана перчатки.

– Перчаточник? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршан канаты и веревки. Вот…

Николай Иванович стал искать веревку, нашел ее на горлышке бутылки из-под шампанского и указал.

– А канат вот…

Он оторвал веревку с бутылки и показал пальцами толщину ее. Французы поняли.

– Тю маршан и же маршан – де маршан. Руку, – продолжал Николай Иванович, протягивая французу руку.

Следовало “Vive la France”, “Vive la Russie”, и опять пили.

– А-ля рюсс! – воскликнул Николай Иванович и лез со всеми целоваться. – Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадам Баволе с особенным удовольствием чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рекой. Выпито было много. Память у Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Далее Николай Иванович смутно помнит, что они куда-то поехали в четырехместном парном экипаже. Он, Николай Иванович, сидел рядом с мадам Баволе, и на ней была высочайшая шляпка с широкими полями и целым ворохом перьев. Два француза сидели против него. Помнит он какой-то сад, освещенный газом, нечто вроде театра, сильно декольтированных женщин, которые пели и приплясывали, помнит звуки оркестра, помнит пеструю публику, помнит отчаянные танцы, помнит, что они что-то ели в какой-то красной с золотом комнате, припоминает, что он сидел с какой-то француженкой обнявшись, но не с мадам Баволе, а с какой-то тоненькой, востроносой и белокурой, но все это помнит как сквозь сон.

Как он вернулся к себе домой в гостиницу, он не знал, но проснулся он у себя в номере на постели. Лежал он хоть и без пиджака и без жилета, но в брюках и в сапогах и с страшной головной болью. Он открыл глаза и увидал, что в окно светило яркое солнце. Глафира Семеновна в юбке и в ночной кофте стояла к нему спиной и укладывала что-то в чемодан. Николай Иванович на некоторое время притворился спящим и стал соображать, как ему начать речь с супругой, когда он поднимется с постели, – и ничего не сообразил. Голова окончательно отказывалась служить. Полежав еще немного не шевелясь, он стал осторожно протягивать руку к ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотреть, который час. Часы он ощупал осторожно, осторожно посмотрел на них и очень удивился, увидав, что уже третий час дня; но когда стал класть часы обратно на столик, часовая цепочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся над открытым сундуком Глафира Семеновна обернулась и, увидав Николая Ивановича шевелящимся и с открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

– Ах, проснулся! Мерзавец!..

– Глаша, прости… Прости, голубушка… Ведь ты сама виновата, что так случилось, – пробормотал Николай Иванович, стараясь придать своему голосу как можно более нежности и заискивающего тона, но голос хрипел и сипел после вчерашнего пьянства.

– Молчи! Я покажу тебе, как я сама виновата! Еще смеешь оправдываться, пьяница! – перебила его Глафира Семеновна.

– Ну прости, ангельчик. Чувствую, что я в твоей власти.

– Не сметь называть меня ангельчиком. Зови ангельчиком ту толстую хабалку, с которой ты пьянствовал и обнимался, а меня больше не смей!

– С кем я обнимался? С кем?

– Молчать! Ты, я думаю, с целым десятком мерзавок обнимался, пропьянствовав всю сегодняшнюю ночь.

– Глаша! Глаша! Зачем так? Зачем так? Видит бог… – заговорил Николай Иванович, поднявшись с постели и чувствуя страшное головокружение.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустилась на открытый чемодан и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

LXX

Глафира Семеновна плакала, а Николай Иванович встал с постели и молча приводил свой костюм в порядок. Делал он это не без особенных усилий. После вчерашней выпивки его так и качало из стороны в сторону, голова была тяжела, как чугунный котел, глазам было трудно глядеть на свет, и они слезились, язык во рту был как бы из выделанной кожи. Николай Иванович тщательно умылся, но и это не помогло. Он попробовал закурить папироску, но его замутило. Бросив окурок и откашлявшись, он подсел было к Глафире Семеновне.

– Прочь! – закричала та, замахнувшись на него. – Не подходи ко мне. Иди к своим мерзавкам.

– К каким мерзавкам? Что ты говоришь!

– А вот к тем, от которых ты эти сувениры отобрал.

Глафира Семеновна подошла к его пальто, висевшему на гвозде около двери, и стала вынимать из карманов пальто пуховую пудровку, карточку с надписью “Blanche Barbier” и адресом ее, гласящим, что она живет на Итальянском бульваре, дом номер такой-то. Далее она вынула пробку от хрустального флакона, смятую бабочку, сделанную из тюля и бархата, и прибавила:

– Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Иванович удивленно выпучил глаза и развел руками.

– Решительно не понимаю, откуда это взялось, – сказал он, но тут же сообразил, что можно соврать, и пробормотал: – Ах да… Бабочку эту я для тебя купил, но только она смялась в кармане. Очень хорошенькая была…

– Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку от флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланш с адресом тоже у вас для меня?!

– Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я был пьян, откровенно говорю, что я был пьян, но это непременно адрес дешевой портнихи, которую мне рекомендовала для тебя мадам Баволе.

«Фу, выпутался», – подумал Николай Иванович, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги», – и полезла в другой карман пальто, из которого вытащила длинную черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицах и спросила:

– И эту старую перчатку для меня тоже купил?

– Недоумеваю, решительно недоумеваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только разве, что этот француз, с которым мы вместе пили, в карман мне засунул как-нибудь по ошибке.

– Отлично, отлично. Стало быть, француз в женских перчатках выше локтя щеголял. Уж хоть бы врали-то как-нибудь основательно, а то ведь чушь городите. Ясно, что вы обнимались с разными мерзавками и вот набрали у них разного хламу на память. Я ведь вас, мужчин, знаю, очень хорошо знаю! А где ваши деньги, позвольте вас спросить? – наступила Глафира Семеновна на мужа, который от нее пятился. – Третьего дня вечером у вас было в кошельке сорок золотых, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нет. Ведь это значит, что вы семьсот шестьдесят франков в один день промотали. Неужто же вы тридцать восемь золотых пропили только в грязном кабаке толстой тумбы.

– Да неужели только два золотых осталось?

– Два, два… Вот, полюбуйтесь, – заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая из-под подушки своей кровати кошелек Николая Ивановича и вынимая из него два золотых.

– Не помню, решительно не помню… – опять развел руками Николай Иванович. – Должно быть, потерял. Сама себя раба бьет за то, что худо жнет. Шампанское, которое мы пили, здесь не ахти как дорого, всего только по пяти или по шести франков за бутылку. Не знаю… Пьян был – и в этом каюсь.

– А я знаю… Эти семьсот франков ушли в руки и в утробы вот этой Бланш и других мерзавок! – грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу в нос карточкой. – Да-с, ей-ей… А что это за портниха – я уже узнала. Пока вы дрыхали до третьего часу, я успела уже съездить на Итальянский бульвар, вот по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланш Барбье.

– Решительно ничего, душечка, не помню, решительно, потому что был пьян как сапожник. Карточка могла попасть в карман от француза, с которым я пил; француз мог и деньги у меня украсть. Черт его знает, какой это такой был француз! И ведь дернула тебя нелегкая заехать вчера в этот кабак толстой бабы.

– Здравствуйте! Теперь я виновата. Не сам ли ты меня упрашивал заехать!

– Неправда. Я только одобрил твой план. Ты отыскивала в Латинском квартале какую-то таверну «Рог изобилия».

– Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, а для того, чтобы посмотреть то место, где, по описанию романа, резчик проиграл свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы иметь понятие о маленьких тавернах Латинского квартала, а ты накинулся на пьянство.

Николай Иванович сделал жалобное лицо и пробормотал, снова разводя руками:

– Бес попутал, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.

– Нет, этого я тебе никогда не прощу! – сделала жест рукой Глафира Семеновна. – Я тебе отплачу тем же, той же монетой.

– To есть как это? – испуганно спросил Николай Иванович.

– Ты кутил, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланш отыскал, а я Альфонса отыщу.

– Не говори вздору, Глаша, не говори… – погрозил жене пальцем Николай Иванович.

– Говори сейчас: где ты шлялся до шести часов утра?

– Не помню, решительно не помню. Был в том кабаке, а потом куда-то ездили всей компанией на гулянье, куда ездили – не помню.

– Ну ладно. Это была первая и последняя твоя гулянка в Париже. Собирайся. Сегодня вечером мы уезжаем из Парижа.

– Но, Глаша, как же это так… А канатное отделение на выставке? Я еще канатного отделения не видал по своей специальности… Не видали мы и картин…

– Знать ничего не хочу. Вон из Парижа. Есть ли у тебя еще чем рассчитаться в гостинице и заплатить за дорогу?

– Это-то есть. Но позволь. Как же уезжать сегодня, ежели я еще денег не получил?

– С кого? Каких денег?

– Да с земляка, с которым мы познакомились в театре «Эдем». Я забыл тебе сказать, что он занял у меня триста французских четвертаков на один день, обещался вчера их принести – и вот…

Николай Иванович выговорил это, понизив голос, но Глафира Семеновна воскликнула:

– Вот дурак-то! Видали вы дурака-то! Дает первому встречному по триста франков! Ну, оттого-то он к нам вчера и не явился, не явился и сегодня. Что он за дурак.

– Нельзя же было, Глаша, не дать. Целый день провели душа в душу.

– Все равно, едем сегодня. Что с воза упало, то пропало.

– Но платья и вещи твои, заказанные в Луврском магазине?

– Вот они, – указала Глафира Семеновна на картонки. – Пока ты спал, я съездила за ними в магазин и привезла. Сбирайтесь ехать. Да заплатите коридорным, которые вас сегодня утром втаскивали под руки в номер. А тому французу, который вас привез сюда в карете, я заплатила и за карету, и за какую-то его шляпу, которую вы сорвали у него с головы и бросили в Сену.

Николай Иванович вздохнул:

– Вот так фунт! Да неужели я был так пьян?

– Слово «мама» не выговаривал. Потом вы внизу у нас в гостинице какое-то зеркало бутылкой разбили, так и за него надо заплатить.

– Господи боже мой! – ужаснулся Николай Иванович, покрутил головой и с жадностью начал пить холодную воду, налив ее в стакан из графина.