Текст книги "Соглядатай, или Красный таракан"
Автор книги: Николай Семченко
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
А утром, когда я вошёл в серый, прокуренный кабинетик, Римма Петровны меня едва узнала и, скривившись, пробурчала:
– Ну и задали вы нам работёнку! Совсем люди бдительность потеряли… Лох – находка для ворья!
Оказывается, в городе объявилась оригинальная группа бандитов. Они, допустим, внимательно отслеживают объявления в газетах о сдаче жилья внаём. А поскольку граждане квартировладельцы не спешат оформить нужные документы в налоговых органах, то рэкетиры решили сами взимать с них проценты за получаемые доходы. При этом «начисляли» ещё и штраф.
Выглядит это примерно так. Квартировладелец, сдавший кому-то жильё, мирно сидит вечерком с газетой перед телевизором. Звонок в дверь: «Откройте! Налоговая полиция!» И удостоверения, естественно, показывают. Перепуганный хозяин, особо не запираясь, признаётся в укрывательстве от налогов. Тогда «налоговики» делают вид, что от души жалеют незадачливого мужика и совсем не хотят, чтобы он в тюрьму угодил. Но штраф всё-таки заплатить придётся. Тут же оформляются вполне правдоподобные квитанции. Незаконопослушный квартировладелец с облегчением платит требуемую сумму, и на том они расстаются. Если денег нет, то жулики переносят срок уплаты на следующий день. И, как правило, приходят за ними.
Но с некоторых пор эти жулики придумали другой, ещё более оригинальный способ наживы. Где-нибудь в тихом месте они подкарауливают одинокого, хорошо одетого прохожего и набрасываются на него. В этот момент невесть откуда появляется бравый милиционер, который мгновенно, как Рембо, раскидывает бандюг и повергает их в бегство. Благодарный потерпевший сам ведёт спасителя к себе домой, чтобы составить всякие разные протоколы, дать портретные описания нападавших и всякое такое.
Преисполненный доверия, человек оставляет милиционера одного в комнате, чтобы, допустим, вскипятить чайник или найти какие-то документы. А жулик в это время быстренько обследует квартиру, делает слепки с ключей и спрашивает вернувшегося хозяина, когда он точно бывает дома. Ну а дальнейшее понятно: грабители проникают в квартиру и выносят всё, что могут.
Я, конечно, рассказал Римме Петровне о встрече у бара «Холстен», описал, как мог, внешность всей троицы.
– А вы не могли бы нарисовать их портреты? – спросила Римма Петровна. – Можно, естественно, фотороботом воспользоваться, но вы – художник, у вас это лучше получится. И быстрее.
Не знаю, быстрее ли это получилось у меня, но через полчаса я положил ей на стол несколько листков с набросками.
– Да, это, кажется, он, – сказала Римма Петровна, вглядевшись в портрет «мента». – Вот и один из пострадавших составил на фотороботе похожий портрет. Смотрите!
Она вытащила из папки листок и положила передо мной. В грубом компьютерном рисунке угадывалось лицо того человека, который выдавал себя за милиционера. Его портрет у меня получился всё-таки лучше, с тонами, полутонами, особенным прищуром по-волчьи острых глаз.
– Прямо как живой, – оценила Римма Петровна. – А вы, оказывается, опасный человек. Стоит вам один раз увидеть человека – и он в вашей памяти, как на фотоснимке.
(Соглядатай! Глаз – алмаз. Как же иначе?)
Тут на столе Риммы Петровны зазвонил телефон. Она сняла трубку, выслушала первую фразу, коротко рыкнула: «Ё-моё!», схватилась за сигарету, послушала звонившего ещё немного и резко нажала на рычажок, отсоединяясь от абонента.
– Симонов, ты чего сидишь в своём кабинете? – закричала она в трубку, лихорадочно набрав какой-то номер. – Ты участковый или кто? Ты на жилмассиве должен быть, а не отчёты составлять! У тебя на Политехнической – разбой, кровь, чёрт знает что! Симонов, а ну быстро дуй туда! И смотри мне, затопчешь следы, смажешь картинку – удавлю собственными руками, ты меня знаешь!
Положив трубку, Римма Петровна довольно мило улыбнулась мне:
– Извините, у нас экстренный выезд. Серьёзное происшествие. За рисуночек – благодарствую.
На том мы и расстались.
Прежде чем отправиться домой, я зашёл в гастроном, взял бутылку кефира, венских булочек и немного сыра. На выходе из магазина висела афиша, приглашающая на новый спектакль драмтеатра. Среди фамилий актёров я прочитал и Юрину. А его самого увидел через у двери своей квартиры. Он с остервенением жал на звонок.
– Привет! – сказал я. – Что так рано? Мы договаривались вроде бы на после обеда…
Юра вздрогнул и обернулся:
– Здравствуй! А я-то думал, что ты дома, но не хочешь открывать. Звоню – звоню… Может, думаю, у тебя какая-нибудь красотка в постельке задержалась. Но ты стесняешься её другу показать…
– Да иди ты в баню, – я понарошку нахмурился. – У тебя одни бабы на уме, несерьёзный ты человек…
– Ох, брат, и не говори, – вздохнул Юра. – Столько я из-за них пережил всякого разного, но никак без них обойтись не могу. А неприятностей от баб – воз и маленькая тележка…
– Да погоди ты! – я оборвал его монолог. – Давай в квартиру войдём. А то все соседи будут в курсе твоих проблем. Чего так кричишь?
– Испытываю сильнейшее душевное волнение, – дурашливо расшаркался Юра. – Разве по мне не видно?
– Вообще-то видно. Что, с утра пить начал?
– Ага, – кивнул Юра. – Зашёл в рюмочную, накатил стакан вина. На бутерброд денег не хватило. Дай закусить!
Мы уже были на кухне, и я на быструю руку сделал из булочек бутерброды с сыром. Юра набросился на них так, будто целую неделю жил по Брэггу.
– Ты, брат, счастливчик, – сказал он. – Свободный человек, что хочешь, то и делаешь. Надзирателя в виде жены не имеешь. А моя-то что вчера учудила? Приволакиваюсь после спектакля, выжатый как лимон, а она мне заявляет: «Где был – туда и иди, пусть тебя, кобеля, там и кормят, и холят-лелеют». Что такое? Оказывается, она от кого-то узнала, что я встречался с этой… господи, как же её зовут?… вот, блин, память…
– А ты в записную книжечку погляди, – ехидно заметил я. – У тебя там такой дон-жуанский список, что куда там Пушкину!
– Алла нас с ней видела у главпочтамта, – продолжал Юра, не обращая внимания на мою подначку. – Представляешь? Какая-то сука настучала Алле…
– Думаешь? Ты, ума палата, нашёл, где встречаться: в центре города, на виду у всех! Аллочка просто мимо проходила…
– Если бы, – вздохнул Юра и потянулся за очередным бутербродом. – Она по чьей-то наводке специально прикатила. Теперь я у неё на покаянии…
– Что, никак без посторонних баб не обойдёшься?
– Обойдусь, – печально ответил Юра. – Если взять мой х… и отрубить под самый корень.
Я рассмеялся. Юра мрачно поглядел на меня и покачал головой:
– Что смеёшься? Если хочешь знать, то я только и думаю о женщинах. Это ж с ума можно сойти! И всё из-за проклятой висюльки, что между ног торчит. И когда только успокоится?
Я снова рассмеялся.
– Не пойму, как ты-то без баб обходишься, – продолжал Юра. – Не стоит, что ли? Или в монахи записался? Так этого я тоже не пойму. Разве можно удержать природу в ежовых рукавицах?
– Как видишь, можно, – ответил я. – И не обязательно отрубать детородный орган…
Юра поскучнел ещё больше. Ах, если бы он знал, что я – причина его семейной размолвки!
Почему я позвонил Алле? Можно подумать, что это чёрт меня дёрнул, заморочил, подлый враг, заставил совершить нелогичный поступок: настучать на лучшего друга его собственной жене! А зачем и почему – сам сатана навряд ли знает…
(А я знаю, а я знаю, хи-хи-хи! Сказать? – Молчи, змея подколодная! Тебе так и хочется лишний раз цапнуть за больное место, и яду подпустить – чем больше, тем лучше… – Ты не Аллу жалеешь, ты себя жалеешь. – Что за чушь? – Нет, не чушь! Разве ты не хочешь, чтобы он окривел, охромел, скособочился и стал бы никому не нужным, даже Аллочке своей, и прозрел бы наконец: только ты один его по-настоящему лю… – Цыц! Замкни пасть на замок, тварь бесчувственная!)
Впрочем, могу объяснить. Мне не нравится, что он разменивается на лёгкие интрижки. Они его иссушают, отрывают от работы, уводят от терпеливой и многострадальной Аллы. И этому уже давно пора положить конец.
Не устраивает такое объяснение?
Ну, хорошо. Вот ещё вариант. Портрет Юры у меня не получается: вроде бы он, но какой-то фотографически плоский, натянутый, без той живинки, которой переполнен оригинал. Когда он позирует, то вверяет мне для обозрения лишь тело, а то, что составляет его суть и тайну, никак не проявляется. Он говорит, смеётся, о чём-то рассуждает, советуется, ругается, и порой даже как бы ищет во мне наперсника, но всё-таки чего-то недоговаривает, оставляет при себе, не делится. Возможно, он – одиночка, из той породы людей, которые не любят ходить строем, избегают всяких митингов и не желают быть ничьими сообщниками. И уж тем более не нуждаются в соглядатае. Но если попробовать вывести его из себя, то, может быть, вспышка искренних эмоций высветит нечто такое, от чего портрет заиграет, оживёт, засветится… И я не мог ничего придумать лучше, как позвонить Алле.
И это объяснение малоубедительно?
Тогда я вообще ничего объяснять не стану.
– Ну, и что мне делать? – спросил Юра.
– Не знаю. Я ни разу женатым не был. Но подозреваю, что жёнам нельзя говорить всю правду.
– Даже когда рассказываешь всё, как есть, Алла продолжает сомневаться, – вздохнул Юра. – Помнишь, как меня те двое побили? Так Алла до сих пор уверена, что меня чей-то муж-рогоносец отделал…
– Совсем ты меня уболтал! – воскликнул я. – Знаешь, куда я ходил утром?
– Знамо, куда. За свежими булочками.
– У Риммы Петровны я был. В милиции. Кажется, они нашли воров, которые ограбили мою квартиру.
– Поздравляю! Ещё бы нашли тех ублюдков, которые меня поколотили…
– Вот их-то и нашли!
И я рассказал всё, что узнал в милиции.
– Вот это сюжет! – восхитился Юра. – Вот это драма! Да нашему бы театру такую пьесу… А то всё какие-то водевильчики работаем, ни уму – ни сердцу, к нам нормальный зритель скоро ходить перестанет. Останутся одни эти, которые пальцы топырят и среди спектакля по мобильнику орут…
– А ты не догадываешься, почему к вам ходит именно такой зритель?
– Да на Ляльку Бревнову они ходят, чего тут гадать! Она как заголится, как грудями тряханёт – так по залу стон идёт. И девочек из кордебалета эти господа любят. Танцорки у нас как на подбор, такие крутые лошадки, куда там до них каким-нибудь топ-моделям!
– О себе, скромник, забыл. Тебе и ролей учить не нужно. Если даже станешь ходить по сцене просто так, туда – сюда, то дамочки всё равно кипятком писать будут. Герой-любовник!
– Разве что… Проклятое амплуа! – он картинно заломил руки. – Понимаешь, я перестаю чувствовать сцену, и мне надоело играть одну и ту же роль. Я не слышу собственной фальши и не верю никаким теориям о воплощении в образ. Всё просто: что режиссёр велит, то и делаю, да и актёрская техника не подводит. Короче, я – обыкновенный ремесленник средней руки…
Юра неожиданно замолчал и выжидательно поглядел на меня. Он явно хотел услышать из моих уст нечто протестующее: дескать, ты, Юрочка, – талант, и никакой не ремесленник, а мятущийся художник и всё такое прочее. Я чувствовал, что ему нужна поддержка. Но вместо того, чтобы хоть как-то его ободрить, я изобразил на лице глубокую печаль и, вздохнув, покачал головой:
– Гениев – единицы, талантов – чуть побольше, ремесленников – тысячи. Искусство, видимо, в том и заключается, чтобы, не смотря ни на что, идти, идти и идти, падать, вставать и снова – в путь! Только так и взойдёшь на вершину…
– И эта вершина может оказаться холмиком твоей могилки. А на ней – железный столбик с надписью: такой-то родился тогда-то и скончался тогда-то. И всё! Никто даже не остановится, проходя мимо…
– Помнишь у Пастернака? «Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь…»
– Резонёрствуешь, брат, – заметил Юра.
– Наверное, сейчас я вообще покажусь тебе полным занудой, но ты, дорогой, уж потерпи немного. По-моему, ты никогда не задумывался, почему и в жизни, и в театре играешь одну и ту же роль. А если бы хоть ненадолго выкинул из головы всех своих баб, плюнул на обязательную субботнюю сауну и преферанс, послал бы всех куда подальше и сел бы у окна с яблоком в руке, а может, с чашкой кофе или рюмкой коньяка – неважно, с чем, но главное: сел бы и подумал, что с тобой происходит и почему именно так, а не иначе…
– Ну-ну! А яблоко – это для антуража или его можно схавать?
– Ритмичные движения челюстей способствуют более продуктивной медитации, понял? – я постарался произнести эту фразу внушительно и серьёзно, как лектор в каком-нибудь заштатном клубе. – И вот, надкусывая сей плод древа познания – не забыл, надеюсь, что Ева соблазнила Адама именно им? – ты бы вдруг отчётливо понял: вся твоя жизнь – не что иное, как сценарий, который ты старательно разыгрываешь. Или, если хочешь, – пьеса, в которой тебе отведена определённая роль. Ты, может быть, и возмущаешься, и протестуешь, и не желаешь делать то, что тебе предписано, но с другой стороны деваться некуда: ничего другого у тебя нет, и если откажешься от того, что есть, то что останется? Пустота, и мор
<пропущено>
внебесной канцелярии сидит несметный штат программистов человеческих судеб. Делать ангелам больше нечего! Всё гораздо проще. Ты мне рассказывал, что твоя мать спала и во сне видела тебя любимцем публики, красавцем-актёром, покорителем женских сердец. Разве она тебе постоянно не твердила: Юрочка, мой красавец, душенька моя ненаглядная, ты лучше всех, не переживай из-за девочки Нади, она тебя недостойна, у тебя ещё сто таких Надь будет, а двести в очередь выстроятся… И всё это выстраивалось в сценарий твоей будущей жизни. Он тебя вполне устраивал…
– Фрейда начитался, что ли? – прищурился Юра. – Шпаришь как по писаному. Не хочу я никаких сценариев! Они меня сковывают. Может, я импровизатор?
– О, вот он, демон, который снова и снова возвращает тебя обратно! Да, ты любишь импровизировать, и в эти моменты как бы ослабевает воздействие программирования твой судьбы. Тебе кажется, что вот-вот ты сделаешь нечто очень важное, ты уже на вершине чего-то иного, ранее незнаемого, и дух захватывает, и страшно, но то новое, что может открыться тебе, так прекрасно, что ты ни о чём другом думать не можешь и уже заносишь ногу, чтобы ступить в незнаемое, но тут некто ехидный спрашивает: «А зачем это тебе надо?» И, ошеломленный, опускаешь ногу на твёрдую землю и задаёшь вопрос сам себе: «А и вправду, зачем это мне надо? Ещё неизвестно, что там будет, а тут – ясность и полный порядок…» Но демон лукаво хихикает и требует: «Иди! Ты можешь потерять всё. Но разве это важно? У тебя будет нечто другое. Правда, ещё неизвестно, лучше ли того, что было. Иди! Импровизируй! Ну, что стоишь? Иди! Только помни: новое – это хорошо забытое старое, и ты это знаешь так же хорошо, как и я». И ты идёшь, но не вперёд, а назад, и оскальзываешься на крутом склоне, и катишься вниз, и, распластавшись на земле, счастливо вздыхаешь: «Слава Богу, цел!» А твой демон ласково шепчет: «С возвращеньицем, милый! Начнём сначала?» И ты понимаешь, что принял условие игры: приблизившись к вершине, скатываться вниз…
– Замечательно! – воскликнул Юра. – Ты замечательно говоришь! Но это не про меня. Это про Сизифа.
– Ну что ты! Сизиф – усердный трудяга, он почти добивается успеха, но не вовремя расслабляется, ослабевает усилия и моментально теряет достигнутое. И в назидание нам веками повторяет всё снова и снова! Если бы Сизиф умер, то на его могилке поставили бы надгробный камень с надписями: «Он очень старался» – это спереди, а на обратной стороне: «У него ничего не вышло». А почему? Да потому, что он привык катить в гору один и тот же камень. И ни разу не попробовал заменить его чем-то другим, ну, скажем, хотя бы бочкой…
– Ха! Выгнал бы Диогена из его бочки и покатил бы её на Олимп! Так и представляю себе эту картинку: взлохмаченный, потный от усердия Сизиф пыхтит, набычивает шею, а следом за ним бежит маленький, худенький философ со свечой в руке: «Ау! Ищу человека!» Классная сцена…
– И тем не менее, проблема Сизифа в том, что он не нарушает заданный ему сценарий. Для него новое восхождение с камнем – это повторение того, что было. Так и у тебя: каждая новая любовь – это «камень», который всё равно покатится вниз…
– Мы, кажется, не о бабах, а о творчестве говорили, – холодно заметил Юра. – И вообще, я не для философских дискуссий сюда пришёл. Надеюсь, у тебя сегодня не выходной. Рисовать будешь?
– Буду. Хотя, может быть, это занятие сродни Сизифову катанию камня. Напрасный труд: пишешь портрет, который похож на оригинал, но гораздо хуже цветной фотографии, снятой японской «мыльницей». На ней человек хоть себя узнаёт! А портрет – это что-то совсем другое: в нём вдруг проявляются скрытые черты характера, тёмная половина, потаённые мысли, следы бурных приключений… Зануда, какой же я зануда! Чушь несу… Слабо сказать правду? Так и так, я – мазила, оформитель вывесок, всего-навсего… И мне ли, подмастерью, браться за портреты?
Юра уже не слушал меня. Он раскрыл альбом Шагала и, кажется, целиком ушёл в него. Или делал вид, что ушёл.
И тут в дверь позвонили.
Из записок Марии Платоновны
«Зашёл к нам пожилой офицер, не помню, в каком звании, и объявил:
– Граждане! Собирайтесь и уходите в тыл, на восток. Наши машины будут вас подбирать и увозить дальше. Война – это картёжная игра: сегодня мы немцев побили, а через час они нас могут отсюда выбить. Если мы тут не удержимся, то представляете, что с вами будет?
– Провокация! – сказала Дуся Мезенцева. – Как вы, советский офицер, можете такие слова говорить? Сталинская армия – непобедимая армия!
– Молчать! – закричал офицер. – Я всю войну прошёл! И в отличие от вас, работавших на врага, знаю, что говорю… Собирайте вещи и немедленно уходите в тыл!
– А зачем нас спасать? – несмелая Дуся виновато улыбнулась. – По вашим понятиям, нас судить нужно…
– Если вы остались в живых, то значит, так нужно, – ответил офицер. – И вы нужны родине. Разговор окончен!
И мы пошли.
(Нужные остались… А лучшие погибли? Бог всё-таки производит какой-то отбор, смысл которого нам не понять: погибают те, кому не повезло; остаются те, кому доверяется творить историю дальше. Почему Он убирает одних и оставляет других? Когда мы твердим, что в войнах, лагерях ГУЛАГа, различных катастрофах погибают лучшие из нас, то, может быть, это всего лишь слова утешения вдогонку отлетевшим душам? Остаются нужные… Но всегда ли лучшие? И почему Богу угоден такой расклад? Наверное, никогда этого не пойму…)
Идём по тропе гуськом, а пули то спереди, то сзади посвистывают – как синицы. Кто стреляет, не видно. Насилу добрались до леса.
А в лесу… До сих пор перед глазами стоит эта жуткая картина: на земле, как валежины, лежат трупы солдат в чёрных шинелях РОА.
– Вот куда вербовали ребят в нашем лагере! – воскликнула Дуся. – Уж лучше бы на Колыме гнили, чем тут, в чужой стране…
– У них, Дуся, выбор небогатый: и немцам чужие, и своим – враги, – сказала я. – Ещё неизвестно, как к нам отнесутся на родине…
– Сталин мудрый, – Дусины глаза воодушевленно сверкнули. – Он во всем разберется!
– Ну что ж, посмотрим, – уклончиво отозвалась я.
К вечеру добрались до какого-то маленького городка. По дороге вместе с нами шло много людей из других лагерей. Так что, считай, мы полностью заняли этот городок. Дома стояли пустые: жители сбежали, оставив всё имущество без присмотра.
Мы с подругами зашли в один дом, отыскали никем не занятую комнату.
– О, смотри: какая кровать широкая, и бельё, и одеяло есть! – восхитилась Надя.
– Сейчас упаду – сразу усну, хоть из пушки палите – не разбудите! – с этими словами я кинулась в постель и тут же соскочила с неё:
– Ай! О-о-о! – и к дверям.
Надя в испуге метнулась за мной:
– Постой! Чего испугалась? Да куда ты так летишь?
Только на улице, под моросящим дождиком, я шёпотом рассказала ей, что под пуховым одеялом нащупала голень мертвеца.
– Да с чего ты взяла, что это был мертвец?
– Да-да, мертвец! Нога – холодная, твердая… Ужас!
Мы с Надей расположились под навесом и кое-как передремали до утра, свернувшись калачиками. Ночь показалась нам длинной, холодной и тоскливой.
Утром на дороге нас подобрал солдат-водитель бортовой машины. Ехали в кузове весь день. К вечеру остановились на каком-то хуторе. Встретили нас два капитана. У одного всё лицо словно синей тушью вытатуировано: мелкие точки, полосы, рубцы от ран.
Потом, когда мы разговорились, он показал нам фотографию своей девушки. Она учительствовала на Западной Украине. Снимок страшный: девушка висела на перекладине, руки связаны за спиной. Длинная коса свисала почти до колен.
Мне стало не по себе. Будто я в чём-то виновата перед этой дивчиной. Не знаю, почему, но живой человек почти всегда испытывает это чувство, когда смотрит на погибшего.
– Ну что, девчонки, не хотите ли нашей армии помочь? – спросил капитан с израненным лицом. – Здесь неподалеку есть хутор Мариенфельд, там большое стадо коров – нужны доярки. Правда, мы нашли немцев, которые сотрудничают с нами, но всё-таки было бы лучше, если бы на ферме работали свои…
– Там и повара нужны! – напомнил второй капитан. – Эти немецкие фрау не умеют варить борщи. Всё у них какое-то постное получается…
– Ну что, Наташа, пойдёшь поваром?
– Я не умею готовить… У нас дома любимая еда – это картошка да сало. Ну, ещё блины… К разносолам с детства не приучена… Какой из меня повар? – отнекивалась я.
– Любишь суп? – спросил капитан.
– Да.
– Какая в нём картошка?
– Ну… мягкая.
– Картошку чистить умеешь – это самое главное. Потом кладёшь её в воду, солишь, добавляешь специй и варишь, пока она мягкой не станет. Вот и готов суп. Поняла?
Все рассмеялись. Так и наняли меня в повара.
А утро на кухне фермы Мариенфельд начиналось всегда одинаково.
– Наталья! – окликала меня фрау Ида. – Попробуй гороховый суп.
– Да что его пробовать? Вы его, фрау Ида, отлично готовите…
– Наталья, ты у меня старший повар. Ты должна проверять качество еды.
– Сейчас, иду, – беру ложку, пробую суп, котлеты, подливу. – О, шмек, гут, фрау Ида. Очень вкусно!
– От-т-шен кусно? – медленно повторяет русские слова фрау Ида. – Получился суп?
– Да! Замечательный суп! Ложка в нем стоит и не падает…
– Я думаю так, что это не первое блюдо, а второе, – говорит фрау Ида. – Это такой вид каши. Русские не любят бульоны, так?
– Русские любят суп с гущиной, – смеюсь я. – Очень вкусно!
Однажды фрау Ида пришла заплаканная, с темными кругами под глазами.
– Наталья, я хочу домой, в Ландсберг…
– Кто вас там ждёт?
– Дочь и старенькая матушка… Как-то они там? Ландсберг недавно разбомбили…
– А муж есть?
– Он офицер… На фронте… Не знаю, жив ли?
Меня так и подмывало упрекнуть её в том, что я тоже хочу домой, и меня ждут – не дождутся старенькая мать и дочка. В отличие от неё я прошла лагеря, и голодала, и работать меня заставляли, и всякие унижения испытала… Но что с неё, фрау Иды, возьмёшь? Не она начинала войну, хотя, наверное, тоже боготворила этого «сверхчеловека», своего кумира Гитлера.
Русские люди обидчивы, но не мстительны. Как боль прошла, так и сочувствуешь недавнему врагу. Впрочем, какой она мне враг? Мы жили каждая сама по себе, друг друга не знали, ничего дурного не замышляли, и если судьба нас свела, то только потому, что случилась война. Наш общий враг – война.
– Фрау Ида, ваш муж – офицер. А наши офицеры вас за это не обижают?
– Русские офицеры хорошие. Да-да!
– А ваши уничтожали женщин, детей, расстреливали семьи военнослужащих…
Фрау Ида отвернулась. По её вздрагивающим плечам я поняла: плачет, и хочет скрыть свои слёзы.
– Наталья, бери себе русскую помощницу, – наконец сказала она. – Не могу больше тут оставаться… Я не знаю, что с моей дочерью и матерью… Сердце болит…
«У-у, гады! – пронеслось в мозгу. – У тебя сердце болит? А у меня не болит, да? А у моей мамы? Я просилась сюда к вам, в чужую страну? Спрашивали вы меня об этом? А теперь – сердце болит! У-у…»
– Отпустите меня, пожалуйста, домой, – жалобно повторила фрау Ида.
– Я доложу капитану, – сухо ответила я.
Но капитан не разрешил отпустить фрау Иду, пока ей не найдут замену. Узнав об этом, она не вышла на работу. Сказала, что заболела. Её отсутствия никто не заметил: борщ, котлеты, оладьи, жаркое у меня получались ничуть не хуже. Но как-то прибегает на кухню одна наша девушка и говорит:
– Наташа! Фрау Ида совсем плоха стала… Ничего не ест, умирать собралась…
– Да ты что?!
Я налила в котелок куриного бульона, прихватила пару пирожков и пошла к немке.
– Поешьте, пожалуйста, – сказала я фрау Иде. – Вы очень похудели. Что с вами?
– Я скоро умру, – ответила она. – Это от тоски по родным… Мне ничего не надо…
– Капитан сказал, что скоро в сторону вашего города пойдёт колонна машин. Он договорится, чтобы ребята вас с собой взяли…
– Правда? – она оживилась, приподнялась на локте, пытливо заглядывая в мои глаза. – Вы меня не обманываете?
– Но больную никто не повезёт. Вам надо поправиться!
– Наташа, я поправлюсь! – улыбнулась фрау Ида. – Но я не ем жирную пищу… Пожалуйста, накопай в саду спаржи, свари мне суп из неё – без жира, на одной воде…
Отварила я спаржу, на следующий день она попросила суп-пюре из картофеля, немного молочного киселя. На третий день фрау Ида сама встала с постели, без посторонней помощи добралась до кухни:
– О, Наташа, я ожила от твоих супов! Но мне так хочется настоящей еды. Я голодная!
– Ну, слава Богу! – обрадовалась я. – А то помирать собралась… Вам ещё нужно дочь растить!
А на четвертый день, когда фрау Ида уехала с нашей колонной в свой город, во дворе загремела тачанка. В кухню вбежал возчик Володя. Его крупное, покрытое рыжими веснушками лицо сияло, как масленичный блин.
– Наталья! Победа! – закричал он и кинулся меня обнимать. – Кончилась война!
– Пусти, чёрт! Да что ты меня как медведь облапил? – ничего ещё не понимая, я сердилась и пыталась вырваться из его объятий. – Хватит дурковать!
– Война кончилась! – орал Володя. – Не соображаешь, что ли?
И тут во дворе прогремели выстрелы. И раз, и два, и три. Это салютовали солдаты, которые уже знали о капитуляции Германии.
– Быстрей собирайся! – заторопил меня Володя. – В штабе будет митинг, потом гулянье. Велено всех собрать, кто свободен от работы…
Я кинулась в свою комнату, сняла халат. А что же одеть? Лагерное платье, что ли? Вспомнила, что у меня есть юбка, которую дала Маруся, когда их увозили из «Лоренца». И кофточка беленькая есть.
Юбка узкая, но ничего, можно терпеть. А вот кофточка маловата, застежку никак не застегнуть. Позорище, а не кофта! Вдобавок ко всему, узкая в рукавах и в спине, она лопнула. Со злости я довершила «процедуру» : белые клочки легли на пол.
– Ну, скоро ты там? – кричит Володя. – Давай быстрей!
– Не поеду я никуда! Мне нечего надеть!
– Эх, ты! – пожурил Володя, заглянув в комнату. – Не могла себе трофейного платья раздобыть!
– Что, я за трофеями сюда приехала? – разозлилась я. – Иди отсюда! Никуда я не поеду…
– Ладно, так и доложу в штабе, – сказал Володя и ушёл.
А я наревелась и, обессилев от слёз, уснула.
Утром, в половине пятого, меня, как обычно, разбудил дневальный. Я побрела на кухню, где с вечера наварила полкотла мяса. Оно даже остыть не успело. Вычерпала бульон, добавила в него разных специй и поставила на плиту – пусть разогревается. Солдаты, которые работали на ферме после госпиталя, нуждались в хорошем питании, и начальство велело ничего для них не жалеть. Так что завтрак у них был сытным: наваристый говяжий бульон, холодное мясо, печенье, чай с сахаром.
– Наташа, я сегодня снова наловлю в Варте рыбки. Пожаришь?
Это наш завхоз сержант Гмерин заглянул на кухню. Нашёл себе «прибавку» к обеду!
Пожарю, – ответила я. А сама вспомнила недавнее разоблачение этого самого Гмерина. Выздоравливающие солдаты стали замечать, что им мало дают сахара, да и котлетки как-то в весе поубавились, а борщ совсем жиденьким стал. Заподозрили, конечно, главную повариху, Это, мол, Наташа тащит с солдатского стола всё подряд. Может, приторговывает продуктами на стороне. Приехал к нам разбираться капитан из штаба. Я уже давно подозревала неладное: ключи от кладовой у завхоза, продукты он выдаёт мне под расписку, но с каждым разом всё меньше и меньше. Хотя в накладных значатся привычные цифры. Ну, я и сказала об этом капитану.
А ну, Гмерин, открывай свои закрома, – приказал капитан.
Большой подвал был разгорожен на несколько сусеков. В одном из них стоял здоровенный чан, над которым кружились жирные зеленые мухи. Капитан поднял крышку и мы увидели куски говядины, залитой какой-то мутной жидкостью. Отвратительный запах гнили пополз по сусекам. В эмалированных вёдрах хранилось сливочное масло, покрытое сверху черным мхом плесени. В тазах гнило топленое масло, располосованное синими разводами. С мукой, солью и сахаром вроде бы ничего не случилось: мешки с этими продуктами стояли в сухом, проветриваемом месте.
– Что, Гмерин, под трибунал захотел? – спросил проверяющий. – Столько продуктов сгноил! Солдат прислали сюда из госпиталя, чтобы они хоть немножко отъелись, поправились, а ты им урезаешь нормы. У самого-то вон какая ряха толстая, так и лоснится от жира!
Гмерин чуть ли не на колени падал, просил его пощадить. Он ссылался на то, что привык к строгой экономии и клялся, что ничего на сторону не продавал. Если в чём и виноват, так в том, что, может, слишком часто сам баловался крепким чайком с медом, ну и тушенку ещё очень любит.
– Отдай ключи от кладовой старшему повару, – приказал капитан. – И моли Бога, что война кончилась, а то бы не избежать тебе суда по законам военного времени. И не посмотрели бы, что у тебя трое детей…
Сержант лишился доступа к припасам, но всё-таки нашёл себе дополнительное блюдо. Рыбак он, видно, был отменный, потому что каждый раз приносил с реки полное ведёрко белорыбицы.
Между делом я зажаривала рыбу, отдавала её Гмерину, и меня как-то не интересовало, один он её ест или с кем-то делится. Меня, по крайней мере, он не то чтоб хотя бы полрыбинкой угостил, так даже не благодарил. Не шибко-то и хотела!
– Наташенька, только у меня к тебе просьба: пожарь рыбу на топленом масле, – попросил Гмерин.
– Вот ещё! – рассердилась я. – Я вообще не стану вашу рыбу жарить! Масло на всех даётся, а рыбу вы один едите. Ни разу никого не угостили…
Разговаривая с завхозом, я сняла с плиты ведро с кипящим бульоном и понесла его к столу.
– Я не против, если ты мою рыбу будешь кушать, – кашлянул Гмерин. – Только больше никому её не давай…
– Да нужна мне ваша рыба, как собаке – пятая нога, – ответила я.
И тут случилось то, чего я никак не ожидала. Мои кожаные подошвы заскользили по кафельному полу, и я очутилась в положении новичка, впервые вставшего на коньки. От неожиданности я подбросила вверх ведро с бульоном, и он весь пролился на меня. Я упала, но тут же подхватилась. Уши резанул оглушительный визг собаки Жульки, лежавшей у стола. Она вскочила и, завывая, порскнула в двери. Мой правый бок нестерпимо жгло, халат был мокрый и от него шёл пар. Сообразив, что обварилась кипятком, я метнулась в подсобку, сбросила с себя одежду и стала прямо из мешка набирать горстями крахмал и прикладывать его к горящему телу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.