Текст книги "Соглядатай, или Красный таракан"

Юра глядел на меня укоризненно. Но я старался не обращать на него внимания. Пусть смотрит! Он и смотрел. В комнате не было места, где бы я не ощущал его пристального взгляда. Я – к окну, он – за мной, от окна иду к столу – смотрит, в кресло сажусь спиной к нему – чувствую: он нацеливается взглядом, как сверлом, в мой затылок.

Вообще-то, ощущение, конечно, не из самых приятных: постоянно находиться под прицелом двух суровых зрачков.

– Ну, чего тебе надо? – спросил я.

Юра молчал, но мне показалось: в глубине его глаз зажглись насмешливые искорки.

– Как ты мне надоел!

Я схватил первую попавшую под руку кисть и несколько раз провел ею по портрету. Зеленые полосы, словно фантастические листья какого-то африканского растения, скрыли лицо Юры. Но два зрачка по-прежнему упорно цеплялись за меня.

– Ну, что ты меня мучаешь? Ты скрытый садист! Тебе хорошо, когда мне плохо. А может, ты – тупой, самодовольный болван? Любой нормальный человек

(… нормальный, Серёжа! Вот именно: нормальный! Ты требуешь нормальности от другого, как будто сам – эталон нормальности. Но задумывался ли ты, милый, что нормальным людям наши ненормальности кажутся чем-то абсурдным? Более того, они просто не понимают, чего от них хотят такие дурики, как ты. Потому любой нормальный человек…)

уже давно догадался бы, чего я хочу от тебя. А ты, как египетская мумия, обмотался с головы до ног нормами, правилами, табу, догмами. Ты боишься открыться! Может, потому боишься, что под этими твоими пеленами ничего нет? Пустое место! Ладно, сейчас я тебе гриму ещё добавлю, красавец ты наш, герой-любовник ненаглядный, гетеросексуал лютый, изменщик коварный, друг липовый!

(… ну-ну! Разошёлся! Он ни в чем не виноват. Хватит! Это ты виноват в том, что желаешь видеть его другим. Он такой, как есть. Охолонись, милый…)

Ты боишься выйти за пределы сюжета навязанной жизни! Ты отлично знаешь, что положено говорить в этих твоих дурацких пьесах – ни словом меньше, ни словом больше, а только то, что определено автором, и даже его ремарки для тебя – закон, и то, что велит режиссер – это свято, это как десять христианских заповедей, и ты их ни за что не нарушишь, пока живешь на сцене. Но занавес закрывается, ты возвращаешься в свою уборную, снимаешь костюм, смываешь грим и достаешь из-за зеркала пару презервативов… И если их тебе не удастся использовать, то прежде чем войти в свою квартиру, ты, озираясь, воровски метнешься к мусоропроводу – там, вверху трубы, за железной скобой, есть углубление, куда ты и положишь «резинки». Светка уже давно не находит их у тебя в карманах и, глупенькая, думает, что у тебя никого нет. И выполняя правила навязанного тебе сюжета, ты лениво выпьешь кружку кефира, заедая его хрустящим хлебцом, почистишь зубы и, ленясь встать под душ, пополощешь водой из-под крана под мышками и в других, пардон, более интимных местах… «Давай спать, малышка, – скажешь ты Светке и, привычно-ласково подложив ей руку под бедра, шепнешь: Я хочу тебя…» Изо дня в день одно и то же. Сюжет часовой стрелки, ходящей по кругу…

(А ты? Ты попытался освободиться от навязанного тебе судьбой? Да, конечно, ты смелее и раскованнее своего друга, и у тебя возникают в голове невероятно фантастические сюжеты, и выдумывать ты можешь, как дай Бог каждому, но боишься переступить некую условную черту, за которой – иные истории, иная жизнь, иные отношения. Ты всего-навсего соглядатай, у которого ничего из того, что ты подсмотрел, увидел и услышал, никогда не будет, и ты тяжко дотащишь арбу своей жизни до естественного конца, так ни разу и не подбросив другого человека в небеса – вверх, к солнцу, звездам… А если б подбросил, то и сам бы следом взлетел. Но ты предпочитаешь смотреть на картинки Шагала и умничать над ними. А умничать не надо, милый! Всё куда как проще… Но ты не понимаешь этого и продолжаешь усложнять свою собственную жизнь. Выходит, что навязанного сюжета маловато, да? Надо навязать себе ещё что-то, и ещё, и ещё, чтобы забыть о том, что очень хочется прожить свою жизнь не так, как кому-то нужно, а так, как можешь это сделать только ты…)

А я не хочу ходить по кругу. И все-таки хожу. Я боюсь, что ко мне подойдёт милиционер и скажет: «Ваши документы, гражданин». Потому что я покажусь ему подозрительным, не таким, как все – и он не пройдёт мимо. А документов я с собой не ношу, опасаюсь их потерять, а ещё больше боюсь той суеты, волокиты и нервотрепки, что связана с получением нового паспорта. И я затаиваюсь в собственном теле, как в укрытии, – и ничего мне не страшно, я освобождаюсь от особых примет, становлюсь как все и не позволяю себе никаких вольностей, и даже моя улыбка – не моя… Я страдаю в плоти своей. А у тебя страдает плоть, друг мой. Вот и вся разница между нами. И за это я, кажется, тебя когда-нибудь возненавижу. Но какое я на то имею право? Ни-ка-ко-го!

(Гм, как бы поделикатнее выразиться… Вроде ты сегодня не пил? А говоришь так, будто хватил пару лишних стопок водки: то одно, то другое, то вообще не поймешь что… Слушай, завари себе покрепче чаю, сядь и успокойся. Пей чай и смотри в окно…)

Юрина улыбка витала в воздухе… Она существовала отдельно от его лица, которого уже не было видно из-за полос и пятен краски. Наверное, именно так от Чеширского Кота отделилась самая знаменитая улыбка всех времён и народов, и девочка Алиса ничего не наврала в своём рассказе. Ничего не наврала девочка Алиса, даже на вот такусенькую капельку не наврала, но ей мало кто верил…

Я обмакнул кисть в скипидар и оставил её там. Мне хотелось выпить чего-нибудь покрепче чая, но я послушался своего внутреннего голоса и решил заварить «Графа Грея». И только достал фирменную коробочку, исполненную в серебристо-седых тонах, как пронзительно зазвонил телефон.

– Алло!

– Привет! Это Юра…

– Слышу. Чего тебе?

– Старик, ты не собираешься сейчас где-нибудь погулять часика полтора?

– Нет, я чай пью.

– А потом?

– А потом – суп с котом.

– Слушай, ты можешь меня выручить? Вот так нужен «квадрат»! Мы по-быстрому, честное слово. Я тебя редко об этом прошу, сам знаешь…

Я поймал взглядом его улыбку, витавшую над холстом и подумал о том, что всё это безобразие придётся куда-то прятать. Может, на антресоли? Юра не должен видеть то, что я сотворил с его портретом. Но лезть на антресоли мне не хотелось, и вообще ничего не хотелось, и потому я упрямо повторил:

– Я пью чай.

– Ты его успеешь напиться, – вкрадчиво сказал Юра. – Я от тебя в двадцати минутах езды…

Понятно, он где-то в районе почтамта, неподалеку от своего театра. Наверняка закадрил какую-то очередную лахудру.

– Старик, я тебе куплю хорошего цейлонского чая, – льстиво сказал Юра. – Не жалей ты эту заварку! Знаю я тебя, скрягу…

– А я тебя, пи*дострадателя несчастного, тоже неплохо изучил. Она хоть не бичиха? А то оставит мне тут заразу какую-нибудь в ответ на мою заботу.

Юра от неожиданности даже дышать перестал. Видно, уколол я его больно. Но он стойко перенёс мои издевательства (а куда ему деваться?) и жалобно простонал:

– Мучитель! Дай ключик. Как друга прошу.

– Ладно, чёрт с тобой, – сжалился я. – Ключик будет в почтовом ящике. Как обычно.

– С меня бутылка! – восторженно закричал Юра и тут же бросил трубку.

– А обещал хороший чай, – разочарованно протянул я. – И как его только хватает на этих баб? Половой гигант, блин!

Комментировать какие-нибудь события наедине с собой – это, говорят, признак или старости, или одиночества. Какая чушь! Мне просто нравится слушать самого себя, играть словами и звуками, менять тембр, диапазон голоса, сливать фразы в какую-то странную, тягучую субстанцию без формы и цвета, и тянуть потом из этого непонятного Нечто золотистую ниточку нюансов, тонов и полутонов – до тех пор, пока абракадабра не обретала ясность и законченность.

Я накрыл заварной чайник тонкой льняной салфеткой, выключил всё, что можно было выключить, и вышел из квартиры. Один ключ бросил в узкую щель своего почтового ящика, а другой, кривя губы, поглубже засунул в карман брюк.

Наверное, Юре очень не терпелось познакомиться со своей очередной пассией как можно плотнее, и потому он привез её на такси.

Сидя на скамейке у соседнего дома, я видел, как дамочка, выпрыгнув из машины, уверенно пошла к дверям и, открывая их, вильнула задом, как флагом. Юра вертелся вокруг неё бойким петухом, за что едва не пострадал: женщина проскользнула в подъезд, а дверь, влекомая тугой пружиной, чуть не прищемила его голову. Юра терял всякое соображение, когда перед его носом маячили бедра хорошенькой дамы. Он приклеивался к ним взглядом и уже ничего вокруг не замечал.

Я не разглядел лица женщины, но она показалась мне знакомой. И с тем большим нетерпением я провел около получаса на лавочке, прежде чем вошёл в подъезд и поднялся на свой этаж. Понимая, что поступаю дурно (мягко сказано! Ты поступил мерзко!), я осторожно вставил ключ в замочную скважину и тихонько повернул его.

Мне очень хотелось увидеть глаза этой женщины, и чтобы в них отражалось всё: испуг, разочарование, боль, стыд, беззащитность – весь калейдоскоп грубых и тонких, примитивных и высоких ощущений и чувств. А я бы в ответ равнодушно и брезгливо скользнул взглядом по её телу, недоуменно пожал плечами и без всякого интереса спросил скучным голосом: «Вы скоро закончите? Мне работать надо…»

И я увидел женщину, над которой возвышался мой друг Юра, и его голова была запрокинута назад, и он пока ещё не видел меня. Женщина, впрочем, тоже не сразу обратила внимание на явившегося хозяина квартиры. Её широко раскрытые глаза скользнули по мне, но не остановились, как не остановилась и сама женщина, ритмично и яростно двигавшая разгоряченными чреслами, и не остановились её руки, поглаживавшие и вжимавшие в себя бедра её партнера. И все-таки её взгляд вновь скользнул по мне, и я увидел то, что и хотел увидеть: недоумение, испуг, боль, стыд, разочарование. Но и в моих глазах она, видимо, прочла то же самое. Я никак не ожидал, что когда-нибудь увижу Наташу с другим мужчиной. Кого угодно – только не её.

С тех пор, как мы познакомились, она демонстративно избегала всех этих попоек в художественных мастерских, которые иной раз заканчивались такими оргиями, перед которыми меркнут фантазии Калигулы и даже Казановы. Свобода духа порой самым странным образом смешивалась со свободой плоти, освобождая её от всевозможных табу и ограничений. Может быть, я и не женился только по той причине, что слишком много нагляделся на вполне приличных дам, имеющих хорошее воспитание и образование, но, однако, обо всем на свете забывающих на вакхических пирах. Какая-нибудь ангелоподобная девица, чело которой, кажется, вот-вот охватит нимб святости и непорочности, с невинным видом, играя и шутя, могла сама предложить поиграть в «ромашку» или без всякого стеснения сыграть роль Марии-Магдалины. А потом, спустя какое-то время, я узнавал, что она удачно вышла замуж, стала благопристойной дамой и муж носит это сокровище буквально на руках. Знал бы он, бедолага, на чем её носили на наших вечеринках!

Я, конечно, не считал Наташу исполненной святости, но, честное слово, даже и подумать не мог, что она способна заняться любовью с моим лучшим другом, да, к тому же, в моей квартире.

Юра, почувствовав перемену настроения своей партнерши, оторвал взгляд от потолка и тоже увидел меня.

– Извините, – сорвалось с моих губ. – Я не хотел… Извините… Никак не ожидал…

Они, застыв, глядели на меня. Я глядел на них. И может быть, впервые в жизни мне стало стыдно.

Я ощущал крепкий запах пота и разгоряченной плоти, слышал нечленораздельное, животное урчанье – и это было отвратительно! Но, вглядевшись пристально в лицо Наташи, я понял смысл фразы из старинных романов: «Она источала счастье». И впервые увидел её упругое, лёгкое тело, золотистую кожу, яркие смеющиеся глаза, лебединый изгиб тонких рук, ореол волос… Ничего этого я не видел прежде. Ну, почему же, почему? Неужели потому, что унизив её своими грубыми мыслями, потерял истинную зоркость? И вот увидел: сначала – как грязную картинку типа тех, что рисуют в общественных уборных, и сразу, без перехода, нюансов и полутонов – портрет завораживающей, чувственной, невероятной красавицы! Одна и та же женщина могла вызвать и любовь, и омерзение. Но разве я прежде об этом не догадывался? Конечно, догадывался, но прочувствовал всё это впервые. За какие-то доли секунды про-чув-ство-вал, про-чув-ство…

– Я не хотел… Случайно получилось…

Моё смущенное бормотанье наконец произвело нужное действие: Юра непостижимым образом мгновенно переместился ко мне и, подталкивая меня плечом к двери, страшно вращал глазами и зловеще шептал:

– Убью, гад! Я тебя, как человека, просил…

– Как ты мог? – отвечал я таким же зловещим шёпотом. – Наташку?! Сюда? Ко мне? Ну, не сволочь ли ты после этого?

– Это ты сволочь: и сам не ам, и другим не дам, – Юра, побледнев, двинул меня в подбородок точным и резким ударом кулака. – Мазохист х… в! Себя сколько угодно можешь мучить, но женщину-то за что?

– Да пошёл ты на х…!

Он снова толкнул меня, и я, не удержавшись, упал.

– Мальчики, прекратите! Сейчас же! Я сказала!

Снизу я видел Наталью, возвышавшуюся надо мной, как монумент.

– Какая ты большая! – изумился я. И понял, что сказал глупость. Но надо же было хоть что-то сказать.

– Да, я большая, взрослая женщина…

Она ещё что-то говорила, но что именно, я не понял, потому что Юра пнул меня под ребро, и так больно, что пришлось свернуться калачиком.

– Что он тебе сделал? – сказала Наталья Юре. – Это он должен тебя бить. За то, что ты – лучший друг! – в его квартире трахаешь его подругу. На его месте я бы размазала тебя по стенке…

– Ему слабо, – усмехнулся Юра. – Он скорее тебя побьёт, чем меня тронет. Он меня к тебе ревнует…

– Что?

Юра не успел сказать в ответ ни слова, потому что я ухватил его за ноги и резко рванул на себя. Он упал навзничь, и я, оседлав его, вцепился мертвой хваткой в горло бывшего друга. Он пытался сбросить меня, хрипел и брыкался. Со стороны всё это, наверное, выглядело довольно презабавно, если учесть, что я никогда ни с кем по-настоящему не дрался. Не было такой необходимости. Ну, разве что в школе, да в институте на первом курсе, когда я ещё ходил на дискотеки. А потом – ни разу, как-то обходилось…

Наташа безуспешно пыталась нас разнять. И мы б, наверное, ещё долго боролись, если бы она не сбегала на кухню, не набрала в ковш холодной воды и не окатила нас.

Этим ковшом она поочередно огрела каждого из нас, приговаривая:

– Ах, петухи! Ах, забияки подлые!

Меня почему-то разобрал смех, и я разжал руку, сжимавшую Юрино горло. Он, похоже, тоже не желал продолжать драку. И тут случилось то, что, быть может, вы никогда не поймёте.

Совершенно случайно мои пальцы наткнулись на его руку, и я зачем-то вцепился в неё, и почувствовал, как на ней резко напряглись жилы. В это мгновенье наши глаза встретились – всего на какую-то секунду, и эта секунда продолжалась целую вечность: в его глазах отразилась тень той тёмной и высокой волны, которая, сверкая серебряной гривой, вспенилась внутри меня и захлестнула сознание – тоже на какую-то секунду, не более того. Мои пальцы полыхнули жгучим пламенем, будто их коснулся раскаленный металл, и я отдернул руку от ладони Юры.

Его взгляд был прозрачен и ясен, и в нем мелькнуло нечто такое, что одновременно было похоже и на восторг, и на радость, и на бесконечное сожаление. Импульс, переданный через мои пальцы, был принят им молниеносно, и он ощутил всё то, что я никогда и ни за что на свете не скажу ни ему, ни тем более вам.

Не глядя друг на друга, мы поднялись с пола и, отряхиваясь, делали вид, будто не интересуемся состоянием другого. Примерно так ведут себя два петуха, сцепившиеся на птичьем дворе: только что яростно клевали и били друг дружку шпорами и крыльями, а через минуту, внезапно закончив драку, отскакивают в сторону и спокойно взирают один на другого как ни в чем не бывало.

Вот и мы с Юрой искоса наблюдали друг за другом, и я почувствовал, как краска отлила от моего лица и что-то вроде озноба пронзило грудь. Я понял, что и на этот раз как бы провел пальцем по ленте Мёбиуса. Эта полоска бумаги, склеенная в перекрученном виде, опять показала мне свой удивительный фокус: вроде бы ведешь пальцем по внешней поверхности ленты – и вдруг он оказывается внутри, а, оказавшись внутри, через некоторое время снова выходит наружу. Эта непостижимость замкнутого круга отражала и мою тайну, к которой нечаянно прикоснулся и Юра. Он беспомощно опустил глаза. Возникшая пауза затягивалась и угнетала нас обоих.

Наташа по-своему восприняла наше внезапное молчание.

– Что, драчуны? – спросила она. – Стыдно стало? Как-никак друзья. А ведете себя будто чужие люди.

Её слова показались какими-то нелепыми, жалкими, ненужными. Но я был благодарен ей хотя бы за то, что мы с Юрой в этой внезапной ситуации не оказались один на один, иначе я не знаю, чем бы кончился этот порыв дикой и свирепой чувственности. (Ха-ха-ха! Ты прекрасно знаешь: ничем! Потому что ты никогда не прыгнешь в темный омут с головой. Тебе нужно обязательно видеть дно сквозь чистую воду…)

И тут закурлыкал телефон. Я вообще давно заметил: он всегда звонит в то время, когда этого меньше всего ждёшь. Иной раз нужного звонка ждёшь часами, а человек так и не объявится. Зато когда тебя приспичит, например, в туалет, это мерзкое изобретение непременно попытается сорвать тебя с унитаза, чтобы в тот момент, когда ты, путаясь в полуспущенных штанах, подбежишь и схватишь трубку, отрубиться и премерзко наполнить ухо писклявыми короткими сигналами.

– Алло! – сказал я.

На том конце провода молчали.

– Алло! – повторил я. – Слух, что ли, проверяете? У меня с ним всё в порядке…

Из трубки ни гу-гу. И я положил её на аппарат.

– Там молчат, а я не хочу молчать, – сказала Наташа. – Я специально хотела сделать тебе больно. Думаешь, мне нужен Юрий? Мне нужен ты, – она закусила нижнюю губу и, выдержав паузу, тихо закончила: А я тебе не нужна. И потому я решила тебе досадить.

– Никакой логики, – сказал я. – Или это как раз и есть та самая женская логика?

– Я знала, что тебе захочется посмотреть, кого Юра привел на твою квартиру, – продолжала Наташа. – И увидев меня, ты, быть может, хоть о чем-нибудь да пожалел бы…

– Я не вуайерист!

– Ну да, ты, по-русски говоря, соглядатай, – Наташа, не мигая, смотрела на меня. – Тебя всегда интересовали запертые двери, закрытые шторы и чужие шепоты и ласки… Разве нет? Ты абсолютно равнодушен к тому, что открыто, ясно и понятно, тебе непременно надо потихоньку проделать в шторе дырочку и поглядеть, что вытворяют перешептывающиеся за ней люди…

– Видишь ли, мне и в самом деле не нравятся открытые, светлые, незашторенные комнаты, где всё ясно и понятно: вот – стол, а вот – кровать, а возле кровати на тумбочке – презерватив… Я не хочу определенности, мне нравится всё неожиданное и непонятное.

– И ты это сегодня получил, – Наташа улыбнулась и неожиданно закашлялась.

Её лицо побагровело и вытянулось, и Юра похлопал её по спине. Он уже пришел в себя и, видимо, счёл за благо для всех нас показать, что ничего, собственно, не произошло: «Всё хорошо, прекрасная маркиза…» – вот так, и не иначе!

– Дурак ты, малахольный, – сказал он. – Вот до чего девушку довёл!

– Я? Довёл? Может, ещё и в чём другом с ней тут упражнялся? Ну и дела: это я, оказывается, во всём виноват…

– Да помолчите вы оба, – Наташа вытерла слезы, выступившие от надсадного кашля. – Я хочу спросить вас обоих: вы кого-нибудь любили искренне?

– Просто сюр какой-то, – откликнулся я и нарочито занудливым голосом продолжил:

– Экспресс-опрос на вечные темы после примитивного мордобоя. Итак, господа, скажите: способствует ли битье морд укреплению самого романтического и возвышенного чувства?

– Серёжа, я вполне серьёзно спрашиваю…

– А шли бы вы отсюда, и чем быстрей, тем лучше. Походный марш сыграть? Или так уберётесь? – я попытался иронично улыбнуться, но навряд ли это у меня получилось.

– Серёжа, ты никогда никого не любил!

– Видишь ли, милая, я люблю то, что мне недоступно: Париж, серебристую «Ауди», соломенное бунгало на белом песке под пальмами…

Наташа смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и что-то такое мелькнуло в них – испуг, отчаяние, тоска – не знаю, но мне стало неловко и я отвёл взгляд в сторону.

– Ну-ну, продолжай. Ты ещё не вспомнил о цветущей сакуре в саду японского императора…

– Да, я много чего ещё не вспомнил из того, что никогда не случится в моей жизни! Но я это люблю. И ещё люблю то, что любить нельзя, потому что это неприлично, опасно, не дозволено. И всего этого, скорее всего, в моей жизни тоже не будет.

– И любви?

– А ты знаешь, что это такое?

– Да, знаю. Это когда берешь чужого, совершенно безразличного тебе мужчину и отдаешь ему себя, чтобы вытеснить другого человека из памяти, из каждой клеточки своей кожи, – Наташа улыбнулась равнодушно и жутко. – А ведь когда-то только при упоминании его имени мурашки бежали по спине, и хотелось вскочить, подпрыгнуть и полететь…

– Оригинально! Браво! – я захлопал в ладоши. – Однако не повторите ли, мадам, на «бис» ритуал вытеснения одного мужчины другим?

– Это – жертвоприношение, – не слушая меня, продолжала Наташа; её лицо стало гипсовым, а глаза будто остекленели. – И этого не понять тому, кто не любил…

– Ребята! Что за спектакль вы тут разыгрываете? – Юрка преувеличенно громко засмеялся. – Я с вас дурею! Бросьте разыгрывать буффонаду, не сходите с ума!

– А я не желаю приручаться! – заорал я. – Не же-ла-ю! Я не ручной, я – сам по себе, и мне не нужно то, что ты называешь любовью. Потому что это не что иное, как привычка. Да, привычка! Но она освящена некими высокими словесами…

– Да пошёл ты! – Наташа схватила сумочку и открыла дверь. – Оставайся, лавочка, с товаром! Мне ничего не надо…

И ушла.

Нет, не ушла, а легкой пушинкой вылетела в серый проём двери.

Я сел на пуфик, этот дурацкий пуфик, который по случаю купил в комиссионке пару лет назад: мне стало лень нагибаться, чтобы зашнуровать ботинки. Одно колёсико держалось у него на честном слове, уже давно надо было привинтить его основательно, да всё недосуг. И вот результат: колёсико выскочило, пуфик накренился и я чуть не слетел с него.

Юра, не глядя на меня, оделся и взялся за ручку двери.

Я молчал, и он молчал. Лишь пуфик смачно поскрипывал при малейшем моём движении.

– Теперь знаю, что я – бесформенная масса, – тихо молвил Юра. – Вроде куска пластилина, из которого можно вылепить что хочешь…

– Что? – не понял я. – У тебя глюки? Или как?

– Или как! – он дёрнул ручку двери. – Посмотрел на свой портрет. Всё понял. Спасибо, ты мне глаза открыл!

Дверь за ним захлопнулась. И я остался один. Один на этом идиотском пуфике. Рядом с телефоном, который молчал. И с портретом человекомассы.

Но ещё кто-то был рядом. Я чувствовал, как этот невидимый некто наблюдал за мной, и прикрывал свою ехидную улыбку ладонью, и пристально вглядывался в мои сухие глаза, и легонько покачивал головой.

– Кто тут?

В ответ – тишина.

В зеркале напротив шевельнулось серое отражение и медленно двинулось к краю рамы, повторяя мои движения. И когда я совсем вошёл в комнату, в зеркале никого не осталось. В нём привычно отражался пустой коридор.

Я опустился на диван, но тут же соскочил с него. Скомканная плюшевая накидка была забрызгана чем-то липким и резко пахла мускатным орехом. Она ещё держала в себе тепло и пот двух тел, и мне стало дурно от одной только мысли, что я вляпался, должно быть, в то, что выделяется при оргазме. Они тут е… сь, и даже воздух пропитался чем-то гибельно-сладким, и на какую-то секунду мне показалось, что я тоже был с ними. Третьим! И когда Юра входил в Наташу, то он входил и в меня, потому что я уже был её частью, и когда Наташа принимала его, то впускала и меня, потому что я, незримый, отныне присутствовал в каждом её мужчине.

Все люди – братья. Все братья – сестры. Все сестры… Кто все сестры? Майк Науменко, сочинивший песню про всех братьев-сестёр, что ответишь ты на мой вопрос?

Все души – сестры.

А может, у них нет пола? Как у ангелов.

И только тут у нас, на Земле, они разделяются на мужчин и женщин. И живут, и мучаются, и любят, и ненавидят, и чего-то хотят, и скорбят, и эта невыносимая тяжесть бытия, опуская их вниз, порой на самое дно, заставляет легко и радостно всплыть, взлететь, воспарить над сияющими вершинами, и выше, и выше, и выше – в ликующие бездны радостной тьмы.

Но сначала у ангелов нет яиц. В этом-то вся штука!

(– Ты знаешь, что в аду уже приготовлено для тебя самое горячее местечко? – Догадываюсь, гыыыы… – И ты не боишься? – Зачем бояться того, чего не знаешь? – Ты богохульствуешь! – Ой-ой-ой, каким грозным праведником ты стал! Неужели тебя удерживает от соблазнов только неотвратимость будущего наказания? – Это не твоё дело. Твоё дело – прислушаться к внутреннему голосу и постараться не совершать разные глупости. – Но если я не сделаю какую-то глупость, откуда ж я буду знать, что это глупость? – Я знаю! – А я хочу узнать это сам. Понимаешь? Сам! – Зачем повторять чужие ошибки? На них положено учиться. – Ты невыносимо правильный! Такой правильный, что даже скучно. И тошно! Так вот послушай: единственное, что отличает мужика от ангела, – это яйца… – Я закрыл свой слух. Говори, что хочешь. Мне это неинтересно. Ты сводишь всё к инстинктам… – А знаешь ли ты, что внутренний голос – это тоже инстинкт? – Скажешь тоже! – А ты пораскинь своими экологически чистыми мозгами, пошевели извилинами…)

Я не понимал, что со мной происходит. Такое ощущение: будто сплю и вижу сон, и всё, что вокруг – ненастоящее, придуманное, и всё, что делаю, – тоже придуманное, и напоминает фарс, анекдот, комедию абсурда, карнавал масок, чёрт знает что, но только не жизнь. Она гораздо скучней и неинтересней.

И тут зазвонил телефон.

Мне не хотелось вставать со стула. И не хотелось с кем-то говорить. И вообще ничего не хотелось. Вот так бы и просидел остаток своей жизни, тупо уставясь в одну точку, и чтобы никаких мыслей в голове, и пусть руки свободно и спокойно лежат на коленях, и никого не хочу слышать, и видеть не хочу – полное отстранение от всего и вся.

А телефон трезвонил.

Может, это Юра звонил из таксофона, чтобы сказать что-то типа «извини, друг».

Возможно, это Наташа, волнуясь, снова и снова набирала мой номер?

А может быть, это моя собственная мать пыталась дозвониться до меня из своего маленького городишки? Она давно обещалась приехать ко мне погостить на недельку.

Но мне было всё равно, кто звонил.

Сначала я слышал звонки, и даже злился: слишком громкие! Но постепенно свыкся с ними и перестал обращать на них внимание, как не обращают внимание на радио, которое с утра до ночи что-то такое бубнит и поёт на кухне.

Звонки резко оборвались.

Я встал, подошёл к окну и взял с подоконника пухлую папку с рисунками, набросками, старыми письмами и черновиками. Всё это было так туго набито внутрь папки, что как только я тронул её тесемки, она тут же раскрылась. Из неё стремительно вырвалось несколько листов и закружилось, закувыркалось перед моим носом. Одна страничка упала на пол, и я сразу узнал летящий бабушкин почерк. Прямо на середине листа застыла капля красной краски, а может, это была тушь: яркая точка рельефно выделялась на фоне бледно-синих строк, будто бы тщательно выведенная искусным китайским каллиграфом.

Но что за притча? Точка шевельнулась и двинулась по строкам письма, как курсор «мышки» – по компьютерному набору, двигаемый неумелой рукой: стремительно и хаотично.

Это было какое-то маленькое насекомое!

И только я собрался рассмотреть его, как в дверь позвонили. Никого видеть мне не хотелось (спасибо Юре и Наташе – впечатлений и так надолго хватит!), и потому я даже поленился подойти к глазку, чтобы поглядеть, кого там чёрт принёс.

В дверь позвонили ещё раз. Маленькое красное насекомое, словно испугавшись резких звуков, замерло на листке бумаги, и я наконец разглядел его: это был красный тараканчик!

Между тем, дверной замок щелкнул, и в квартиру кто-то вошел. Я вспомнил, что Юра не отдал мне запасные ключи. Возможно, он специально вернулся, чтобы сделать это.

Но когда я выглянул в коридор, то увидел того высокого парня, что уже приходил к нам как сотрудник милиции и за которым я наблюдал на улице у пивного бара, – в общем, «артиста», возможно, даже племянника той самой госпожи Песьеголовой.

Никак не ожидая увидеть его у себя в квартире, я только и сумел выдохнуть несуразную фразу::

– Как вы сюда попали?

Парень глядел на меня не менее испуганно, его глаза округлились и, казалось, вот-вот переместятся на лоб.

– Вы дома? Но почему не подходите к телефону? – наконец спросил он, и перешёл даже в наступление:

– И дверь не хотите сами открывать!

Он был явно перепуган и так растерялся, что не знал, что делать с ключами от моей квартиры, которые, казалось, жгли ему руки. Он перекидывал их с ладони на ладонь и, наконец, протянул мне:

– Возьмите!

– Положите их на тумбочку, – предложил я. – И, пожалуйста, без глупостей! Стойте, где стоите, и не двигайтесь!

В моих руках был нож, которым я счищаю с холстов масляную краску. Решив выглянуть в коридор, я «вооружился» им по какому-то наитию.

– Тихо! Не кричите! – сказал парень. – Я вам сейчас всё объясню…

– Всё объяснять ты будешь в ментовке, – перейдя на «ты», сказал я. – А ну, отвернись к стене и не двигайся!

Парень послушно выполнил мою команду.

Но только я снял трубку с телефона, как он резко повернул голову и тихо, одними губами произнёс:

– Не делайте этого! Вы горько пожалеете об этом…

– Жалеть о том, что вор сидит в тюрьме? Да никогда в жизни! – я наигранно рассмеялся. – Кстати, ментовка уже давно тебя ищет…

– Я не вор!

– А кто же ты? – я ехидно присвистнул. – Добрый Санта-Клаус, что ли? Выждал, когда хозяина не будет дома, подобрал ключики, отомкнул квартирку, чтобы подарочек подложить – так, да?

– Я постараюсь вам всё объяснить. У меня не было другого выхода…

– Другой выход есть всегда, – наставительно заметил я. – Только искать его не охота. Особенно таким, как ты: привыкли жить припеваючи, коммуниздить чужое добро, и всех, кроме себя, лохами считаете…

– Да нет же! – парень тоскливо вздохнул. – То, за чем я сюда пришёл, вам абсолютно не нужно. Впрочем, этого у вас, быть может, уже и нет…

– А что, твоё прошлое вторжение ко мне не увенчалось успехом? – я постарался изобразить саркастическую улыбку. – Всё вверх дном перевернули, я три дня потом прибирался… И ты кое-что с собой прихватил, между прочим. Не помнишь?