Текст книги "Соглядатай, или Красный таракан"

Он был нежным и любящим сыном. Нину Аркадьевну, которая в одиночку выпестовала-взрастила его, называл мама. Не мать, маманя, муттер, старуха или как там ещё именуют своих родительниц другие сыновья, а только так: мама!

Она тяжело болела, и Мишка знал, что жить ей осталось совсем немного. И потому почти каждый день отправлялся на другой конец города, в заводской посёлок, состоящий из одинаково обшарпанных и убогих пятиэтажек. В полиэтиленовом пакете он вёз Нине Аркадьевне какие-нибудь соки, яркие баночки с йоргутами и обязательно что-нибудь экзотическое – фейхоа, марокканский апельсин или плод манго. Мишка очень хотел, чтобы его мать успела попробовать всякие разные фрукты, о которых только читала в книгах или видела по телевизору. Она и обычное яблоко из Китая не могла себе позволить лишний раз: её пенсия была невелика, и почти вся уходила на лекарства.

– Да, куплю маме большой ананас с зелеными перьями на макушке, – повторил Мишка. – Такой большой, как голова индейца! Только вот как его есть? Вы знаете, ребята?

– Обыкновенно, – снисходительно пожал плечами Юра. – Нарезаешь кружочками, как морковку, очищаешь колючую шкурку и – ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!

Мишка выставил на стол бутылку, шмякнул рядом с ней пакет картофельных чипсов, а я достал из холодильника те самые три кусочка селёдки. В ящике для фруктов обнаружилась ещё и вчерашняя рисовая каша. Но ею водку, кажется, не принято закусывать.

– Ну, живы будем – не помрём! – воскликнул Мишка и, чокнувшись с нами, махом опрокинул рюмку в рот. – А вы, ребята, чего телитесь?

– У меня сегодня много работы, – попробовал оправдаться я. – Надо сменить две вывески, оформить большое объявление…

– Ха! Ерунда! Подшофе даже лучше работается…

– Да разве ж это работа – перерисовывать какой-нибудь киноплакат? – сказал я. – Это называется копированием. И наш директор не любит, когда копия отличается от оригинала, пусть даже чуть-чуть. Полёт художественной мысли ему неведом…

– А тебе ведом? – Мишка элегантно бросил в рот горсть чипсов и захрустел ими. – Что-то я забыл, когда ты в последний раз показывал мне что-нибудь стоящее. Всякие фигли-мигли рисуешь!

– Неправда, – вступил в разговор Юра. – Он мой портрет пишет.

– Твой? – Мишка презрительно скривился. – А я бы ни за какие деньги не стал этого делать. Потому что портрет – это очищение…

– Ага! Скажи ещё: катарсис! – ехидно улыбнулся Юра. – Поглядишь на портрет, испытаешь этот самый катарсис – и вот ты уже нравственно чистый и цельный человек.

– Морду тебе, что ли, набить? – Мишка задумчиво посмотрел на Юру. – Ну, сколько тебе можно внушать, что очищение – это снятие с человека всего наносного, искусственного, ненастоящего. Как с капусты обрывают лишние листья, чтобы остался один кочан, так и человека в портрете освобождают от всякой житейской накипи, показывают его суть. И я не стал бы тебя писать по очень простой причине: если тебя очистить, то на холсте будет что-то заносчивое, пустое, блудливое…

– Ну-ну! – вскинулся Юра. – Ты слова-то подбирай…

– Не красна барышня – стерпишь! – Мишка снова налил всем водки. – А знаешь, за что я тебя, Юрка, уважаю? Ты знатно махаешься! До сих пор помню, как ты меня уделал.

– А не говори что попало.

– Я не скрытный, – усмехнулся Мишка. – Что думаю, то и говорю. Это не всем нравится. Что вполне понятно. Человек старается выглядеть симпатичным, обаятельным, понимающим, и на это столько усилий затрачивается! А тут вдруг является непрезентабельный пьянчужка и с похмела режет в глаза правду-матку. Кому ж это по душе?

– В детство впадаешь, старик, не иначе, – заметил Юра. – Простодушные мальчики бывают только в сказках, типа «А король-то голый!»

– Что делать, если я вижу то, что человек старательно скрывает? Может, он постарается избавиться от плохого и постыдного, если поймёт: всякое тайное становится явным, и скрыть ничего нельзя. Уж лучше вытравить из себя дурное, выжечь его калёным железом….

– О, проповедь началась! – улыбнулся Юра. – Михаил, не надо всех этих высокопарных ля-ля! Тебе не кажется, что всё это банально до тошноты?

– Нет, всё-таки мы с тобой не расстанемся мирно. А ведь я сюда не драться пришёл. Вот у этого охламона, – Мишка кивнул в мою сторону, – хотел спросить, долго ли он будет издеваться над Наташей…

– Издеваться? – удивился я. – С чего ты это взял? Да мы с ней недавно на пленэр ездили, и всё было о» кэй!

– Да знаешь ли ты, дубина стоеросовая, что она порвала все эскизы?

– А я при чем?

– Врубись: девушка выбрасывает то, что напоминает ей о том пленэре! Что из этого следует?

– Из этого следует: с такими серьёзными девушками не стоит ездить на природу, – засмеялся Юра. – Иначе они осложнят жизнь и тебе, и себе…

– Помолчал бы, Казанова, – поморщился Мишка и налил водки в свою рюмку. – Наташку мне жалко. Она неплохая девчонка, вот только не везёт ей: вечно какие-то мудаки попадаются, и что характерно, ни рыба, ни мясо, а нечто среднее…

– Серёга, кажется, сегодня твоя очередь ему морду бить, – изумлённо присвистнул Юра.

– Да успокойся ты, – нахмурился Мишка. – Он любит смотреть, как другие друг другу морды квасят. А сам на это не способен. Ну, что молчишь? Или молчание – знак согласия?

– Сладок будешь – расклюют, горек будешь – расплюют, – сказал Юра. – Правильно делает, что ни во что не вмешивается. Художник и должен быть таким. Его занятие – наблюдать и отображать жизнь, всё остальное – критика и публицистика, то бишь битьё морд и выяснение отношений.

– Никому отчёта не давать, себе лишь самому служить и угождать, – Мишка задумчиво повертел в руках пустую рюмку. – Так, что ли, у Пушкина? Но Сергей – не художник, и даже не подмастерье, всего-то – оформитель вывесок и афиш. О каком отображении жизни ты говоришь?

– Если он тебя не проучит, то это сделаю я, – вскинулся Юра. – Ты просто завидуешь ему! У Серёги вот такие работы, – он поднял указательный палец вверх. – Только никто этого не знает. Потому что в отличие от тебя он скромен…

– Ладно, не ерепенься, – Мишка примирительно улыбнулся. – Может, я и ошибаюсь, но у меня есть собственный тест на талантливость. Смысл прост: если человек никого не любит, и в крови его не бушует хотя бы огонь гормонов, и он не способен броситься с головой в омут страсти, то глупо ждать от него какого-то откровенья и в искусстве…

– О! По твоему тесту я – гений! – воскликнул Юра. – Бывают дни, когда я трахаю сразу нескольких баб. По скользящему графику, с небольшим интервальчиком…

– Это не то, – помрачнел Мишка. – Это что-то вроде спорта. Впрочем, нет, потому что спорт тоже – искусство. Ты как петушок: с одной курочкой перетоптался, потом – с другой, третьей… А я не о курятнике толкую, а о возвышенном…

– Возвышенные над плечами ножки я тоже люблю, – скабрезно рассмеялся Юра. – Только не всякие, а стройненькие, лёгкие, как у балерин…

Мишка не ответил ему и снова наполнил свою рюмку. Я смотрел на его нервные, тонкие пальцы и никак не мог представить, как Мишка рубил на рынке мясо. Целых два месяца рубил! Его матери требовались какие-то очень дорогие лекарства, и он, чтобы не влезать в долги, пошёл в помощники к мяснику. Подумать только! У мясников, оказывается, тоже бывают помощники – как у режиссёров или депутатов, к примеру. Да ещё и протекция потребовалась: Мишку лично рекомендовал сам директор рынка, который помнил его выступления на эстраде.

– А что, Наташа сама тебе на Сергея пожаловалась? – спросил Юра. – Попросила разобраться?

– Ох, дурко! – вздохнул Мишка. – Она не из тех, кто делится секретами даже с близкими друзьями. А я ей кто? Так, пришей к кобыле хвост. Я сам выводы сделал. Пришёл посмотреть её работы и не понял, куда попал: на пункт вторсырья, что ли? Наталья сидит в куче бумаги, вокруг валяются драные холсты, разбитый подрамник. Ну, слово за слово – разговорились, и я понял, что она это сделала из-за тебя, Серёга…

– Но разве я в чём-то виноват? Никаких обещаний я ей не давал…

Я нёс какую-то банальщину, чушь собачью, белиберду, и сам себе был противен, потому что нет зрелища печальнее на свете, чем мужчина, отказывающийся от любящей его женщины. Но я не мог сказать правду, иначе бы меня посчитали за психа. Никак я не мог сказать, что не только Наташу, но и любую другую женщину – боюсь, страшусь, остерегаюсь. И этому есть причина.

– Ладно, – сказал Мишка. – Можете считать, что я заходил к вам опохмелиться. И никакого разговора насчёт Натальи как бы не было. А говорили мы об искусстве. Кстати, что это у тебя там занавешено?

Не успел я опомниться, как он подскочил к мольберту и сдернул с него покрывало. Из переплетений разноцветных линий и пятен на него глянуло лицо Юры. Нечёткое, будто туманом скрытое, оно всё-таки было узнаваемым.

Мишка, будто чего-то испугавшись, отпрянул от мольберта и в недоумении поглядел на живого Юру:

– Это ты, что ли?

Но я успел набросить покрывало и Юра, кажется, не увидел своего портрета, вернее, его наброска.

– А что? Не похож?

– Не пойму, зачем он это сделал, – забормотал Мишка. – Сначала попытался передать твою суть – яркую, гадкую, глупую и прекрасную… ты как мотылек, беззаботно летящий на огонь искушений жизни… и эта темнота внутри… о, до дрожи в душе пробрал этот штрих! Серёга снял с тебя всё лишнее, открыл тебя – и снова напяливает одежду, маску, манеры…

Мишка говорил обо мне как об отсутствующем человеке. Он всегда так поступал, когда был чем-то недоволен.

– Я не понимаю всякие абстракции, – сказал Юра. – Согласен на нормальный реалистический портрет.

– Иди к фотографу! – закричал Мишка. – Вон там, за углом, есть шикарная фотография, сделают портрет любой величины! А картина – это совсем другое… О, Боже, куда я попал? Тут приличную вещь превращают в базарную поделку, в фигли-мигли, в лубок… О, нет! Лубок – это искусство. А тут – чёрт знает что! Глаза б мои не смотрели…

Лутросов кинулся к двери и, как ошпаренный, выскочил из квартиры. Он несся вниз по лестнице, топоча как стадо слонов. Если кто из соседей приник к дверным глазкам, то видел буйное торнадо, только в миниатюре: вокруг Мишки клубился столб сверкающей серой пыли, летали клочки бумаги, цокали по ступенькам пустые пивные банки, а с перекрытий срывались и втягивались внутрь этого безумного потока клочья паутины и сгустки застаревших харчков, гроздья окурков и прочей дряни, копившейся годами.

– Во даёт! – изумлённо присвистнул Юра. – Никогда не знаешь, чего от него ждать. Оригинал!

Я промолчал.

Лутросов был одним из тех немногих людей, которые жили, как хотели – свободно, широко, без оглядки, и всегда говорили то, что думали. В последнее время по этой причине Мишка носил свои очки в кармане и пользовался ими в самых исключительных случаях. Оптика сейчас стоит слишком дорого, а страдает во всяких разборках в первую очередь. Мишке разбили не одну пару очков. Но и без них, подслеповато щурясь, Лутросов каким-то образом видел лучше многих остроглазых. А может, он видел мир не только глазами? Может, у него в отличие от нас был ещё какой-то орган чувств?

Лутросов улетел. Юра ушёл. Работа у меня не двигалась. Я тупо сидел перед загрунтованным холстом. На нём надлежало изобразить Никиту Михалкова, сыгравшего царя в «Сибирском цирюльнике».

Ни фильм, ни самого Никиту я не перевариваю. (Почему? – А не люблю, и всё! – Это не аргумент? – Ну, хорошо. Тебе станет легче, если сознаюсь: завидую удачливым людям… – Ну-у, брат, ты не прав! Михалков – работяга, и его фильм сделан классно. Это, конечно, не вершина киноискусства, но, согласись, явление. Удача не свалилась, как снег на голову, она – результат упорного труда… – Хватит прописные истины вдалбливать. Я не дебил, и понимаю, что «Цирюльник» – это просто хорошо раскрученный фильм! Блокбастер, так сказать. – И что же? Фильм «Чапаев», между прочим, по нашим сегодняшним представленьям тоже блокбастер. Но классикой он от этого не перестал быть… – Всё зудишь, подтыкаешь меня в бок, не соглашаешься ни с чем, лишь бы поспорить. – Для твоего же блага, брат! И вообще, тебе дали работу – делай её. Ты за это зарплату получаешь. А свои люблю – не люблю оставь для чего-нибудь другого… – Заткнись! – Вот ты как со мн… – Свободен! Отключаю!).

Но, помучавшись, я всё-таки нарисовал этот чёртов плакат и отнёс его в кинотеатр. Венька, столяр и по совместительству разнорабочий, был, конечно, пьян, и мне пришлось в гордом одиночестве крепить это произведение рекламно-информационного искусства на афишную тумбу.

Занятие не из приятных, если учесть, что тумбе в обед сто лет: сделанная из цемента первых пятилеток, она грозила вот-вот рассыпаться, из неё давным-давно повыпадала половина крюков, на которых крепятся рамы с плакатами. Но директор кинотеатра ни за что не соглашался на месте этого чуда поставить легкую алюминиевую конструкцию. Он считал, что тумба придаёт его заведению колорит благородной старины. Во всём городе она осталась одна-единственная.

– Отлично!

Я оглянулся. Сам господин директор Николай Васильевич Дроздов приветливо улыбался мне:

– Отлично! Классная работа…

– Халтура, – сказал я. – И вы это прекрасно знаете.

– А что ты считаешь настоящей работой?

– То, что делаю для души. А это – заработок. Чтобы было на что жить.

– Но мне кажется: ты на своём месте, и у тебя всё получается – ярко, броско, со смыслом. До тебя ни один оформитель не умел так делать…

– Всё равно – халтура!

– Ну, хорошо. А не жалко тебе тратить на неё своё время?

– Жалко. Но кто меня кормить будет? И кто купит кисти, краски, холсты для настоящей работы?

– Что, совсем без удовольствия делаешь плакаты? Но ведь это ж ненормально: каждый день заниматься тем, что не любишь…

– Тогда у нас полстраны ненормальных. И вы тоже ненормальный. Потому что в детстве наверняка мечтали о том, что ваша жизнь сложится романтично, героично, духовно богато, и ни в чем не будете себе отказывать, и не будет вам мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Так вас, кажется, учил ваш классик Николай Островский? А на самом деле всё оказалось не столь лучезарным и прекрасным. И вам пришлось кого-то отпихивать локтями, и врать, и льстить, чтобы выбиться хоть и в маленького, но начальника.

Николай Васильевич перестал улыбаться, и в его круглых голубых глазах блеснули холодные льдинки.

– А став начальником, вы влезли в назначенную вам раковину, и до того в ней удобно и приятно, что вы уже и не хотите перебраться из неё в другую, – продолжал я (О, Боже! С чего это вдруг меня так понесло? В сущности, Николай Васильевич ничего плохого мне не сделал, нормальный мужик…). – Вам не нужно ни другое пространство, ни другое жизненное измерение. И вы тоже каждый день занимаетесь тем, что по большому счёту не любите. Просто добросовестно делаете то, за что платят деньги…

– Если бы мне не нравилось, как ты работаешь, я тебя сию же минуту выставил вон, – сказал Николай Васильевич. – Слишком дерзкий!

– Вовсе я не дерзкий. Решил говорить то, что думаю. Только и всего.

– Договоришься когда-нибудь! – Николай Васильевич посуровел. – Язычок-то тебе кто-нибудь обязательно вырвет. Эх, молодо – зелено! Но ничего, это проходит…

На месте Николая Васильевича я давно бы так поступил. Всё-таки иногда я вел себя так мерзко, что самому было противно, но остановиться, увы, не мог. А Николай Васильевич, боясь услышать от какие-нибудь новые гадости, всякий раз пытался сгладить ситуацию. И вовсе не потому, что исповедовал христианское смирение или был поклонником идеи непротивления злу. Просто он меня боялся.

Когда я только-только устроился сюда, то по наущению хронически хмельного Веньки по винтовой лестнице забрался на чердак, который был разгорожен на несколько клетушек. Как сказал разнорабочий, в одной из них, второй справа, прежний художник-оформитель держал картон, листы оргалита, рамы, свёртки холстов, а также запасы масляной краски. «Но если крыс боишься, лучше туда не ходи, – ухмыльнулся Венька. – Их там, что селедок в бочке…»

В биологии крыс я ничего не понимаю, и тем не менее это заявление меня удивило: они ведь не голуби или воробьи, чтобы селиться на такой верхотуре. Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Вот у меня в квартире как-то завелась мышь. На пятом этаже! И что я только не делал: ставил мышеловку, сыпал отравленное зерно, клал в блюдечко с молоком зоокумарин, – эта хитрая длиннохвостая бестия ни на что не купилась, пока я не попросил Юру принести из театра вечно голодного кота Гриньку. И тот подкараулил незваную длиннохвостую квартирантку в первую же ночь.

Забравшись на чердак, я издали услышал, что в нужной мне клетушке что-то шуршало, дребезжало, позвякивало. Если это были крысы, то наверняка гигантские, и к тому же умеющие вздыхать, бормотать, охать и ахать.

Заинтригованный, я осторожно приоткрыл дверь и увидел Николая Васильевича, обнимающего кассиршу Нину. От них исходил тяжелый, приторно-сладкий запах пота, духов, лавандового мыла, кислого вина и чего-то острого, напоминающего смесь лука, селёдки и протухшего кальмара. Занимались они на чердаке отнюдь не чтением стихов любимых поэтов.

Я прикрыл дверцу и, поднимая тучи пыли, скатился по винтовой лестнице на площадку перед киноаппаратной. Там уже сидел на корточках ухмыляющийся Венька.

– Что, нашёл картон? – спросил он.

– Разве ж это картон? – небрежно ответил я. – Одно недоразумение…

– Правда? – Венька растерянно хмыкнул. – И ты ничего и никого там больше не видел?

– Крыс, которыми ты меня пугал, там точно не наблюдается, – заверил я его. – И вообще, скажи честно: ты в этой кладовочке случаем не пасёшься помаленьку? Что-то никаких таких запасов я там не обнаружил. Зато ты почему-то каждый день под шофе…

– Обижаешь, – буркнул Венька. – Чтоб я… Унёс? Да ни в жизнь! Век воли не видать!

Венька поднялся и, всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель, с гордо поднятой головой затопал вниз. А я юркнул в аппаратную, и сделал это вовремя: по винтовой лестнице, шурша цветастой юбкой, спускалась Нина, а следом за ней сопел и пыхтел сам господин директор.

В тот день я постарался не попадаться Николаю Васильевичу на глаза. То, чем занималась эта парочка, – вполне нормально, может быть, даже изумительно и прекрасно, но – только для них двоих, а никак не для случайного свидетеля, которому со стороны вся картина представилась как грубое и пошлое совокупление. Есть вещи, которые абсолютно не рассчитаны на присутствие соглядатая. Но на то он и соглядатай, чтобы объявляться незаметно и как бы даже незримо. Однако шапкой-невидимкой я как-то забыл прикрыться (хм! хм!), и мне ничего не оставалось, как на следующий день объясниться с Николаем Васильевичем.

– Вы не могли бы распорядиться насчёт врезки замка в мой чуланчик? – спросил я. – А то пошёл вчера туда и чуть до смерти не перепугал какую-то парочку…

– Замок? Он там есть, – директор похлопал по карманам своего пиджака. – Куда же подевался ключ? – и вдруг его щёки порозовели: он понял, что выдаёт себя. – Надо у завхоза спросить… А что, ты говоришь, за парочка там была?

– Это совершенно неважно, – сказал я. – Не думаю, что ситуацию стоит обсуждать.

– Ты уверен?

– Я уверен в том, что ключ от кладовки должен быть у меня, вот и всё…

Николай Васильевич понял, что никому ничего я не расскажу, но это, впрочем, не означало, что от такого права я отказывался навсегда. И потому он покорно выносил все мои выкрутасы, не требовал, чтобы я сидел на работе от звонка до звонка и старался не реагировать на моё ёрничанье.

– Ну, вот что, – сказал Николай Васильевич, осмотрев плакат с Никитой Михалковым ещё раз. – Ты сам знаешь, что всё у тебя получается тип-топ. Постарайся и без меня работать хорошо…

– Это что? Завещание? – съехидничал я.

– Не дождешься! – нахмурился Николай Васильевич. – В отпуск я ухожу, хочу от всего отдохнуть, и от тебя тоже…

(В отпуск он, видите ли, собрался. А я вообще не знаю, что это такое. Мне неинтересно бесцельное времяпрепровождение, лежанье на пляже или купанье до одуренья, и я просто не понимаю, как можно убивать время на сиденье с пивом в уличном кафе под зонтиком, и на чтенье детективов, и на пикники с шашлыками, вином и глупенькими девочками – в общем, вся эта ерунда совершенно не привлекала меня и, более того, я от неё уставал ещё больше. Зато меня никогда не угнетала работа. Пожалуй, только она даёт истинное наслаждение и самое большое удовольствие. И если даже она меня выматывала и ничего не получалось, всё выходило дерьмово и хуже некуда, – это только раззадоривало, как пылкого любовника раззадоривает кокетка, вечно ускользающая из его объятий. Но большинству людей отпуск необходим хотя бы затем, чтобы на время забыть о своём способе зарабатывания денег, ибо он выматывает слишком много сил и навряд ли является смыслом всей жизни.

И тут я снова вспомнил о записках бабки. У неё, кажется, вообще никогда не бывало отпусков. Сразу после того, как вернулась в свой колхоз, крепко впряглась в работу. В колхозе, однако, задержалась она недолго: заболела малярией, да и приемная дочка часто хворала, вот врач и намекнула, что надо менять климат, желательно переехать в горную местность, и чтобы было вдоволь фруктов, овощей, зелени.

Впрочем, от пересказа толку мало. Потому вклеиваю в свою рукопись ещё несколько страничек из записок бабки).

«В Горнозаводской, куда мы перебрались всем своим маленьким семейством, жило много грузин. Их вывезли с гор, приучали к новой жизни.

Старики не знали, что такое поезд, но их молодёжь уже начала прибиваться к машинам и к железной дороге: учились на шоферов, машинистов, шли в слесаря, путевые обходчики. Бывшим горцам предоставили много льгот. Например, освободили на десять лет от всех налогов. Поэтому многие держали скота столько, сколько могли прокормить. Вокруг домов – сады, грядки с зеленью и овощами. А у русских переселенцев льгот не было. Они получали на пятидневку по пять килограммов кукурузной муки на человека. Но никто никому не завидовал, все жили дружно.

Надо было как-то и самой кормиться, и семейку свою содержать. Устроилась я в трудмастерскую, где села за швейную машинку. Шили ватные фуфайки, хлопчатобумажные брюки, пиджаки, сорочки и нижнее бельё.

Рядом со взрослыми в мастерских работали девочки и мальчики из детской колонии. Бедные дети, обездоленные войной сироты, они жили на территории бывшего монастыря, за высокой кирпичной стеной. Их содержали там, как заключённых: по углам стояли вышки, на них – охранники; воспитателями были мужчины в военной форме.

Колонист Саша, который сидел за швейной машиной напротив моего стола, запомнился как прилежный, серьёзный работник.

– Саша, ты, наверное, хочешь стать портным?

– Ещё не знаю, – мальчик стеснительно улыбнулся. – Вот если найду свою сестру, то это умение пригодится: я одену её как куколку…

– А где у тебя сестра?

– Не знаю, – Саша вздохнул и нахмурился. – Только знаю, где мы с ней потерялись. Они с мамой пошли в деревню за хлебом, а мы с бабушкой остались на вокзале караулить вещи. Люди потом рассказывали, что мама погибла от разрыва снаряда, закрыла собой Наташу, и её подобрала на дороге какая-то молодая женщина…

– А где это было?

Саша назвал то село, возле которого я нашла свою девочку. Неужели это её брат? Моё сердце сжалось, но я не подала виду, что встревожилась.

– Ты пытался найти свою сестру?

– Наш воспитатель сделал запрос во всесоюзный розыск, но ответа ещё нет. Уже три месяца прошло. Как вы думаете, тетя Мария, найдут сестру или нет?

– Кто ищет, тот что-нибудь, да найдёт, – ободрила я Сашу. – Ты, наверное, и не узнаешь свою сестру, когда её встретишь. Она уже не такая малышка…

– Когда мы потерялись, ей был годик, теперь – пять лет. Наверное, не узнаю, – мальчик опечалился. – Может, она сейчас тоже в каком-нибудь приюте живёт. И думает, что одна-одинёшенька на всём белом свете. Представляете, как обрадуется, когда узнает, что у неё есть старший брат!

(Бабушка, что ты наделала? Почему не призналась, что нашла девочку на дороге? Но, может быть, они не брат и сестра? Хотя, если судить по тем пометкам в рукописи, которые я не стал переносить в этот текст, Саша верно рассказал, во что была одета найденная тобой девочка, и о том, что в кармане её платья был маленький резиновый пупсик – тоже рассказал. Это тебя так сильно встревожило, что ты решила уйти из мастерских. Ты боялась ненароком выдать свою тайну или, что более вероятно, – расчувствоваться до такой степени, чтобы открыться Саше, воссоединить его с родной сестрой и, следовательно, стать приёмной матерью ещё и ему. Ты об этом не пишешь. Впрочем, на страничках твоей тетрадки так много зачёркиваний, что можно предположить: что-то такое ты пыталась объяснить хотя бы самой себе. Что именно – я уже никогда не узнаю. Да и надо ли мне это знать?)

Меня этот разговор растревожил, и я решила уйти из трудмастерских, тем более, что мне предложили освободившееся место продавца в сельской лавке.

– Ой, подумай, куда ты суёшься! – всполошилась мать. Простодырая ведь ты, торговать не умеешь. А ну, как недостача будет, а? Угодишь в тюрьму! Ну, и куда мне с твоей девочкой деваться? Я ведь уже старая, не подниму её на ноги…

– Да что ты Надю всё девочкой да девочкой называешь? У неё, между прочим, имя есть!

– Ты и сама редко когда по имени её кличешь. Будто она и неродная тебе, – мама понизила голос. – Я даже подумывала, не чужой ли это ребёнок, может, ты её удочерила… Непохоже, чтоб она нашего роду-племени была. Но потом решила, что, наверное, в отца пошла.

– В отца, – сухо подтвердила я и вернулась к началу разговора. – Завтра пойду оформляться в сельпо. В трудмастерских, как ни стараюсь, копейки зарабатываю. А нам надо и дом обустроить, и одеться-обуться, и прокормиться…

– Ну, какая из тебя продавщица! – всплеснула руками мама. – У тебя здоровьишко слабое. Чуть разнервничаешься – сляжешь. Знаешь, что я тебе советую: езжай-ка, дочка, на Урал. Там сосновые леса, воздух чистый, хороший климат. Фельдшерица мне говорила, что тебе надо сменить место жительства, иначе не вылечишься от малярии.

– Легко сказать: езжай на Урал! Сама знаешь, никто меня там не ждёт. Да и поможет ли климат моему здоровью?

– Попытка – не пытка. Фельдшерица говорит, что в соседней станице вербовщик с Урала сидит. Завербуешься, устроишься там на работу, жильё получишь, а потом и мы с Надеждой к тебе переедем.

Сама не знаю, почему, но поехала я в станицу Советская к вербовщику. И вот через неделю возле нашего двора остановилась бортовая машина. Мужики погрузили на неё мою швейную машинку, узел с бельём да сумку с продуктами. И я поехала!

Восемнадцать суток пилил наш паровоз до Челябинска. И что удивительно: чем дальше отъезжали мы от Кубани, тем легче мне становилось. Свою малярию я потеряла по дороге на Урал.

В Челябинске я попала в бригаду грузчиков. Если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что буду таскать носилки с песком, щебнем, цементом или ворочать здоровенные куски бутового камня, я бы не поверила и даже обиделась: зачем издеваться над болящей? Но, видимо, климат и в самом деле помог окрепнуть.

Грузчиком я побыла чуть больше двух месяцев. Потом меня перевели табельщицей участка. Это была нелёгкая работа. Закон о дисциплине гласил: не пришёл на работу до гудка – это уже опозданье, за которое полагается выговор с предупрежденьем. За десять – пятнадцать минут опозданья жди суровых наказаний, и хорошо если просто уволят, а не посадят в тюрьму. Если отлучаешься с работы, то будь добр, предоставь справку, где был – у врача, в жилконторе, суде или каком другом месте. Нет справок – пиши объяснительную, ищи свидетелей. Все эти бумаги попадали ко мне, и раз в месяц я должна была ходить с ними к прокурору. Он просматривал папки с больничными листами, справками и пояснительными записками администрации. Я должна была отчитываться буквально за каждую рабочую минуту каждого работника участка. Такое было строгое время, будь оно неладно!

Работали мы за гроши. Расценки низкие, заработки маленькие, труд тяжёлый. Ну, а что ж нам оставалось делать, если наши лучшие мужики полегли на полях войны, вернулись с них без рук, без ног, пошли по этапу в лагеря ГУЛАГа? Мы не роптали, мы их заменяли на великих и малых стройках – как могли, как умели, как получалось: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…»

Николай Васильевич укатил в отпуск. Кассирша Нина, между прочим, тоже отбыла следом за ним: она купила путевку в тот же дом отдыха в Приморье.

С администратором Генриеттой Афанасьевной, пожилой чопорной дамой, оставшейся в кинотеатре на хозяйстве, мы вполне ладили. Она смотрела сквозь пальцы на то, что у меня в подсобке частенько собирались веселые компании, и случалось, что наши песнопения, гомон, визг-писк наших случайных подружек перекрывал фонограмму фильма, который демонстрировался рядом в большом зале. Недовольных зрителей Генриетта Афанасьевна умела как-то очень ловко и добродушно успокоить, после чего являлась пред всей честной нашей компанией и тихо, ни слова не говоря, покачав головой, укоризненно вздыхала. И одного её вздоха было достаточно, чтобы мы, усовестившись, быстренько собирались и перемещались в какой-нибудь соседний сквер или шли на Амурский бульвар.

На одну из таких посиделок пришла Наташа. С некоторых пор она избегала шумные компании, и ей перестала нравилась та свобода нравов, которая цвела тут махровым цветом.

Посидев немного с нами и даже выпив вина, Наташа игриво шлепнула меня по плечу:

– Признавайся, шалунишка, где ты тут уединяешься с дамами?

– О! – немедленно отреагировала одна из девиц. – Вот это класс! Сразу мужика берет за рог…

– А чего канитель разводить? – пожала плечами Наташа. – Чему быть, того не миновать…

Ничего не понимая, я взял её за руку и под смешочки и скабрезные шуточки присутствующих вывел из подсобки.

– Извини, что, может быть, некстати явилась, – сказала Наташа. – Дома тебя не застать, телефон молчит…

– Работы полно, – я виновато улыбнулся. – Ну, и товарищи, как видишь, не забывают…

– Разве я требую оправданий? – она удивленно вскинула брови и хмыкнула. – У меня на то нет ни права, ни желания. Просто я узнала кое-что интересненькое… Помнишь, я тебе рассказывала про мента?

– И он тебя научил чему-то интересненькому? – пошлость вырвалась сама собой, мне даже неудобно стало.

– Сережа, прикуси язычок, пока я тебе его не укоротила, – она дурашливо стукнула меня по спине. – В общем, когда я рассказала этому милиционеру о краже в твоей квартире, он сразу заметил, что грабители какие-то странные: дорогой магнитофон не тронули, норковую шапку как бы не заметили, но зачем-то перекопали все твои бумаги, унесли картину и какие-то дешевые вещи. Логики никакой! А перед этим к тебе приходил какой-то милиционер… Кто он, откуда – неизвестно! Сюжет для Александры Марининой, да и только. Но вот на днях в ментовку пришла бандероль из Киева, и в ней, как мне кажется, лежит ключик к разгадке…