Текст книги "Убийца"

34
Поздно!

Наступило воскресенье. Роковое воскресенье для Гани. В 7 часов вечера должно было состояться бракосочетание дочери Петухова с купцом Куликовым в церкви Иоанна Предтечи, а затем свадебный обед в кухмистерской Виноградова.

Приглашенных было около 200 человек. Свадебный поезд был составлен теткой Анной из десяти карет с дружками, шаферами, посажёными и другими участниками празднества. Все кругом ликовало, веселилось. Старик Петухов имел довольный и спокойный вид. Тетка Анна была без языка. Одна Ганя ходила как смерть: бледная, слабая, расстроенная, с глазами, постоянно наполненными слезами. Она не принимала ни в чем никакого участия, но и не выражала никаких протестов. Все делалось без ее ведома и участия, но когда ей говорили «возьми», «одень» или «сделай» – она молча повиновалась.

Несмотря на то, что до свадьбы осталось несколько часов, Ганя еще не совсем потеряла надежду. Дмитрий Ильич Павлов телеграфировал вчера:

«Имею важные сведения Буду сам воскресенье Остановите свадьбу».

Николай Гаврилович, получив эту телеграмму, хотел прямо идти к хозяину и рассказать ему и просить остановить свадьбу, но шаг этот показался слишком рискованным Гане.

– Подумайте: мы еще не знаем, какие «важные» данные имеет Павлов, а откроем все старику и вооружим его. Мало того, и Куликов придет в ярость, узнав, что мы шпионили за ним, собирали о нем сведения. А может быть, серьезных, положительных данных у Павлова вовсе и нет! Мы сделаем только скандал, который после и не расхлебаешь! Подождем его. Он сегодня приедет. До семи часов вечера времени много.

Гане часы казались вечностью. Между тем, приготовления шли своим чередом. Рано утром от жениха принесли роскошный букет из роз. Модистки и портнихи целой толпой собрались в доме. Все они должны принять участие в туалете невесты, которую с утра не отводили от зеркала с примерками. Тетка находила, что все не идет ей.

– Да что ты, Ганя, хоть бы улыбнулась. Точно на похороны собираешься. Лица на тебе нет. Так ведь и одеть тебя нельзя! Бледная, как полотно, а глаза точно у кролика.

– Не все ли вам равно, – огрызнулась Ганя, – одевайте как в гроб кладут.

– И что это ты, матушка, да как тебе не стыдно! Я с ног сбилась, а она еще фыркает! Что я тебе, горничная?!

– Я не прошу вас! Мне в гроб лечь легче теперь было бы…

– Перестань ты! А то я папеньке скажу! Али ты не в своем уме?

Старик Петухов делал разные вычисления и выкладки. Он расплачивался по счетам за приданое, приготовил банковскими билетами 50 тысяч для вручения зятю и подготовлял дела завода для сдачи новому заведующему – «любезному» своему зятю. Тимофей Тимофеевич чувствовал себя в самом лучшем расположении духа. Наконец-то осуществляется давнишняя его мечта пристроить дочь за хорошего человека и спокойно закрыть глаза.

– Сохрани бог, умер бы я, не выдав своей Гани! Что бы она стала делать?! Все по ниточке расхватали бы и пустили бы ее по миру! А теперь я спокоен! Им жить не прожить, да и Куликов человек серьезный, степенный, не пьет, не играет и жизнь ведет не разгульную! Лучшего мужа моей дочери я и не желал бы.

– Что это, братец, с Ганей, сил просто нет, – вбежала тетка Анна. – Фыркает, бранится, а на самой лица нет. Сейчас платье примеряли, она сорвала его, швырнула и разрыдалась. Как мы ее к венцу повезем?!

– Что же она? Нездорова?

– Какой там нездорова! Всю неделю такая! Капризничает, из рук вон! Хоть бы ты, братец, прикрикнул на нее!

– Не хочется мне, сестрица, последний день ссориться с дочерью. Устрой так как-нибудь! Ну, уступи. Что она, другое платье хочет?

– Сама не пойму, чего хочет; это не девка, а фурия какая-то! Не завидую я ейному муженьку!

– Сживутся, ничего. Иван Степанович сумеет ей потрафить и в руки взять.

– Ох, грехи одни! Дружки все собрались, ухаживают за ней, а она как рожон, не подступись к ней. И чего она к Степанову на завод все бегает?!

– К Степанову? Не знаю. У них дружба какая-то. Он учит ее управлению. Этот Степанов последнее время манкирует службой. Я уж говорил ему. Ну, да завтра передам управление зятю, как он хочет.

Старик углубился в счета, а тетка Анна побежала встречать посаженого отца.

Ганя, действительно, все наведывалась к Николаю Гавриловичу.

– Ну что, не приехал еще?

– Нет, Агафья Тимофеевна. Господи, что же делать?!

– Приедет еще. Он телеграфирует, что выехал.

– По расчету ему утром сегодня приехать надо было! А теперь четвертый час. Разве с пассажирским будет.

– А пассажирский когда приходит?

– В четыре.

– Ну, значит, в пять он здесь будет, а мы поедем в шесть с половиною, полтора часа есть… Довольно.

– Довольно-то довольно, а все беспокойство одолевает. Вдруг да поезд опоздает!!

– Не опоздает! Чего ему опаздывать!

И Ганя возвращалась домой, а Николай Гаврилович выходил на дорогу посмотреть, не скачет ли их избавитель.

Собрались все поезжане. Ганю повели одевать к венцу. Поднялась уборка, укладка, суматоха. Вязали тюки, укладывали ящики, собирали вещи. Семь подвод должны были доставить на квартиру молодых приданое невесты. Квартиру Куликов отделал ту, в которой сам жил, но прибавил еще несколько лишних комнат.

Уборка невесты к венцу заняла часа два. Красавица-девушка, несмотря на припухшие глаза, смертельную бледность и похудевшие, ввалившиеся щеки, была в этом подвенечном наряде так хороша и эффектна, что нельзя было глаз оторвать! Даже подружки ею любовались, а старик Петухов с гордостью смотрел на свое дитятко.

К 6 часам все было готово. Все оделись, собрались. Ганя в легкой накидке, прикрывавшей ее туалет, сидела в зале и не отрывала глаз от окна. Она видела стоявшего у ворот Николая Гавриловича, без шапки, во фраке, несмотря на холод, и смотревшего вдаль, на дорогу. Она поняла, что «его» еще все нет, а роковой час приближается. И она начала не на шутку тревожиться. Зашли слишком далеко. Ни отложить, ни отсрочить венчания теперь невозможно. Одно только – если бы она вдруг умерла. О! Какое было бы счастье?! Но смерть не шла. Даже обморока не делалось. Неужели он опоздает?! Или… или все это только слова, пустые фразы, никаких важных данных у Павлова нет. Он их только морочил. Да и с какой стати Павлов будет хлопотать о ней?! Ганя рвала свой кружевной платочек. Грудь высоко поднималась, на щеках заиграл болезненный румянец, в глазах зарябило.

В зале была тишина. Ганя вспомнила, как она стояла на коленях с Куликовым, принимая благословление, и он шепнул ей: «Советую вам переменить со мной обращение».

Переменить?! Может ли она переменить обращение, когда ее бросает в дрожь при одном виде его, а когда он дотрагивается до ее рук, у нее является такое отвращение, как от прикосновения гадюки. Что же она может делать?! А с этим человеком ей придется жить.

Она вскочила и стала ходить по зале, все посматривая в окна. Вдруг она увидела промчавшуюся карету, которая остановилась у подъезда.

– Он, он, – мелькнуло у нее в голове, и сердце трепетно забилось.

– Карета молодого приехала за невестой, – доложил лакей.

Ганю точно обдали холодной душем.

– Рано еще, – проговорила она. – Еще нет шести с половиной…

И она продолжала ходить по зале.

– А все-таки собирайтесь… Пока что… Жених уже в церкви, все в сборе. Чего же ждать.

– Собирайтесь, собирайтесь, – пронеслось по зале.

– Что же это, – шептала Ганя, – где же он?..

Николай Гаврилович все стоял у ворот, с развевающимися от ветра фалдами фрака. Значит, его не было.

В залу вошел старик Петухов. В парадном мундире Человеколюбивого общества, с медалями, напомаженный, помолодевший, он перекрестился и произнес:

– Пойдем, дочь моя, я передам тебя из рук в руки твоему будущему мужу.

Ганя опустила голову и подошла к отцу… Он поцеловал ее в лоб и, взяв под руку, повел.

За каретой молодой поехали шесть карет с дружками и гостями. Целый поезд. Кучеры заплели и убрали ленточками гривы лошадей. Вся застава высыпала смотреть и провожать невесту.

– И красотка же невеста, – шептались в толпе. Певчие в церкви встретили молодую концертом. Священник передал красавицу-невесту жениху, и он повел ее к аналою.

Около часа длилось венчание. Начались поздравления. Молодые пошли к экипажу. Они только что сели в экипаж, как вдали показался извозчик, скакавший во всю прыть. На извозчике сидели Павлов и Николай Гаврилович без шапки, в одном фраке.

– Стойте, стойте, остановитесь, – кричали они. Вот они прискакали к церковной паперти.

– Важные, важные сведения! Стойте!

– Что такое?

– Где Куликов, где Ганя?

– Молодые? Они уж уехали.

– Поздно, – прохрипел Николай Гаврилович, – поздно, опоздали!

Часть вторая

1
В доме Куликова

Наступила весна 189* года… Дружная, теплая, хотя и поздняя весна. За заставой весна, как и осень, гораздо ощутительнее, чем в городе. Там нет дворников, искусственно создающих чистоту во время распутицы и влагу во время засухи и пыли, зато там гораздо больше природы, растительности и широкой дали… То же Горячее поле, покрывающееся зеленым ковром, садики и палисады, с высокими старыми деревьями, раскрывшими свои почки, громадные огороды и оранжереи садовников, идущие сплошной полосой позади строений до самой «рогатки», то есть пригородной черты, – все это приближает заставу больше к деревенскому приволью, чем к городскому благоустройству. Что сказали бы петербуржцы, если бы увидели на выхоленном и прилизанном Невском проспекте свинью с поросятами или корову-новотелку… А на проспектах заставы постоянно можно видеть десятки благородных животных, выпущенных погулять, и никого это не стеняет, никому не режет глаз… Целые стада кур составляют даже необходимую принадлежность заставных обитателей… Зловоние соседних свалок перемешивается с ароматом свежей зелени и составляет тот привычный «букет», с которым целыми поколениями сроднились и свыклись заставные жители… Тут же из мутной жижи Лиговки и Обводного канала, где пьют животные, полощут белье хозяйки, выделяют отбросы барки, заводы, фабрики, берут воду для питья (за отсутствием водопровода), и никто никогда не жалуется, что вода с душком, с примесью иногда целых мочал или рогож.

– Перекрестясь пить – все во благо, – говорит заставный рабочий или бродяжка, с аппетитом наполняя желудок вонючей мутью…

Истекшая зима принесла много перемен в жизни нашей заставы. Хорошенький домик – особняк супругов Коркиных – стоит заколоченным. Его садик оброс травой, а ставни и двери почернели. Видно запустение и одичание как на забытой могиле, которую давно никто не посещает. Четыре лавки купца Коркина, славившиеся добросовестностью во всем околотке, уничтожены, и вместо них открылись новые, других владельцев, далеко не похожих на Коркина по добродушию и простоте. Самое имя Коркина успело уже отойти в область предания, хотя не прошло и года после тяжелой, трагической ликвидации почтенной фирмы.

Прогремевший «Красный кабачок», перешедший к новому владельцу, существовал менее месяца. С изгнанием бродяжек торговля сделалась настолько убыточна, что новый хозяин вынужден был перевести кабачок в город, а квартиру переделать под жилье рабочих. Смежный домик, арендованный Куликовым, имеет какой-то печальный, унылый вид. Около ворот дома стоит и караулит двух боровов пожилая, сухая, как щепка, с лимонного цвета лицом и ввалившимися глазами женщина. Под левым глазом багровый синяк, на лбу струится кровь, она смеется.

– Чего ты, голубушка, смеешься? – спрашивает прохожий.

– Муж приказал смеяться.

– А чего у тебя кровь течет по лбу?

– Муж побил. Его хозяйская воля.

Кто бы узнал в этой пожилой, несчастной женщине, одетой чуть не в рубище, красавицу Ганю, дочь богатого фабриканта, вышедшую семь месяцев тому назад замуж за Ивана Степановича Куликова?! Можно ли поверить, что в семь месяцев человек в состоянии так перемениться? А между тем, это, действительно, была Ганя – беременная, избитая, измученная, исстрадавшаяся, полуголодная, полунагая. Она широко улыбалась и поминутно вздрагивала от боли.

Насупротив, на противоположной стороне проспекта, завод Петухова тоже имел какой-то унылый, запущенный вид. Работы почти прекращены, хозяин, говорят, при смерти, болен. Даже бродяжек на Горячем поле меньше. Только соловьиные трели Машки раздаются по-прежнему на поле и собирают поредевшую толпу ее поклонников. Машка одна нисколько не переменилась и все такая же веселая, беззаботная, довольная.

– Машка, видно тебе больно уж хорошо живется, – дразнят ее товарищи.

– Хорошо! Хорошо, потому что плакать мне не о чем! Терять нечего! Я вся тут! Ни кола, ни двора, ни родных, ни друзей – ничего! Я никому не нужна, и мне никто не нужен! Голодать случается, так мне не привыкать стать! Помирать придется – и то не беда! Хуже на том свете не будет, а может быть и лучше!

И Машка заливалась соловьем. Но вернемся к Гане.

Как дошла она до такого ужасного состояния в короткий срок?

Повесть эта не длинна.

В день свадьбы Гани был заказан лукуллов свадебный пир в зале Виноградова; но пир этот не мог состояться, потому что с молодой после венца сделался припадок и ее увезли домой. Старик Петухов выразил желание доставить дочь к себе в дом, но Иван Степанович очень мягко и вежливо заметил, что Ганя его жена и ей место в их квартире. Старик не спорил, но в первый раз почувствовал как бы протест со стороны зятя, и это его покоробило. Ганя была отвезена самим Куликовым к себе. Квартиру он отделал действительно уютно и удобно. Гостиная в восточном вкусе, вся с иголочки, столовая, кабинет хозяина и спальня с большой двухспальной кроватью. Для Гани не было не только отдельного уголка, но даже отдельной постели или стола. Куликов умышленно ее обезличивал в доме, делал собственной своей принадлежностью и лишал возможности как уединяться, так и сознавать свое собственное «я». Во времена седой старины русская женщина во всех слоях общества была обезличена, и поэтому Петухов, осматривая с теткой Анной квартиру молодых, даже похвалил за это будущего зятя. Но Ганя, выросшая без матери, имевшая с раннего детства свою отдельную комнату, должна была тяготиться больше всего этим обезличенным положением. Теперь, когда ее привезли бесчувственную, больную из церкви, Иван Степанович отвел ее в спальню и перешел сам в кабинет, но это только потому, что в квартире собрались доктора, родственники и близкие знакомые.

– Невеселая же свадьба, – говорил сокрушенно старик, не успевший снять даже своего мундира и не отходивший все время от постели больной дочери.

– Папенька, вы пошли бы отдохнуть, – уговаривал Куликов, – я присмотрю за Ганюшей, неужели вы беспокоитесь?!

– Нет, разумеется, нет, но все-таки сердце покойнее, когда на глазах. Я никогда не расставался с дочерью, и вдруг приходится расстаться при таких печальных обстоятельствах.

– Доктор говорит, что это простой обморок, просто в церкви было душно. Это скоро пройдет.

– Дай бог! Ну, я пойду, а в случае чего вы дайте мне знать. Я буду дома.

Вслед за Петуховым разошлись и другие. Молодые остались одни. Куликов подошел к постели больной, взял ее за руку и сильным движением стащил на пол:

– Ты, милая женушка, оставь эти штуки! Мы с тобой не баре какие-нибудь и нам не к лицу эти самые обмороки! Слышишь! – рявкнул он громовым голосом.

Ганя, стоявшая, прислонившись к постели, раскрыла широко глаза и выпрямилась.

– Вот так! Теперь снимай свои уборы и переоденься. Слышишь!! Чтобы у меня этих штук не выкидывать! У меня лечение простое и самое действенное. – Он поднес к лицу Гани свой мощный, красный кулак. – Живо приводи себя в порядок! Маланья поставила самовар, распорядись закусить, мы ведь, благодаря твоей дури, остались без обеда. Ну, шевелись!

Ганя очнулась и машинально стала исполнять приказания мужа. Она была точно в состоянии гипноза. Куликов с усмешкой смотрел на ее быстрые движения.

– Так! Вот это я понимаю! В нашем, матушка, положении нюни нельзя распускать! Ты у меня белоручкой сидеть не станешь! Мне жену нужно, а не миндальную барышню!

Старик Петухов зашел на следующий день утром и нашел Ганю совершенно здоровой. Она собиралась ехать с мужем делать визиты и чувствовала себя совсем хорошо. От вчерашнего припадка не осталось и следа.

– Ай-да зятек! Да ты, брат, лучше всякого доктора! Право, молодец, недаром ты мне с первого знакомства понравился! Как ты, Ганя, довольна мужем?

– Довольна, папенька, – отвечала молодая, не глядя ни на кого.

– Первый визит к вам, папенька, – проговорил Куликов, – сейчас едем.

– Нет, уж вы ко мне последний, да не очень-то таскайтесь, отложите до завтра. Я вас буду с обедом ждать, и сегодня же наши счета сведем.

– Полно, папенька, какие там счеты, – скромно ответил Куликов.

Петухов поцеловал деток и поплелся домой.

Вечером Куликов получил обещанные 50 тысяч чистоганом и сразу переменил тон с тестем, хотя остался в границах холодной вежливости. Жене он объявил, что она не смеет видеться с отцом иначе как в его присутствии и не должна никуда отлучаться из дому без его ведома и разрешения. Ганя пробовала было что-то возразить, но когда она встретила взгляд мужа, то язык прилип к гортани, и она не кончила фразы. Это тот взгляд, который впервые она почувствовала во время своего визита к Куликову, который заставил ее дать клятву выйти за него замуж, заставил в день брака встать с постели и теперь оборвал фразу на полуслове. Этот самый взгляд всегда впоследствии производил на Ганю то же магическое действие и превращал ее в бессловесную, безответную и покорную овечку. Ганя не могла объяснить себе силу этого взгляда. Был ли это страх, боязнь или как бы паралич воли и сознания. Как несчастный кролик, встретивший взор змеи, покорно идет сам в пасть хищника, так и Ганя, трепетная, обессиленная, шла в когти своего палача.

При такой робкой покорности жены у Куликова не могло, казалось бы, встретиться ни малейшего повода к ссорам, а тем более избиениям жены. Ганя в одну неделю превратилась в его рабу, не смевшую без своего повелителя даже мыслить и говорить, а не только что-либо делать. Малейшее желание или требование мужа было для нее законом, священным долгом.

Она отрешилась решительно от всего своего и жила, дышала только для повелителя-мужа. О противлении или протесте, о жалобе отцу и речи не могло быть! Как верный сторожевой пес, она старалась угадывать вкусы и желания мужа.

Чего же, казалось бы, еще требовать от нее? Куликов и не требовал… Он был вполне доволен ее поведением и при всем желании не мог ни к чему придраться, но… но его душа жаждала видеть около себя чьи-нибудь страдания, наслаждаться чьими-нибудь мучениями. Он не мог без этого жить, как в старину римляне не могли жить без гладиаторских ристалищ, испанцы – без боя быков. Как Грозный наслаждался потоками крови, так ему для хорошего расположения духа нужны были истязания живого существа. Таким существом и сделалась для него Ганя. Это представлялось вдвойне для него выгодно и удобно. Во-первых, Ганя была совершенно им порабощена, а во-вторых, как жена, она лишена возможности жаловаться, протестовать.

Куликов очень скоро начал издеваться над молодой женой. Он придумал чудовищную форму разврата и сделал жену страдалицей. Но этого ему было мало. Он начинал ее бить и заставлял в это время смеяться. В кабинете у него висел толстый ременный кнут, и каждый раз, когда он приходил домой не в духе, он звал жену, приказывал ложиться и бил кнутом по обнаженному телу. Конвульсивные корчи мученицы и ее слабые стоны постепенно улучшали его расположение духа, и, насладившись, он вешал кнут на место. Когда обнаружилось, что Ганя собирается сделаться матерью, Куликов стал сдерживаться и относился к жене мягче, но это было недолго. Натура взяла свое.

Омерзительно описывать все пытки, которые придумывал для жены мучитель, но один вид Гани, после семимесячного супружества, красноречиво говорил, что она перенесла. И Куликов никого не стеснялся, даже не думал скрывать своего обращения с женой. Ему случалось бить Ганю об стену головой в присутствии многих гостей. Единственный человек, которого несколько побаивался Иван Степанович, был старик Петухов.

– Что это у нее за синяк под глазом? – спрашивал старик Куликова.

– Представьте: припадки какие-то делаются; вышла в кухню вчера и упала, да об угол плиты хватилась. Хорошо еще глаз цел остался. Правда, Ганя?

– Правда, папенька, правда.

2
Болезнь Петухова

Старик Петухов не знал и не подозревал даже об участи своей дочери, но сердцем угадывал, что с ней происходит что-то недоброе. Что такое – он не мог определить. Противен ли дочери муж, за которого она пошла почти против воли, или действительно беременность осложнилась какой-нибудь болезнью – Господь знает, но Ганя страдает, это он видел ясно, и это мучило его самого. Пробовал он уговаривать зятя переехать к нему в дом, но Куликов упорно отказывался и имел на это, помимо истязания жены, другие серьезные основания. Тимофей Тимофеевич вначале часто заходил к дочери и, заставая в слезах, нежно расспрашивал, но она отвечала всегда одно и то же.

– Так, папенька, сама не знаю.

Однажды, когда отец застал Ганю одну, в отсутствии мужа, у нее появилась мысль рассказать все отцу и умолять его взять ее от мучителя, но после долгого колебания она не решилась. А вдруг отец не поверит? Вдруг он расскажет все Куликову и ограничится одним внушением зятю?! Мороз пробегал по коже при одной мысли, как она осталась бы после этого наедине с мужем! Нет, нет, это невозможно! Иван Степанович и на отца производит то же магическое действие, как и на нее! И отец покорно исполняет волю зятя, как она! Разве он не сумел совершенно поссорить ее с отцом, еще не будучи даже женихом? А теперь разве отец не исполняет слепо все, что диктует ему Иван Степанович? Почтенного, уважаемого начетчика Павлова он не принимает из-за того, что Павлов не понравился Куликову. Своего старого, верного управляющего Степанова он уволил только потому, что этого хотел Куликов. Завод наполовину сократил свою деятельность по советам опять-таки Куликова, который всем служащим и рабочим сбавил жалованье, прибавил рабочие часы, установил разные штрафы, хотя у Петухова исстари никогда не было никаких штрафов. Даже сам старик Петухов, под влиянием Ивана Степановича, изменился во многом, начиная со взгляда на людей и кончая своими патриархальными привычками. А Петухову минуло 72 года, из коих 50 лет он жил самостоятельно, своим домом и своим умом. Даже такого одряхлевшего в седых традициях старообрядца Куликов сумел подчинить своей воле и влиянию. Можно ли после этого рисковать заговором против мужа, рисковать исповедаться отцу?

Нет, нельзя, решила Ганя и, прижавшись к груди старика-отца, она истерически зарыдала.

Так шли недели и месяцы. Петухов обедал по пятницам у зятя, а по воскресеньям молодые обедали у него. И странно! Эти обеды оставляли какой-то след в желудке старика. Обеды зятя всегда были прекрасные; он сам возился на кухне; точно так же, когда они приходили по воскресеньям, Куликов отправлялся на кухню приготовлять любимую селянку Тимофея Тимофеевича, ту самую, которую когда-то они вместе едали в «Красном кабачке». Куликов гордился своими селянками, как ресторатор, и для дорогого тестюшки хотел особенно постараться! Селянки, и говорить нечего, были превосходные, но… странное какое-то влияние они имели на старика. Оставалась тяжесть в желудке, истома во всем теле и на другой день слабость. Слабость такая, которая не проходила, а с каждым обедом, с каждою новою селянкою, увеличивалась. Смешно было приписывать это селянкам!

– Нет, – говорил Петухов, – чувствую я, что начинаю стареть! Видно, смерть стучится в окно! Пора! Что ж, дочь пристроил, никого не обидел, довольно! Одно вот только – не ладно что-то с Ганей! Так худеть, стареть и меняться могут только люди, сильно страдающие! Не скрывает ли она от меня что-нибудь? Попробую еще потолковать с ней.

Старику тяжело было идти к зятю, и он послал за дочерью прислугу.

Вместо Гани явился Куликов. Ганя в это время лежала избитая на полу.

– Жене нездоровится, папенька, она прилегла соснуть, прикажете разбудить?

– Нет, нет, что ты! Не надо! Я так только хотел повидаться с ней. Плохо мне что-то. Помирать собрался. И знаешь, Ваня, я чувствую, что твои селянки не впрок мне идут. Я не буду больше их есть! Каждый раз после обеда я ощущаю тяжесть, боль и потом слабость!

– И что вы, папенька, быть этого не может! Тут что-нибудь другое!

– Нет, нет, я чувствую. Не буду!

– Как хотите, папенька, воля ваша, только это пустое. А против слабости вам бы хинные лепешечки принимать, оно очень пользительно! Хотите я вам принесу? У меня дома есть. Мигом слетаю.

– Спасибо, сынок, принеси.

Старик принял несколько лепешек и почувствовал то же самое действие, как после селянок зятя.

– Нет, уж видно, когда смерть приходит, никакие лепешки не помогут.

– А вы все-таки не бросайте, – уговаривал Иван Степанович, – оно очень пользительно.

– Нет, не хочу. Божья воля…

– Лекарство, папенька, тоже ведь от Бога. Нельзя брезговать… Это искушение…

– Искушение, сынок, искушение, ну дай, приму.

Лечение Петухова лепешками Куликова началось в феврале, а к апрелю старик так стал слаб, что с трудом двигался и, наконец, весной слег в постель. Болезнь его была какая-то загадочная, непонятная. Он чувствовал себя довольно бодрым и здоровым, но после каждого приема лепешек начинались рези в желудке, временами боли в голове и учащенное сердцебиение. Удары сердца он явственно слышал, когда лежал на подушке.

– Надо бросить лечение, – твердо решил Петухов и, не говоря ничего зятю, стал прятать лепешки, вместо того чтобы принимать. Через неделю ему стало гораздо лучше, хотя общая слабость не покидала его. Он начал вставать. Пробовал даже выходить погулять на солнечной стороне. Куликов находился почти безотлучно при нем, но дочь он видел редко. То она хворала и лежала, то доктора запрещали ей выходить, опасаясь преждевременных родов. Когда Тимофею Тимофеевичу стало лучше и он выразил намерение посетить дочь, то Куликов обещал сегодня же прийти с женой. И, действительно, вечером он привел Ганю.

Несмотря на то, что в комнате был полумрак, старик, увидев дочь, вскрикнул в ужасе и, бросившись в ее объятия, зарыдал.

– Господи помилуй! – шептал он. – Да ты ли это, Ганя?! Ты ли это?

Ганя тихо плакала и ничего не отвечала.

– Свят, свят, свят! С нами крестная сила, да не ослеп ли я?! Не сошел ли с ума?! Ванечка, что же это такое?!

– Что, папенька? Я говорил ведь вам, что жена очень больна. Доктора говорят, что у ней какая-то женская болезнь.

– Но у нее синяки на лице, опухшая вся голова, посмотри, гной в волосах какой-то. Да ведь ее узнать нельзя!

– Падает все, папенька, вы думаете, мне легко это переносить?! Я исстрадался, глядя на нее! Жена, говори.

– Исстрадался он, папенька! Я счастлива. Болезнь, что ж делать. Пройдет. Я очень за вас, папенька, мучилась. Ваня говорил, что вам…

– Что вам скоро лучше будет, – перебил Куликов, – и вот не ошибся. Все мои лепешки.

– Нет, Ваня, не лепешки; воля Божья…

– А если бы не принимали лепешек, вам не стало бы лучше.

– Сказать тебе, Ваня, правду? Я твоих лепешек давно не брал, бросал их, и вот мне лучше стало!

Куликов изменился в лице. Это заметила и Ганя, которую он уверил, что отцу не встать с постели, и обещал повести ее проститься, когда он отходить будет. Как ни умоляла Ганя позволить ей посмотреть на больного, умирающего отца, он отвечал на ее просьбы пощечинами, от которых она не могла удержаться на ногах.

Куликов, впрочем, скоро пришел в себя.

– Тем и лучше, если обошлись без лекарств, но я уверен, что если бы вы принимали лепешки, то были бы совсем здоровы!

– Как же, Ваня, ты говорил?.. – заикнулась Ганя. Он метнул на нее взгляд и перебил:

– Я и говорил, что не сегодня-завтра папенька к нам придет здоровый.

Тимофей Тимофеевич взял в руки голову дочери, долго, долго смотрел на нее с любовью и опять зарыдал.

– Господи! Мог ли я думать, что ты так изменишься! Ганя, Ганя…

И слезы градом текли из глаз старика.

Трогательная сцена свидания отца с дочерью мучила Куликова, который всегда возмущался такими нюнями.

– Ну, папенька, нам пора, пойдем, жена.

Старик встал, выпрямился и почти грозно произнес:

– Ваня, я оставляю дочь при себе на несколько дней. Я не могу с ней расстаться.

– Папенька! Но как же наш дом?

– Какой там у вас дом – три комнаты! Нечего ей там делать; я хочу, чтобы она погостила у меня. Желаешь – оставайся и ты. Я не отпущу ее!

– Ваша воля, папенька, – проговорил сквозь зубы Куликов и стал рвать в руках носовой платок. Он в эту минуту готов был задушить их обоих и делал сверхъестественные усилия, чтобы сдержаться.

Велика была радость Гани, хотя она ни одним звуком не смела проявить своих чувств. На несколько дней она избавлена от невыносимых мучений и проведет эти дни со своим отцом, в своей девичьей комнате, вспомнит минувшие светлые дни своей жизни.

– Что же, Ваня, ты остаешься с нами?

– Разумеется, папенька, куда же я пойду один! Не разлучить же вы хотите меня с нею?

– Боже упаси! Что ты, Ваня, как не грех тебе! Я не видал дочки больше месяца, она на себя не похожа стала, мученица какая-то, а ты упрекаешь, что я…

– Нет, папенька, я не упрекаю. Ваша воля…

– Спасибо, сынок. Вели себе приготовить девичью комнату Гани, а она в моей ляжет…

– Папенька, позвольте уж нам вместе… Ганя, ты как хочешь? – спросил Куликов.

Ганя молчала.

– Нет, Ваня, я не расстанусь с ней! Господи, да на кого она похожа стала! В гроб краше кладут! – И старик опять заплакал.

А Куликов совсем уже изорвал несчастный платок и дрожал от злобы на Ганю, которая осмелилась не ответить на его вопрос и не просить отца отпустить ее к мужу. А она лежала на груди отца и тихо плакала, боясь, чтобы муж не заметил ее слез…

– Ганичка, дитятко мое родное, солнце мое красное, да скажи же мне, что у тебя болит, чем ты страдаешь?! Страдаешь ты?! Правда?!

– Право, папенька…

– Открой мне душу твою! Ганя, ведь я отец тебе, отец, души в тебе не чающий! Возьми жизнь мою, возьми до капли всю кровь мою, только будь здорова!.. Боже, боже, какой у тебя вид!

Слезы душили старика. Он с трудом поднялся и повел дочь в другую комнату. Иван Степанович пошел сзади.

– Ваня, – обернулся Петухов, – оставь нас наедине… Я хочу поговорить с дочерью… Ты иди в свою комнату или останься здесь…

– Папенька, разве я помешаю вам?

– Не помешаешь, сын мой, но я хочу один на один поговорить с дочерью… Пойдем, Ганюшка, ангел мой…

Они скрылись за дверьми. Если бы Петухов увидел теперь своего зятя, он понял бы все. Это был зверь, у которого вырвали из рук добычу и оставили его голодным…