Текст книги "Убийца"

33
Еще одна жертва

Густерин спустился в подземелье. Духота и мрак ошеломили его. В первую минуту он не видел ничего, а шум в ушах, стук в висках и слабость во всем теле заставили его скорее подняться назад по лестнице, из опасения лишиться чувств.

– Позвольте, ваше превосходительство, теперь мне спуститься с Ивановым, – обратился к нему Ягодкин, принимая фонарь.

Густерин не протестовал, слабость и шум в ушах усилились, так что в таком состоянии пытаться опять спуститься было небезопасно.

Ягодкин и за ним Иванов быстро исчезли в подземелье.

Прошло около четверти часа, когда наконец из отверстия высунулась голова Иванова.

– Мы нашли несколько ящиков. Берите…

И он просунул первый ящик, за ним второй, третий, четвертый. Прошло опять более четверти часа. Наконец, Ягодкин и за ним Иванов поднялись.

– Там тяжелая, железная дверь с массивным висячим замком. Без слесаря ее открыть невозможно. Кроме того, есть круглое отверстие в земле, в которое можно ползком пролезть. Из отверстия идет свежий воздух, так что, несомненно, из этой дыры есть выход наружу и этим выходом бежал Макарка. В погребе никого нет, и, кроме этих ящиков, там ничего больше не осталось.

– Что же вы думаете делать с дверью и с той дырой?

– Дверь необходимо взломать, а круглое отверстие всего лучше исследовать снаружи; оно идет на незначительной глубине, так что раскопать его не трудно, а забираться в отверстие ползком очень рискованно; злодей может нарочно завалить наружный выход, и тогда придется там задохнуться, потому что повернуться в отверстии невозможно и назад не выйдешь.

– Это верно! Необходимо немедленно приступить к раскопкам и вести их по направлению подземного хода. Пристав, – распорядился Густерин, – пригласите человек двадцать землекопов. Давайте вскрывать ящики. Может быть, в этих ящиках найдем какие-нибудь указания.

Следователь составил протокол наружного осмотра ящиков, числом пять. Все деревянные, разных размеров, с внутренними замками, довольно тяжелые. Начали вскрывать при помощи долота. Первый ящик оказался набитым процентными бумагами и пачками кредитных билетов.

– Ба! Да здесь целое состояние! Тысяч на сто, если не больше.

– Макарка получил ведь пятьдесят тысяч наличными приданого за дочерью Петухова. Эти деньги подлежат возврату Петухову или его наследникам.

– Но здесь гораздо больше пятидесяти тысяч.

– Остальные – его сбережения и добыча! Во всяком случае все должно быть отобрано от злодея и приобщено к вещественным доказательствам.

Второй ящик был вскрыт, и в нем нашли толстую связку документов. Десятки паспортов, разных удостоверений, открытые листы.

– Все это нужно тщательно пересмотреть, – заметил следователь, – и занести в протокол.

– Постойте! Вот паспорт Макара Синева! Это известный разбойник Поволжья, убийца красавицы-дочери одного помещика, Нади Поршевской. Неужели Макарка и есть этот самый Макар Синев?!

– Весьма возможно. Но что это за дело об убийстве Нади Поршевской?

– Возмутительное дело. Синев похитил Надю, которой тогда только что исполнилось восемнадцать лет, и ночью увез ее с собой в низовья Волги. Родители подняли тревогу, поставили полицию на ноги, но розыски ни к чему не привели. Спустя полгода Надя вырвалась из плена злодея и вернулась в дом родителей; она рассказала полиции, где и как Синев скрывается, указала места его стоянок и подробно сообщила о своем шестимесячном пребывании в плену. Макар Синев клялся ей в любви, обещал начать новую жизнь, молил полюбить его, но он был ей противен и страшен так, что она ждала только случая бежать. Раза четыре ей удавалось уйти из табора Синева, но каждый раз ее ловили и возвращали. Синев сердился, укорял ее, грозил, но в конце концов прощал. Только при помощи случайно проходившего мимо их табора конвоя солдат ей удалось вырваться от разбойников и просить охраны конвоя. Ее доставили в Казань, где она и дала пространные указания о разбойнике Синеве и его шайке. Она описала всю жизнь и весь быт Синева, которого тогда уже начали звать Макаркою-душегубом, и многие негодяи искали его защиты и помощи. Рассказ Нади Поршевской мог бы составить любопытный роман, так подробно и картинно рассказала она все, что пережила за полгода. Благодаря указаниям девушки, шайка Синева почти вся была истреблена и переловлена. Один Синев успел бежать и бесследно пропал в окрестностях Казани. О нем стали уже забывать, как вдруг страшное злодеяние заставило всех ужаснуться. Надя Поршевская, объявленная невеста соседнего помещика, однажды утром была найдена в своей квартире с перерезанным горлом. Судя по жестокости и силе нанесенных ран, не было сомнения, что Надя сделалась жертвой мщения злодея. Ее роскошная, золотистая коса была отрезана, а палец с обручальным кольцом отрублен. То и другое исчезло. После этого варварского убийства никто ничего не слышал уже более о Синеве, и память о его шайке скоро изгладилась в населении. Только в деревнях можно слышать имя Макарки Синева, которым бабы пугают ребятишек.

– Значит, Синев – это настоящая фамилия мнимого Куликова?

– Да, он родом из Пермской губернии, местный мещанин; его еще мальчиком отдали на уральские прииски, где он и превратился в закоренелого злодея.

– Вот видите, личность Макарки-душегуба начинает проясняться.

– Разумеется, это только предположения, но поищем еще, давайте третий ящик.

Вскрыли третий ящик, в котором оказалось множество ценных предметов.

– Трофеи злодея! Происхождение этих вещей трудно будет найти, хотя нельзя сомневаться, что все это добыто грабежами и убийствами. Неужели Макарка пошел бы в Гостиный двор покупать эти серебряные кувшинчики, которые ему вовсе не нужны, или эти помятые браслеты!

– Конечно. Но эти предметы могут послужить нитью к раскрытию новых, неизвестных еще преступлений злодея!

– Ах, удастся ли нам скоро поймать его! В руках ведь был!!

– Поймаем! У нас теперь много следов!

Четвертый ящик, раскрытый под яркими лучами полуденного солнца, совершенно ослепил присутствовавших и заставил их зажмуриться. Бриллианты загорались всеми цветами радуги.

– Батюшки, – воскликнул Густерин, – да ведь это бриллианты графа Самбери!

– Да, да, посмотрите, тут все фамильные сокровища графа, похищенные при убийстве камердинера!

– Так вот кому достались плоды преступления Антона Смолина. Бедняга теперь идет на каторгу, а его главный сообщник кутил по «салошкам» и душил Петухова с дочерью! И почему он не выдал Макарки? Может, его участие тогда значительно смягчили бы!

– Неизвестно только, как эти бриллианты достались Макарке!

– Не подарок же это убийц! Очень возможно, что…

– Не забывайте, ваше превосходительство, – перебил Ягодкин, – что буфетчик видел своего хозяина с каким-то господином всего в крови. Это было в день убийства камердинера! Едва ли можно сомневаться, что смертельная рана камердинеру нанесена опытной рукой Макарки, а второй господин в крови, был по всей вероятности, Антон Смолин.

– Или лакей Игнатий?

– Если лакей Игнатий, то Антон совсем ни при чем и пошел на каторгу невинно!

– Посмотрим. Можно будет и вернуть его, если точно окажется.

– Ну, господа, пятый ящик.

Когда слесарь приподнял крышку пятого ящика, все отшатнулись и онемели от удивления. В ящике лежал большой портрет красавицы Нади Поршевской, толстая золотистая коса и в небольшой баночке со спиртом палец с обручальным кольцом. Тут же находилась связка каких-то писем и браслет с бриллиантами.

Читатели помнят, что зять Петухова, еще недавно пересматривая свои ящики, не открыл этого ящика и только произнес перед ним загадочный монолог, обвиняя «ее» в своей погибели. Теперь значение этих таинственных восклицаний объяснилось.

– Вот вещественные доказательства того, что я только что рассказывал, – произнес Густерин. – Значит, злодей действительно любил девушку, если только подобные душегубы имеют сердце, чтобы любить. Смотрите, как бережно обложены все вещи ватою, с какой заботливостью хранятся эти памятные предметы!

Задумчиво смотрел Густерин на раскрытый ящик.

– Да! Разгадайте вот человеческую натуру подобных Макарок-душегубов! Поднимает руку, чтобы зверски умертвить неповинную девушку и в то же время бережно хранит сувениры!

– Однако, что же будем делать с дверьми погреба в подземелье? – спросил следователь.

– Необходимо открыть его.

– Ваше превосходительство, – обратился к Густерину Иванов, – позвольте мне пролезть в отверстие подземелья с наружным выходом. Я возьму конец веревки и, если мне станет худо, дерну ее, тогда вы вытащите меня за другой конец. Раскопки будут очень продолжительны.

– Если вы настаиваете… Я не вправе дать вам такое поручение, но если ваша добрая воля…

– Нужно спросить заключение доктора, – сказал следователь.

– Я совершенно здоров.

– Ну, если здоровы и непременно желаете – с богом!

Иванов почти обрадовался и через минуту был в подземелье. Он завязал веревку себе на пояс и передал другой конец Ягодкину.

– Вы не откажетесь?

– Еще бы! Можете быть покойны. Если веревка окажется короткой, мы привяжем другой конец. Одно только! Если почувствуете духоту, немедленно давайте сигнал, иначе мы не успеем вас вытянуть и вы задохнетесь.

– Хорошо. Я думаю лезть ногами вперед, чтобы легче было повернуться в случае надобности.

– Да. Это правильный расчет; пожалуй, ногами вам легче будет устранять препятствия в дороге.

Ягодкин спустился тоже в подземелье и еще раз осмотрел отверстие; диаметр дыры был не более аршина. Никаких других отверстий, кроме запертой двери, не было.

– Сомнения нет, что Макарка ушел сюда. Одно только – не завалил ли он выхода?

– Но вы чувствуете приток воздуха, значит, выход свободен.

– Пока…

– А вы полагаете, что он сидит у выхода и ждет чего-то? Наверняка его уж и след простыл.

– Во всяком случае, как только почувствуете дурноту, давайте сигнал.

Ягодкин помог Иванову влезть в отверстие. Через минуту тот исчез во мгле.

34
Обвинительный акт

Жители Саратова устроили целую манифестацию в честь арестованной Коркиной. Никто не хотел верить, что ангельски кроткая и добрая Елена Никитишна могла убить мужа или вообще содействовать убийству. Среди старожилов города распространилось мнение, будто члены суда и следователи напрасно обвиняют неповинную и томят в темнице жертву судебной ошибки. Откуда взялось это мнение, кто пустил его в обращение – неизвестно, но жители твердо были убеждены, что только судейская волокита томит в тюрьме безвинную Коркину-Смулеву. В один прекрасный день смотритель тюрьмы получил громадный букет из живых цветов и адрес на имя заключенной Коркиной. В адресе друзья и почитатели Елены Никитишны выражали ей чувство своего соболезнования и ободряли ее уверениями, что рано или поздно правда восторжествует. В то же время депутация из несколько лиц явилась к председателю суда с просьбой выпустить Коркину-Смулеву.

– Господа, – ответил им председатель, – ваша просьба не только противозаконна, но и нелепа! С такими просьбами вы не имеете права обращаться к суду.

– Но мы готовы отдать наши головы за ее невинность! Клянемся, что она томится без всякой вины.

– Вы не знаете дела и не имеете права вмешиваться в распоряжения правосудия! Я прошу вас оставить мой кабинет, но если вы повторите еще что-либо подобное, то я распоряжусь о привлечении вас к суду.

Импровизированные депутаты вышли от председателя понурив головы.

Коркина, получив адрес с букетом, была тронута таким сочувствием и в то же время сильно удручена.

– За что мне такая честь? Разве они не знают, какое страшное злодеяние лежит на моей совести?! Нет, нет, я не вправе принять эти знаки уважения; они заблуждаются, они не знают истины.

Коркина пригласила смотрителя и возвратила ему подношение.

– Верните, пожалуйста, им обратно; они не знают, что творят!

– Я не знаю, кому вернуть; посыльный принес и ушел.

– В таком случае, отправьте цветы на могилу моего мужа.

– Это можно, но почему же вы не хотите оставить их у себя?

– Не могу. Моя совесть не позволяет мне этого! Подумайте, я – убийца и буду принимать букеты!! После этого где же справедливость?! Тогда и Макарке-душегубу нужно поднести лавровый венок! О! Как вы гуманно обращаетесь со мной, как незаслуженно вы снисходительны к преступникам.

Смотритель ушел, а Елена Никитишна упала на колени и долго молилась. Неожиданное подношение растравило ее наболевшие раны и причинило ей новые душевные муки. Она ясно видела всю глубину своего падения, всю грязь своего гнусного преступления и наряду с этим доброе отношение к ней сограждан, на которое она не имеет никакого права. Она потеряла мужа, семью, покой, молодость, потеряла церковное утешение, общение с небом, но… теперь оказывается, что она потеряла еще любовь и уважение сограждан, потеряла право на общение с ними!

И еще новые нравственные пытки пришлось переживать Елене Никитишне… Она урод в семье саратовцев, она опозорила их честное имя, а они, вместо проклятий, шлют ей цветы, подносят адрес! Да ведь они не знают!! А узнают, проклянут! Господи, хоть бы скорее, скорее! Долго ли еще все это будет продолжаться!

Смотритель тюрьмы немедленно донес председателю суда о непринятом букете и изложил сущность своего разговора с арестанткой. Председатель только что отпустил странную делегацию и беседовал с прокурором. Сыщик Петров производил розыски Макарки в Саратове, но без видных результатов. Из Петербурга была телеграмма, что в лице зятя Петухова, Куликова, сильно подозревается Макарка, но этот Куликов бежал и, следовательно, розыски остаются по-прежнему в неопределенном положении.

– Что же нам делать с Коркиной? Общественное мнение возбуждено, арестантка сделалась предметом общего внимания, а, между тем, если ждать розысков Макарки, могут пройти годы, – произнес задумчиво председатель.

– Необходимо, как мы раньше полагали, выделить дело Смулева из всех других дел Макарки и судить одну Коркину.

– Но ведь Макарка уличен и, как сообщает прокурор петербургского суда, имеются веские улики.

– Последняя телеграмма гласит о побеге Макарки. Значит, ждать нечего. Я сегодня же могу представить в судебную палату обвинительный акт против Коркиной, и на днях мы заслушаем дело.

– Но ведь следователь представил дело к прекращению? Не лучше ли, в самом деле, освободить ее? Короче!..

– А чем мы рискуем, передав дело присяжным заседателям? Пусть оправдывают, по крайней мере, меньше толков и разговоров.

– Это так-то, так… Да и сама Коркина просит суда. Ну, отсылайте скорее обвинительный акт. Надо сбросить это дело с плеч.

Прокурор принял все меры к тому, чтобы как можно скорее назначить дело к слушанию. И действительно: на четвертый день после истории с букетом Коркиной вручили копию с обвинительного акта, а на шестой дело было назначено слушание.

В обвинительном акте говорилось, что Коркина дала лично или через посредника согласие Макарке-душегубу на убийство своего мужа, Смулева, и после совершения преступления скрыла следы его от правосудия. Мотивировка обвинения была очень слаба; свидетельские показания почти вовсе не приводились, и единственной уликой выставлялся тот факт, что труп убитого был найден по собственному указанию Коркиной.

«Значит, – утверждал обвинитель, – она знала, где лежат следы преступления, и молчала восемь-девять лет, пока совесть не заставила ее говорить. Если бы она действительно была невинна, как стараются установить некоторые свидетели из числа ее родственников, то ей нечего было бы молчать столько лет. В деле имеются указания, что только шантаж одного петербургского мошенника, в котором подозревают Макарку-душегуба, заставил Коркину принести повинную, а вовсе не сердечные побуждения проснувшейся совести, как уверяет теперь подсудимая. Вообще, в этом темном деле, осложнившемся отсутствием главного виновника и смертью главного сообщника, есть много невыясненного, запутанного, но тем не менее причастность к преступному сговору жены покойного Смулева представляется доказанной, а потому и на основании таких-то статей жена петербургского купца Елена Никитишна Коркина, по первому мужу Смулева, предается суду саратовского окружного суда с участием присяжных заседателей».

Долго Елена Никитишна читала и перелистывала этот короткий обвинительный акт. Она сама гораздо строже обвиняла себя и добровольно готова была принять самую строгую кару, но когда представитель коронного правосудия сурово, лаконично и жестоко бросил ей в лицо обвинение в убийстве как сообщнице Макарки-душегуба, в ней зашевелилось чувство проснувшейся гордости:

– Нет, я не сообщница Макарки! Будь проклят этот душегуб! Я виновна, как попустительница, я виновна в смерти Смулева, как и в сумасшествии Коркина, но я не искала их гибели, я не входила в сговоры с Макаркою, я не знаю и не хочу знать его! Прокурор не имеет права ставить мое имя рядом с Макаркою! Я не хочу этого! Я пойду в каторгу, я непременно хочу идти на каторжные работы, но не как сообщница Макарки, не вместе с ним! Боже сохрани! Неужели можно прокурору подозревать честных людей в лжесвидетельстве потому только, что они мои родственники, и вместо этого выдвигать неопределенное обвинение в какой-то сопричастности?! Скажи прямо, в чем ты меня обвиняешь, что я сделала, а не говори: «какая-то сопричастность». Нет я не сообщница Макарки!.. Я кричать буду!.. За что же у меня хотят отнять и это последнее утешение! Боже, боже, долго ли будут терзать меня! Неужели так трудно отправить человека в каторгу, если он сам того просит?! Разве нужно для этого оклеветать, опозорить человека?!

Но ведь я сама просила обвинения, вспоминалось ей. Может быть, в самом деле, иначе нельзя? Что же лучше: выйти оправданной или оклеветанной и обвиненной.

Так Елена Никитишна не ставила еще вопроса. Она не предполагала, что обвинительный вердикт требует непременно ее сообщничества с Макаркой, она полагала, что каторга не находится в связи с потерею доброго имени и чести; ей думалось, что можно сделать ошибку, принять за эту ошибку каторжные работы и все-таки остаться честным человеком, даже еще более честным, чем тот, который сделал ошибку и уклонился от каторги. Только теперь из обвинительного акта она поняла, что это не так! Ей нужно признать себя сообщницей, пособником Макарки, нужно признать, что она искала смерти Смулева, искала случая убить своего мужа, убить для того, чтобы получить свободу и жить с любовником!

– Господи! Да зачем им это нужно?! Я не могу, не могу примириться с этим! Я не могу лгать, клеветать на себя! Я говорю им, как все происходило, говорю, что я прошу за это каторгу! За это, а не за то, что пишет прокурор. Того я не могла никогда сделать, никогда! Вот пусть судят меня за то, что имела любовника при живом муже, за то, что я выслушала позорное предложение моего любовника и по выздоровлении вместо того, чтобы выдать Серикова властям, разрыть немедленно холм, я позволила себя уговорить молчать и ждать, я поверила рассказу о мнимой гибели мужа на «Свифте». Вот мои преступления, достойные каторги! Вполне достойные каторги! Вполне достойные! Сошлите меня, повесьте, отрубите голову, что хотите сделайте, но только не это! А клеветать на меня, называть сообщницей Макарки, называть мужеубийцей по расчету, приписывать мне тайные сговоры с душегубом я не позволю! Ни за что!!

Коркина попросила прислать ей скорее того защитника, который являлся к ней недавно. До разбора дела оставалось всего два дня, но она успеет рассказать все защитнику.

– Вы просили ведь священника, а не защитника, – заметил смотритель.

– Да, я просила священника, но теперь мне нужен защитник. Я не знала, что мне будут приписывать то, чего я в мыслях никогда не имела! Я не хочу быть сообщницей душегуба.

– Священник ожидает вас, вы не желаете принять его благословение?

– О! Не желаю?! Да разве можно об этом спрашивать! Просите, просите.

Дверь отворилась, и на пороге появился седой, маститый пастырь с ласковой улыбкой на лице.

– Батюшка, – бросилась к нему в ноги Коркина, – новое несчастье свалилась мне на голову! Вот, вот… – показывала она рукой на лежавший обвинительный акт.

– Что? Да ведь ты, дочь моя, сама просила суда.

– Суда, батюшка, но не клеветы! Я убийца, но я не сообщница Макарки, не убийца корысти ради, не убийца заведомая, сознательная! О! Господи! Да разве это можно?! Да разве я тоже Макарка-душегуб в юбке.

– Нет, дочь моя, но ты сама говорила, что хочешь идти в каторгу!

– В каторгу – да. Но не вместе с Макаркой! Я готова на эшафот идти, но за свою вину, а не за Макаркину!

– Успокойся, дочь моя, и предоставь все правосудию…

Коркина зарыдала.