Текст книги "Убийца"

21
Вечная память

С утра в Саратове замечалось необыкновенное оживление. Целая толпа окружила тюремную церковь, в которой было назначено отпевание и похороны убитого Онуфрия Смулева.

Полуистлевшие останки покойного, обнаженные кости извлеченного из холма трупа были уложены в парчовый золотой гроб и прикрыты саваном. При осмотре обветшавшего платья в нем не нашли ничего, кроме носового платка и неопределенных пятен, по-видимому, следов крови. Похороны, благодаря переданной Коркиной в распоряжение духовенства всей бывшей у нее суммы, свыше 4000 рублей, были устроены пышные. Церковь убрана трауром и экзотическими растениями. Катафалк с гробом тонул в цветах под пышным балдахином. Два хора певчих, соборное служение, полная церковь народа – все это придавало величие и торжественность. С разрешения властей вдова убитого, под конвоем жандармов, находилась в церкви. Она молила разрешить ей провести у гроба всю ночь, но следователь согласился доставить ее только к шести часам утра. Едва только ее ввели в храм, как она с отчаянным криком «прости, прости» бросилась на гроб и конвульсивно рыдала. До самого начала службы она лежала на гробу, не переставая шептать «прости, прости». Когда появилось духовенство, начал собираться народ, Елена Никитишна сошла на последнюю ступеньку катафалка и, припав к подножию гроба, не поднимала головы. По вздрагиванию ее тела можно было видеть, что она рыдает, но лица ее никто не видел.

После литургии началось отпевание соборное. Сторожа подошли к Коркиной, чтобы отвести ее в сторону от гроба, но она вырвалась у них из рук и закричала:

– Не пойду, не пойду, положите меня вместе в могилу. Ах, боже, боже, сжалься, сжалься надо мной. А-а-ах!..

Среди молящихся произошло смятение. Истерические крики вдовы походили на стоны умирающего, которого режут тупыми ножами. В толпе послышались рыдания женщин.

– Оставьте ее, – сказал настоятель сторожам. Богослужение продолжалось.

Когда хор певчих стройно запел «Со святыми упокой», Елена Никитишна опять начала кричать и рвать на себе волосы. Ей подали стакан воды, но она оттолкнула его.

– Яду, яду дайте мне, лютой злодейке! Убили, убили тебя, Онуфрий, а-а-а-ах! Бо-о-же!

Услышав «вечная память», она стала биться головой об пол так, что сторожам пришлось силой ее сдерживать.

Наконец, гроб подняли и понесли из церкви. Коркина рванулась вперед и грохнулась на пол без чувств.

Предание останков земле происходило в ее отсутствии.

На допросе у следователя Елена Никитишна дала пространное показание, во всем обвиняя только себя.

– Ради меня, ради моей свободы был убит Смулев, и я одна хочу нести ответственность! Мертвые сраму не имут, а Макарка-душегуб, если он и жив, был наемный убийца, и о нем не стоит говорить. Одна я, только я за все в ответе! Наденьте скорее на меня кандалы, бросьте меня в тюрьму, предайте анафеме, только отомщена была бы память покойного.

Она говорила резко, почти кричала, глаза горели лихорадочным огнем, дыхание было прерывистое.

– Вы постарайтесь успокоиться, – упрашивал следователь. – Нам не нужно вашего самообвинения. Мы узнаем сами всю правду.

– Могу ли я говорить о спокойствии теперь, когда я увидала кости убитого мужа, который пал от руки наемного убийцы и, как собака, был зарыт под деревом! Какой же покой нужен мне, главной сообщнице этого неслыханного злодеяния, мне, нанявшей убийцу.

Коркину отвели в отдельную камеру. Все время, с момента обнаружения трупа, она, не переставая, терзалась, так что даже тюремная стража стала с состраданием относиться к несчастной преступнице. Она ломала руки, стонала, взывала к памяти покойного, шептала молитвы и рвала на голове свои седые волосы. Первое время она плакала, но потом слезы истощились, и воспаленные глаза дико блуждали. Каждый день она справлялась, скоро ли ее осудят, сошлют в каторгу. Ожидание в одиночной камере было мучительнее всего для нее, но следствие не обещало скоро окончиться. Правосудию нужно было не только принять меры к розыску Макарки-душегуба, но восстановить картину супружеской жизни Смулевых и обстоятельства, при которых было совершено преступление. Последнее было сделать не трудно, потому что в Саратове все еще хорошо помнили Смулевых, а некоторые близко знали их семейную жизнь.

Владелец дома, в котором все время жил Смулев, рассказал приблизительно следующее:

– Онуфрий Смулев на двадцать три года был старше своей жены, но по виду он казался гораздо старше. Это был болезненный, раздражительный старик; он вел замкнутый, уединенный образ жизни и не имел не только никого близких, но даже простых знакомых. У него даже прислуга не могла уживаться, потому что он отравлял существование всех и каждого.

– Как же он жил с женою?

– Елена Никитишна была истинной мученицей; она безропотно несла свой крест; веселая, бойкая девушка превратилась в сиделку, сестру милосердия и безответно выслушивала постоянное брюзжание больного старика. Только когда он уезжал в Петербург или за границу, она отдыхала.

– Как вела она себя без мужа?

– Очень скромно. Говорили о какой-то связи с чиновником, но об этом я ничего не знаю. Вообще, если бы такая связь и была, то никто не стал бы обвинять молодую женщину.

– Чем вы объясните, что родители выдали дочь за такого старика?

– Смулев был богат. К тому же думали, что он долго не проживет.

Дядя Коркиной старик-купец показал:

– Я готов отдать голову на отсечение, что моя племянница не могла совершить убийства: это кроткая, добрая девушка, которая понятия не имела о жизни и никогда мухи не обидела! Она ни разу даже не пожаловалась на мужа, терпеливо все переносила и вполне покорилась судьбе.

– Но она обвиняется в сообщничестве и сама принесла повинную.

– Помилуйте! Какое же сообщничество! Смулев исчез 22 октября 188* года. Теперь оказывается, что в этот день он был убит, а Лена в этот день слегла в горячке и три месяца была между жизнью и смертью. После, полгода она глаз не осушала от слез! Может быть, у нее были какие-нибудь подозрения, она знала что-нибудь, но как же пособничать она могла, лежа без памяти?

– Точно ли вы знаете число и день?

– Справьтесь у врачей, которые лечили, по сигнатуркам аптеки, наконец, у прислуги, соседей.

– Но могла она заболеть сейчас после убийства?

– Нет, не могла. Покойный Смулев приходил двадцать первого октября поздно вечером к родителям жены и ко мне жаловаться, что Лена исчезла. Мы ходили с покойным братом искать ее в доме и не нашли. Утром Смулев собирался ехать в Петербург и уехал или его убили, а Лену нашли в саду без чувств. Врач говорил, что она пролежала всю ночь. Значит, она лежала в то время, когда мы со Смулевым искали ее в доме. Как же могла она участвовать в убийстве?

– Причина такого продолжительного обморока осталась неизвестной?

– Неизвестной. Очевидно, что-то такое у нее произошло в саду, потому что обморок перешел в горячку, и она все бредила мужем, которого грабят, убивают.

– Если вы хорошо помните эти дни, то показания ваши очень важны для дела.

– Я не только помню, но могу доказать. Справьтесь по книгам в полиции, когда уехал Смулев в 188* году? Узнайте по скорбным листкам, когда заболела его жена. А тот факт, что Смулев с нами накануне отъезда искал жену в доме, подтвердит прислуга и все знакомые.

Семейство почтмейстера, в доме которого Елена Никитишна бывала, дало о ней самый восторженный отзыв.

– Мы все удивлялись только кротости и долготерпению жены Смулева. Ее жизнь была хуже монастыря. Если бы не отлучки мужа, то она верно не пережила бы своего заточения. И никогда Леночка, которой тогда было двадцать с чем-то лет, не только не сетовала на мужа, но не любила даже рассказывать про свою несчастную жизнь. Это был ангел, а не женщина; родители из корыстолюбия загубили ее; бойкая и веселая девушка сделалась через полгода молчаливой, сосредоточенной, грустной. Мы все жалели ее. Не только убить мужа, но она никогда не решилась бы причинить ему даже какую-нибудь неприятность. Она считала своим нравственным долгом беречь, заботиться, любить мужа и исполняла этот долг священно. Нет, что хотите, но в Саратове никто не поверит, чтобы этот кроткий ангел мог быть коварным убийцей.

В таком же смысле дали показания и другие саратовские старожилы. Все рисовали покойного Смулева суровым, скупым, вообще невыносимым человеком, а его жену – идеалом кротости и добра. Достойно удивления, что никто не знал и не верил в возможность существования тайной любовной связи у жены Смулева. Значит, если это и было, то обставлялось полной тайной.

Показания врачей, прислуги и домашних вполне подтвердили ссылки дяди Елены Никитишны на число и день октября 188* года.

Со своей стороны все члены суда, прокуратуры и следственной власти, видя душевные терзания обвиняемой и результаты, полученные из показаний свидетелей, начали склоняться в пользу освобождения Коркиной. Ее вторично доставили на допрос.

– Послушайте, обвиняемая, – обратился к ней следователь, – не желаете ли вы более точно сформулировать ваше участие в убийстве Смулева? Вы до сих пор принимаете на себя всю вину и ответственность, тогда как данные, добытые следствием, говорят противное. Правосудие не ищет жертв и не карает людей, которые считают сами себя виновными! Нам нужны факты.

– О! Какие вам еще факты, когда я привела вас к холму и вы нашли в нем кости убитого Смулева? Что же, я во сне получила откровение, где он зарыт?! Значит, я знала, что он там! Разве мало вам этой улики?!

– Бесспорно, это тяжкая улика, если бы все остальное следствие не шло вразрез! Мы, например, знаем, что в то время, когда вы лежали без чувств в саду, Смулев искал вас; значит, он был жив, а после того вы три месяца не вставали с постели.

– Ах, боже мой, да я же говорю вам, что я наняла убийцу, наняла Макарку-душегуба! Понимаете? Не все разве это равно?!

– Расскажите, как вы его наняли, где нашли, как он выглядит, где вели переговоры, на чем сошлись, сколько заплатили и когда платили?..

– Не хочу, не хочу, ох, не мучьте меня. Зачем все это вам?! Я умоляю вас, скорее, скорее повесьте меня, если возможно, или в вечную каторгу сошлите!

– Мы не вправе исполнять подобные просьбы… Отчего вы не хотите назвать имя вашего посредника и рассказать все, как было?

– Отчего? Оттого, что ваши судьи способны дать мне снисхождение… Снисхождение мужеубийце!! А я не хочу, я боюсь этого снисхождения и беру все на себя!.. Тот умер, его нечего впутывать в дело, нечего сваливать на него ответственность… Да и кому это нужно? Умоляю вас, судите скорее меня, судите со всею строгостью! Я прошу этого, как милости, потому что только строгий приговор может избавить меня от невыносимых мук! О! Если бы вы знали, как тяжелы эти муки и как сладки в сравнении с ними кандалы! У меня нет больше сил! Я боюсь умереть, не получив примирения с совестью, с небом, с…

Следователь пожал плечами:

– Во всяком случае вам придется дождаться розысков вашего соучастника Макарки-душегуба…

– Предчувствие какое-то говорит мне, что Макарка – это петербургский купец Иван Куликов… Нельзя ли допросить его?..

– Мы телеграфировали уже в Петербург об этом… Здесь находится агент сыскной полиции, который разыскивает следы Макарки. Жаль, что вы не можете указать этих следов.

– Не могу… Нет, не хочу… Скажите, господин следователь, а я не могу ответить за Макарку? Я скажу, что сама убила мужа и закопала под березами…

– Вам не поверят.

– Отчего? Какое вам дело не верить?

– Правосудию нужен истинный преступник. Я сказал уже вам, что мы жертв не ищем и не принимаем…

– Так судите меня отдельно. Я главная преступница… Я купила, наняла убийцу! Может быть, Макарку вы не найдете много лет, а я умру, не искупив вины…

– Годы мы ждать не будем, но принять меры к розыску необходимо. Несколько месяцев вам придется подождать…

– Месяцев?! Если бы вы знали, чего стоят мне эти месяцы?!

– Что делать? Если бы вы желали свободы, вы могли бы получить ее скорее…

Коркина вскочила в испуге:

– Не говорите! Не говорите!! Этого быть не может!!

22
Роковой день

Неожиданная неприятность, происшедшая с Иваном Степановичем Куликовым, показала, насколько велика его популярность среди торгово-промышленного мира столицы, особенно же заставы. Оказалось, что собутыльничество, попойки, кутежи и швыряние денег создали ему множество друзей среди весьма почтенного общества, именуемого «столичным купечеством». Никто не интересовался ни происхождением капиталов Куликова, ни его прошлым; никому не было дела до его зверского обращения с женой, столкновений с тестем; никому и в голову не пришло, что в истории с Коркиным Иван Степанович мог сам быть кругом виноват. Напротив, все знали, что Куликов богат, щедр, умеет на славу угостить приятелей – значит, он милейший, прекраснейший и добрейший человек. А если он истязает жену и ссорится с тестем, то это семейное, до чего посторонним нет дела. И вот в первый же день помещения Куликова в больницу его посетили: владелец мастерской, оптовый торговец кожевенным товаром, содержатель «салошки», владелец трех домов у заставы и крупный мясоторговец. Эти пять человек были особенно дружны с ним и часто пользовались его широкими попойками. Они немедленно разнесли весть о неприятности, приключившейся с Куликовым, по всему городу и везде прибавляли то же:

– Бедненький Иван Степанович! Человек-то он прекрасный, ужасно жаль! Подумайте, чуть совсем не погиб.

– Да, да! Это удивительно! Замечательно хороший товарищ!

И навестить Куликова ехали со всех сторон. Оставляли карточки, записки, стремились лично выразить ему свое искреннее соболезнование.

– Куликов добрый малый, – говорили все. – Он хороший товарищ, любит выпить, угостить, не прочь кутнуть и не жмот, не считает грошей! До остального же нам, право, никому дела нет! Трудно судить о человеке в его семейной жизни, домашней обстановке.

– Но говорили, он чуть не на смерть забивал свою жену, так что тесть отнял ее?

– Забивал?! Значит, заслужила!.. Его жена, его и дело!

– Оно точно; такие люди все-таки лучше Коркиных, которые от жениного халата ни на шаг!.. Что толку от таких людей?.. Бабу нельзя не учить уму-разуму; это пользительно, дашь ей волю – потом не сладишь! Вон Коркина двух мужей на тот свет отправила! Это лучше, что ли?..

– Разумеется! Степенный купец должен бабу в страхе держать, тогда и хорошо будет!

– Иван Степанович при нас свою жену плетью выхаживал за то, что вина не хватило! И резонно…

– Правильно!.. Сидоров тот просто так бьет, и то ничего!..

Куликов три дня провел в больнице и принял до сорока визитов своих друзей. Это его радовало и утешало. Он беспокоился только, что его не посетил никто из домашних… В Петухове и Гане он не сомневался, что они не придут; они были бы рады, если б Коркин совсем его задушил, но почему ни разу не пришел его сообщник – рабочий?! Из-за этого он ничего не знает, что делается на заводе… Переехал ли Степанов? Как ведет себя жена?.. Он раньше замечал, что между ними существует какая-то дружба.

«Неужели Ганя находится с ним в преступной связи», – вдруг пришло ему в голову, и он заскрежетал зубами от ярости. В самом деле… Где у него были глаза? Сколько раз он встречал Степанова около своего дома, когда они только что повенчались!.. Даже после увольнения Степанова он не раз встречал его на заводе. Ему рассказывали о дружбе управляющего с дочерью Петухова, но он не обращал на это внимания. Ах, я телятина! Они теперь благодушествуют там вместе!

И Куликов корчился от бессильной злобы на кровати, ворочал свои налившиеся кровью глаза и сжимал кулаки с такой силой, что трещали пальцы.

– Постойте же, презренные! Я с вами разделаюсь! Дайте мне только встать!.. О, вы со мной расплатитесь!

Как большинство больных быстро поправляется под влиянием душевного покоя и тишины, так Куликов стал чувствовать себя гораздо лучше, придя в присущий ему бешеный экстаз. Он почуял кровь, страдания своих врагов, и его потянуло на свободу.

– Доктор, я совсем здоров, позвольте мне выписаться из больницы, – обратился он к ординатору палаты при вечернем обходе.

– Да, вам гораздо лучше; если желаете, я разрешу вам завтра выйти из больницы.

– А мой сдавленный голос?

– Это пройдет нескоро. Может быть, останется на всю жизнь. У вас повреждены голосовые связки.

– Неужели? Ведь я с трудом говорю!

– Благодарите Бога, что живы остались! Вы были на самом краю гибели!

Куликов не умел никого «благодарить». В его жизни и в его лексиконе такого слова никогда не было! И теперь он злобно смотрел на доктора, который так легко относится к его теперешнему голосу и рекомендует еще благодарить! Проклятый сумасшедший Коркин! Второй раз он его чуть-чуть не отправляет на тот свет, ну, теперь попадись только!

Всю ночь Куликов почти не спал от мучившей его злобы. Петухов, Степанов с его женой, Коркин, дурак рабочий, нанятый в шпионы, – все его изводили, все требовали жестокого мщения, а он лежит в больнице, бессильный, и дает над собой потешаться! Даже докторишка подтрунивает над ним, советуя благодарить Бога за то, что его чуть-чуть не задушили и оставили без голоса!

Только под утро Иван Степанович заснул, но сон его был тревожный, прерывистый. Он бредил, кричал и просыпался каждые полчаса. В 9 часов утра доктор опять обошел палату и дал Куликову справку на выход из больницы.

– Вас там ждет рабочий какой-то, – сказал доктор. – Пусть он отвезет вас, вы еще слабы.

– Рабочий? А, наконец-то!

Куликов поспешно спустился в контору больницы, где увидел своего шпиона-сообщника.

– Отчего ты до сих пор не был?!

– Помилуйте, Иван Степанович, каждый день прихожу, но меня не допускают к вам.

– Доложить велел бы!

– Говорил, не слушают! Каждый день приходил, извольте сторожей хоть спросить.

– Ладно, пойдем.

Они наняли карету и поехали.

– Рассказывай скорее, что там делается! Знают ли они о моей болезни? Почему ни тесть, ни жена не навестили меня в больнице?

– Они про вас слышать не хотят! Совсем думают разойтись с вами!

– Как разойтись?

– Степанов теперь целые дни с ними просиживает и все настраивает против вас.

– Степанов?! Он с моей женой все вместе?!

– Вместе гуляли вчера почитай всю ночь по заводу!

Куликов стиснул кулаки и заскрежетал зубами.

– Я так и знал! Ну, погодите! А тесть, – спросил он.

– Тимофей Тимофеевич ничего. Тоже против вас. Сказал, что видеть вас не хочет!

– Ну, это-то мы еще посмотрим! Я муж его дочери, и так легко от меня не отделаешься! Однако медлить больше нельзя. Послушай. Мы проедем сейчас ко мне, и я тебе передам бутылку клюквенного квасу, про которую я тебе говорил. Помнишь? С красной ниткой на горлышке!

– Помню, как не помнить, Иван Степанович.

– Постарайся сегодня же к обеду ее подать. Слышишь?

– Слышу, Иван Степанович, с полным удовольствием. Я теперь на погреб сам хожу с кухни. Мне это ничего не стоит.

– И отлично. Я буду обедать у тестя и, если увижу свою бутылку, вечером ты получишь условленное. Понял?

– Понял.

– Старик здоров?

– Здоров.

– А что на заводе про меня говорят?

– Не любят вас, Иван Степанович.

– Дураки!

– Точно дураки. При вас нам всем куда лучше жилось. Своего добра люди не понимают!

Они доехали до домика Куликова. Парадные двери оказались запертыми.

– Где ключ?

– А когда вас увезли без памяти, двери полиция заперла и ключ передала Тимофею Тимофеевичу.

– Беги скорей, принеси. Или нет, постой, я сам схожу.

– Ключ на кухне, Иван Степанович, я принесу, никто и видеть не будет.

– Ну, неси скорее, только тихонько.

Через пять минут они вошли в дом. Все было в том же виде, как в момент визита Коркина. Даже веревка с петлей, бывшая на его шее, тут же валяется. Куликов успокоился.

– Значит, ни обыска, ни осмотра не происходило. Ни тесть, ни жена не посетили квартиры. Тем лучше. Скоро, скоро я со всеми разделаюсь. Надо будет бросить заставу и Петербург. Схороню сначала тестя, а потом жену. Подвалы засыплю и квартиру передам. Надоело. Поеду на Волгу или на Кавказ.

Он в изнеможении опустился в кресло и, закрыв глаза, отдыхал. Дорога, волнения и следы болезни утомили его. Он просидел больше часа и вдруг, очнувшись, закричал:

– Ты здесь?

– Здесь, здесь, Иван Степанович, не извольте беспокоиться, – ответил рабочий.

– Сейчас я передам тебе.

Иван Степанович ушел в кабинет и заперся. Через полчаса он вынес бутылку.

– Вот получи. Так смотри же, постарайся сегодня к обеду. А если не успеешь – завтра. Слышишь?!

– Будьте покойны. Устроим.

Оставшись один, Куликов опять погрузился в забытье. Он был слаб, и это беспокоило его больше всего.

Теперь, когда нужно действовать и действовать быстро, энергично, слабость совсем не уместна. Больше всего его беспокоило водворение Степанова. И раньше он питал к нему какое-то инстинктивное чувство не то страха, не то ненависти, а теперь присоединилось чувство ревности. Он не любил жены и даже не видел в Гане женщины, которая нравилась бы ему, но когда ему показалось, что его место занял другой, он пришел в бешенство от ревности.

– Ганя моя, – говорил он, – моя шкура, собака, вещь, все что я хочу, и никто другой не смеет интересоваться ею! Никому нет до нее дела! Бью ли я ее, ласкаю ли плетью, дело мое! Разве только отцу ее можно позволить вмешиваться, да и то до поры до времени! А какое право имеет Степанов? Что ему Ганя? Смеет ли он гулять с моей женой?! Негодяй этакий! Пожалуй, Ганя разоткровенничалась с ним, а он передал все старику! Иначе нельзя объяснить их теперешнего поведения. Я умираю в больнице, а они даже визита не сделали. Чужие люди ходят, справляются, жалеют, а своим горя нет! Трех дней свободы было довольно, чтобы возобновить старую дружбу. Жена Куликова сделалась любовницей рабочего Степанова! Каков позор, срам!!. Что скажут теперь все мои друзья, знакомые, товарищи, приятели?! О! Презренные!! Скоро наступит час мщения, и я вашей кровью залью свои неприятности, свой конфуз!

Он встал и, собираясь с силами, начал ходить по комнатам, обдумывая план дальнейших действий.

– Сейчас надо идти к тестю. Что он узнал еще? Показала жена свои рубцы на теле? Может быть, сегодня же ночью мы откроем карты! Слишком долго тянется вся эта канитель! Я не привык ждать развязки годами!

Он вымылся, переоделся, поправил перед зеркалом прическу и собрался идти к тестю.

– Придется выдержать бурю! Ну, что ж, я ведь на все теперь согласен! Хоть сейчас разводную подпишу, приданое возвращу и сам в монастырь… Ха-ха-ха…

И Куликов вышел из дому, направляясь к заводу.