Текст книги "Убийца"

25
Бутыль кваса с красной ниткой

Куликов вошел в кабинет на цыпочках и, переступив порог, остановился у дверей в позе кающегося грешника. В его фигуре было столько смирения, кротости и раскаяния, что Тимофей Тимофеевич, ожидавший бури, почувствовал облегчение. С минуту длилось молчание. Заговорил Куликов чуть слышно, голосом, прерывающимся от волнения.

– Тимофей Тимофеевич! Вы знаете, вероятно, что я чуть не сделался жертвою сумасшедшего. Богу угодно было спасти мою жизнь. Ни вы, ни жена не сочли нужным даже навестить меня в больнице, проститься перед смертью! Увы, может быть, я принял то, что заслужил, не смею спорить, но во всяком случае обманывать себя было бы напрасно – у меня нет жены, нет тестя. Да будет воля Всевышнего! Я покорно понесу свой крест и пришел проститься с вами, может быть, навсегда! Простите меня окаянного. – Куликов грузно опустился на колени и положил земной поклон.

Ничего не понимая, удивленный и обрадованный Петухов не знал, что сказать. Зять продолжал:

– Увидев перст Божий в моем спасении, я решил замаливать свои грехи. Я отправляюсь в далекое странствование к святым местам, на богомолье. Пойду в Иерусалим. Желание имею постричься где-нибудь в монастырь и остаться там навсегда. Не откажите в вашем отцовском благословении! Грешен я перед вами, перед Ганей, но теперь все кончено. Я даю ей полную разводную, возвращаю вам приданое, и, по всей вероятности, мы никогда больше не увидимся. Благословите! – И он опять повалился в ноги.

Добрый старик был совершенно растроган. Он забыл в эту минуту все, что ему рассказали про зятя, и видел перед собой близкого человека, несчастного, раскаивающегося.

– Бог тебя простит, Ваня, я ничего худого тебе не сделал и не желал тебе зла! Ты сам не умел устроить свою жизнь. Мне жаль тебя, но еще пуще жаль дочь! Поверь, нелегко мне переживать все это! Сходи к гробу Господню, помолись, может быть, все и устроится по-хорошему! Я душевно желаю тебе всего лучшего.

Куликов крепко тер глаза кулаком и, встав с колен, подошел к тестю.

– Я решил, Тимофей Тимофеевич, завтра же отправиться в путь. Позвольте мне сегодня покончить все наши счеты. Я напишу вам бумагу об отречении от вашей дочери и о своем согласии на расторжение брака. Ваши пятьдесят тысяч, в тех же бумагах, в каких я получил, хранятся в государственном банке; я напишу вам доверенность на получение вклада и передам квитанцию. Квартиру я запру и ключи передам вам. Пусть Ганя делает с нею, что хочет.

– Отчего же ты вдруг так заспешил. Устроил бы все сам. Лишние два-три дня ничего не значат.

– Не хочу, опостылело мне все, ничего не надо мне теперь! Одна только просьба к вам. Дозвольте проститься с Ганей, получить ее прощение, ведь, может, не увидимся более. Она за другого выйдет, счастлива будет. И еще…

– Что еще?

Куликов опять стал тереть глаза и опустил голову.

– Вы знаете, я готовился стать отцом. Я мечтал, надеялся. Не погубите дитя, не оставьте! – И он опять повалился в ноги.

– Господь с тобой, Ваня, да неужели ты сомневаешься, что я могу внука обидеть, а Ганя – своего собственного ребенка!

– Лишил я младенца отца! Будьте вы его отцом! – говорил Куликов, не поднимая головы с полу.

– Полно, Ваня, съезди к святым местам, может быть, все устроится, обойдется! Помолись мощам угодников, поклонись Гробу Господню. А теперь пойдем к Гане.

Куликов поднялся. Глаза его были красны, голова низко опущена, движения медленны, нерешительны.

Ганя была в своей комнате, когда дверь отворилась и она увидела отца, который вел за руку точно сейчас вытащенного из воды зятя. На нее муж произвел такое же впечатление, как и на отца: кроткого, кающегося грешника. И странно: в таком виде этот злодей даже у нее вызвал чувство сострадания.

– Ганя, Иван Степанович пришел проститься с нами, он завтра уходит на богомолье, к святым местам.

Ганя молчала. Она не поздоровалась с мужем, но зато и не испугалась его появления, как раньше всегда было. Она набралась храбрости даже смотреть на него, тогда как прежде не рисковала поднимать головы в его присутствии. И у нее легче сделалось на душе.

– Скажи же, Ганя, прощаешь ты его? Он просит отпустить ему грехи, – продолжал старик.

Ганя боялась ответить. Она не питала к мужу никакой злобы, не искала никакого мщения, но если это «прощаешь» вызовет его возвращение и совместное жительство, то эта перспектива все-таки казалась ей страшной. Она могла простить, но забыть была не в состоянии. Отец как бы угадал ее мысли.

– Он дает тебе полную разводную и просит только не оставить его будущего ребенка. Да что же ты сам не говоришь, – обратился он к зятю.

Куликов молчал, так же как и Ганя. Прошло несколько минут.

– Простите, Агафья Тимофеевна, – произнес наконец Куликов, – забудьте прошлое, оно миновало безвозвратно… Вы выйдете за другого, будете счастливы…

О! Если бы отец и дочь могли видеть, что происходило в это время в душе Куликова!.. Как клокотала в нем бешеная злоба и какую страшную ненависть скрывал он в себе! Почти нечеловеческих усилий стоило ему сдерживаться и разыгрывать эту комедию. Не надеясь на себя, он все время прятал голову на груди, изо всех сил тер глаза кулаком и старался почти не говорить… Вид «любовницы Степанова» и ее «выжившего из ума старика» бесил Куликова… Ему бы развернуться, показать им, «где раки зимуют», а тут надо разыгрывать роль благочестивого странничка… Но роль эту недолго ему играть! Скоро он откроет свои карты, а пока… только бы не выдать себя…

– Что же, Ганя, ты молчишь? – произнес с оттенком раздражения старик. Ему упорство дочери казалось странным, при таком полном искреннем раскаянии мужа.

А Ганя не в состоянии была собраться с мыслями. Это поведение мужа, которого она привыкла видеть не иначе, как со сжатыми кулаками или с плетью в руке, казалось ей настолько странным, что она не могла с ним освоиться и не знала, как отвечать… Случалось и раньше, что он напускал на себя такой вид, шутки ради, но эти шутки всегда предвещали особенно жестокие истязания…

Как сейчас помнит она его такой «овечкой», когда он вернулся домой и застал ее спящей. Она была больна и настолько слаба, что не могла встать, а он подошел к ней со свечкой в одной руке и плетью в другой… После притворно ласковых эпитетов он за волосы сбросил ее на пол, избил сильнее, чем обыкновенно, и приказал ночевать голой на полу, без подушки и одеяла. Долго она не могла забыть той ужасной ночи, и его теперешний вид напомнил ей минувшие муки.

– Папенька, – произнесла она, – я ничего не хочу, право, я не знаю. Бог с ним!

– Ведь он завтра уйдет, не хочешь ли поговорить с ним?

– Нет, нет, нам не о чем говорить…

– Ну, дело ваше, как хочешь.

– Простите! – проговорил опять Куликов.

– Я… мне… я… – заикалась Ганя, не решаясь ничего сказать.

– Ты останешься пообедать с нами? – спросил старик.

Куликов ждал этого вопроса. Еще бы. Он под разными предлогами и сам остался бы. Он за этим и пришел.

– Если позволите, последний раз, – тихо пробормотал он, маскируя прилив удовольствия.

– Хочешь пройти по заводу, вчера Степанов переехал к нам.

Куликов знал уже о переезде Степанова, это заставило его поспешить, но он сделал вид удивленного.

– Переехал?! И хорошо, теперь у вас порядок будет опять, а то я запустил ваш…

– Не ты, моя болезнь, для тебя это дело новое, с тебя и спрашивать нельзя. Хочешь пройти?

– Нет, благодарю. Нам лучше делами заняться до обеда, оформить все нужно.

– Пожалуй, пойдем в кабинет… Ганя, ты пойдешь?

– Нет, папенька, я распоряжусь обедом.

Они вдвоем вернулись в кабинет.

– Я полагаю, Тимофей Тимофеевич, нам у нотариуса нужно сделать документы, а то не вышло бы какого-нибудь недоразумения. Я, значит, сделаю у вашего нотариуса три документа. Во-первых, полную разводную жене. По ней вы получите отдельный паспорт для Агафьи Тимофеевны и подадите прошение в консисторию о разводе. Я напишу, что поступаю в монастырь. Во-вторых, доверенность на получение вклада. Там, в банке, лежит семьдесят одна тысяча, ваших пятьдесят, а остальные я отдаю на своего ребенка. Это мое право. В-третьих, доверенность на ликвидацию моих дел и квартиры. Я, по всей вероятности, не вернусь, вы не откажите взять на себя труд, потому что все это для моего ребенка. – И Куликов повесил голову на грудь, тяжело вздохнув.

Старик совсем был тронут.

«Я был прав, считая его честным человеком, – думал он, – все несчастье в том, что они не сошлись. Может быть, была тут вина и Гани. Но самозванство его? Не заблуждаются ли Степанов с Павловым? Вздор все это!»

– Не теряй, Ваня, надежды, – задумчиво произнес старик, – все зависит от тебя! Ты был бы счастлив с Ганей, если бы…

– Если бы не мое несчастье, что я не сумел понравиться вашей дочери; насильно мил не будешь. Что делать! Нет, я решил кончить в монастыре! От судьбы не уйдешь! Я еще в детстве имел влечение к обителям! Итак, мы прощаемся навсегда.

Они оба погрузились в сосредоточенное раздумье. Старик искренно жалел разбитой брачной жизни дочери и в душе не хотел расставаться с мыслью о возможности примирения. Куликов же сдерживал хохот над «дураком» и радость близкой развязки. Он не думал даже, что все обойдется так хорошо, просто и легко.

– Обедать пожалуйте, – нарушил их думы слуга.

Старик встал и пригласил рукой зятя идти вперед. В столовой были уже Ганя и Степанов. Увидев их вместе, Куликов вздрогнул и стиснул зубы, но сейчас же овладел собой и принял то же удрученное выражение. Он подошел к Степанову и протянул ему руку.

– Простите и вы меня, Николай Гаврилович, я перед вами тоже очень виноват; завтра я ухожу на богомолье, позвольте и за вас помолиться.

Ганя успела предупредить Степанова о неожиданной развязке, но он недоверчиво покачал головой.

– Врет он, что-нибудь не так! Верно, пронюхал о розысках и хочет бежать.

Увидев смиренную фигуру злодея, он тоже удивился, как и Петухов.

– Неужели, в самом деле, злодей хочет пародировать разбойника на кресте?! Или притворяется? Скорее всего, притворяется, комедию играет.

Степанов сухо ответил:

– Я ничего против вас не имею.

Обед начался молча. Никто не расположен был поддерживать беседу, и каждый имел сокровенные мысли, с которыми не хотел делиться. Ели плохо, ни у кого не было аппетита. Степанов хотел что-то рассказать о новом заказе кож для провиантского ведомства, но Петухов перебил его.

– После!

Ему теперь было не до кож. Унесли жаркое, и вместе с киселем кухарка принесла Тимофею Тимофеевичу обычную бутылку квасу. Куликов вперил взгляд в бутылку, и руки его задрожали. Он увидел на горлышке красную нитку.

«Она, – пронеслось у него в голове, – молодец, исполнил поручение!»

И он еще ниже наклонил голову над тарелкой, сделал еще умильнее гримасу. Старик всегда сам раскупоривал бутылку; он пил клюквенный квас один, и потому бутылку ставили к его прибору. Куликов, затаив дыхание, не спускал с него глаз.

Он волновался, как никогда еще в жизни! Его адский план сейчас должен осуществиться. Вот старик протянул руку и взял бутылку за горлышко. Красная нитка попала ему в руку. Куликов вздрогнул.

– Это что за нитка? – Старик небрежно оборвал ее и бросил. Не торопясь, он взял штопор.

Пробка хлопнула. Квас без пены.

– Что это, плохо закупоренная бутылка?

«А вдруг велит переменить, – испугался Куликов, – опять я рискнул, оторвал себе отступление!»

Но старик не велел подать другую бутылку и налил стакан. Решительная минута. Наполнив стакан, старик залпом его выпил. Раздался глубокий вздох Куликова. У него гора свалилась с плеч! Все кончено. Одного стакана довольно вполне.

Между тем Тимофей Тимофеевич налил еще полстакана и выпил.

«Готово, – ликовал Куликов. Он сразу сделался бодрее, поднял голову и самоуверенно откинулся на спинку кресла. – Теперь вы все в моих руках, никуда не уйдете!»

Старик сморщился и потянулся.

– Что это за квас сегодня, точно жжет в груди.

«Постой, голубчик, не так еще зажжет».

Начали вставать из-за стола. Тимофей Тимофеевич с трудом поднялся и схватился за грудь.

– Так позвольте откланяться, – произнес Куликов. – Я к нотариусу поеду. Будьте здоровы!

И он вышел.

Старик побледнел. С каждой минутой ему делалось хуже. Ганя и Степанов тревожно смотрели на его лицо, выражавшее страдание.

– Тимофей Тимофеевич, не послать ли за доктором.

– Нет, ничего, это пройдет.

Приступы сделались сильнее.

– Я прилягу, – произнес Петухов и прошел в спальню.

Степанов переглянулся с Ганей.

– Куликов ушел?

– Нет, вот он гуляет по двору.

– Он говорил, что к нотариусу пойдет.

– Смотрите, на завод пошел. Рабочих зовет. Что это? Ко мне в контору идет.

Степанов побежал на двор. Испуганная Ганя, предчувствуя что-то недоброе, пошла в спальню к отцу.

26
Карты открыты!

Старик Петухов весь посинел, у него сделались приступы рвоты и такие боли в желудке, что он кричал. Перепуганная Ганя послала скорее человека за доктором, но человек вернулся.

– Иван Степанович не приказали идти.

– Муж?! Он разве здесь?!

– Они в конторе.

– Доктора, доктора, умираю! – кричал Тимофей Тимофеевич.

Ганя ломала руки в отчаянии. Оставив около отца человека, она побежала в контору. Не успела она открыть двери, как отшатнулась в ужасе. Прежний Куликов, с налитыми кровью глазами, всклокоченными волосами, стиснутыми кулаками, стоял лицом к лицу со Степановым, который не походил на себя.

– А!.. Вот твоя любовница пожаловала!! Ну, теперь вы у меня иначе заговорите. Вон сию минуту с завода! – закричал он на Степанова.

– Убирайся сам вон! Я приглашен хозяином и не хочу знать тебя!

– Что?! Не хочешь?! Ну, так узнаешь! Я здесь хозяин! Эй, люди, рабочие! Взять его!!

– Отец умирает! – закричала Ганя, бросаясь к Степанову.

– Умирает?! Боже, бегите скорее за докторами…

– Ни с места! Не ваше дело здесь распоряжаться. Я сам знаю, что нужно делать!

Около конторы собралась толпа рабочих, которые с удивлением смотрели на происходящее и не трогались с места.

– Свяжите этого нахала и отправьте в часть! – закричал Куликов, указывая на Степанова.

Никто не тронулся с места.

– Чего же вы стоите, олухи, я вам приказываю, я хозяин здесь!

Куликов заметил в толпе своего рабочего-шпиона и крикнул:

– Давайте веревку!

Рабочий выступил вперед.

– Что ж, братцы, хозяин велит, надо слушать, мы не в ответе.

К нему присоединилось несколько человек. Степанов метался в конторе, отбиваясь от нападавших, но сила взяла верх. Его повалили и связали руки.

– Разбойники, что вы делаете, опомнитесь, – кричал Степанов, – ваш хозяин умирает, я должен к нему идти.

– К любовнице своей? Я тебе покажу, голубчик, как к чужим женам подделываться! Холоп несчастный!

– Подлец, – произнес Степанов, – клеветник, думаешь ли ты, что говоришь! Уж не подсыпал ли ты чего старику!!

– Это мы после узнаем, кто подсыпал! А теперь я тебя в кладовую отправлю и запру! Эй, ребята, ведите его в амбар! Слышите?! Я приказываю.

– Караул, помогите, спасите! – вопил Степанов, когда несколько человек взяли его за плечи и силой поволокли в глубину фабрики.

– Дело хозяйское, Николай Гаврилович, мы ничего супротив не можем поделать, – сочувственно говорили рабочие.

– Дураки, какой он хозяин! Петухов – хозяин, и я его управляющий!

– Не могем знать. Зять ведь они и супруга их молчит, дочь, значит, хозяйская.

Ганя стояла, как помешанная, ничего не понимая и не соображая. Волосы прядями рассыпались на голове, глаза бессмысленно уставились в пространство, смертельная бледность покрыла все лицо, она дрожала. Куликов бросал на нее уничтожающие взоры, два раза поднес мощный кулак к самому лицу ее, но она не видела ни его, ни кулака. Ее мысли остались у постели умирающего отца, которому она не может помочь, а дорога каждая минута. Не видела она, как на ее глазах вязали Николая Гавриловича, тащили в амбар, не слышала крика его «бегите за доктором, он отравлен». Между тем Степанова стащили в кладовую, наполненную кожами, втолкнули в двери, и тяжелый замок щелкнул. Куликов опустил ключ в карман и приказал:

– По местам! Продолжайте работу, вот вам на чай. – И он бросил несколько бумажек.

– Где жена, – спросил он своего шпиона.

– В конторе-с.

– Я тебе поручаю временно управлять заводом, после шабаша приди ко мне.

Он поспешно вернулся в контору, где Гани уже не было. В окно он увидел белевшее на проспекте ее платье.

– Ракалия, она убежала!

И быстрее молнии он бросился вдогонку. Ганя мчалась по направлению к заставе, где жил полицейский врач. Куликов, забыв все, сбивая с ног прохожих, бежал почти по пятам, но только у самых дверей настиг жену.

– Ты куда? Назад!

– Доктора, доктора, – кричала она, – отец, отец умирает!

– Доктор уже там! Дура! Слышишь, доктор у папеньки, он тебя требует, бежим скорее!

– Там? У него?! Бежим, бежим…

И они помчались назад. Из всех окон смотрели на них и провожали удивленными взорами. Вдруг Ганя остановилась. Судороги исказили ее лицо.

– Ты лжешь, доктора нет!

И она хотела повернуться. Куликов стиснул ее руку и прошипел на ухо:

– Ты скандала хочешь! Тебе мало сраму! Ты позоришь меня! Я тебе говорю – там доктор!

– Лжешь! Обманываешь! Пусти! Пусти, я кричать буду! Ай, православные! Помогите!!

Но Куликов тащил ее к заводу, почти волоча по мосткам.

Переполох сделался еще больше. Жители выходили из домов и смотрели на сцену.

– Рехнулась баба, топиться вздумала, – бросал Куликов объяснения в толпу.

– Бедненькая! Не в добрый час Петухов повенчал ее, всю зиму сохла сердечная, а теперь рехнулась!

Ганя не чувствовала боли от железных тисков мужа, который, как клещами, впился в ее руку. Не замечала она и сострадательных лиц стоявших по дороге. Почти не переставая, она кричала:

– Доктора, доктора, отец умирает, православные, спасите.

Голос ее охрип, дыхание спиралось, лицо горело ярким румянцем. А Куликов не тащил уже, а нес ее на одной руке. С него катился пот, но он все более и более спешил. Могут помешать в эту решительную минуту, и все погибло! Какой-нибудь полицейский или не в меру участливый человек вмешаются, заведут объяснения, и тогда душегуб будет пойман с поличным.

– Нет, дешево меня не возьмут! Я тащу свою собственную жену, тащу домой, и никому дела нет.

– Бедняга этот Иван Степанович, – говорили соседи Куликова, – сколько возни ему с этой упрямой бабенкой! Ни плеть, ни обух ее не берет! Выродится же такой сатана в юбке!

– Дай ей по шее хорошенько, – крикнул кто-то.

– Смотри, как вспотел, несчастный, а она-то, бестия, упирается.

– Эх, на меня бы! Я бы за такое упорство, кажется, тут же на улице выпорол бы.

До Куликова доносились эти замечания и окрыляли его. Он еще крепче стискивал онемевшую руку несчастной Гани и еще сильнее волочил ее. Наконец-то они добрались до завода. Куликов втащил свою жертву в ворота и захлопнул их наглухо.

– Уф, – произнес он, измученный и, чтобы размять несколько затекшую руку, ударил жену раз пять по шее так, что она каждый раз ударялась головой о землю.

– Постой, ракалия! Я тебя за волосы повешу вместо люстры, я тебе покажу, как с рабочими путаться да мужу скандалы устраивать!

– Отец, отец, – простонала Ганя и, вырвавшись из рук мужа, помчалась в дом.

Куликов последовал за ней. Когда он входил, Ганя лежала на груди умирающего старика. Она не плакала, потому что слез не было, и не кричала, потеряв совсем голос. Она вперила в посиневшее лицо отца глаза и замерла.

Тимофей Тимофеевич слабо стонал и терял сознание. Его страшно корчило, и страдания его не поддавались никакой силе воли. Он мучился сверх сил. Первую минуту он не узнал дочери и отталкивал ее, но вот сознание вернулось. Широко раскрыл он глаза. По лицу Гани струилась кровь. Волосы походили на войлок. Глаза выражали ужас, отчаяние, близкое к умопомешательству.

– Ганя, – слабо назвал отец, – это ты?

– Я, я, папенька, а-а-ах! Па-пень-ка!

– Ганя! Откуда кровь! Ганя, опять он!! – Испуганным взором старик обвел комнату и увидел стоявшего у двери зятя. И его старик не сразу узнал. Таким он его не видел. Эти выкатившиеся глаза, горевшие зловещим огнем, показались ему глазами лютого зверя.

– Это ты, Ваня, – произнес Петухов.

– Я, – грубо отозвался Куликов, – не узнали, что ли?

– Не узнал. А это что? Ты опять бил ее?

– Бил.

– Что?! Бил?! Ты?!

Старик делал усилие привстать, но не мог. Хотел поднять руку, но она плетью упала на одеяло.

– Ну, да, бил, сказано вам, чего же еще! Бил, значит, стоила! На то и муж!

– Как ты смеешь со мной так говорить?!

– Отчего же это мне и не сметь?! Я думаю, я муж и хозяин! А вы чего куражитесь? Не больно-то покрикивайте!..

– Вон! Сейчас вон!!

– Потише, не кипятитесь! Не фордыбачьтесь! Не к лицу! Ноги протягиваете, а туда же покрикиваете!

– Уйди, уйди! Доктора дайте мне, священника!

– Хорошо и без доктора! Все равно помирать, а священником я сам для тебя буду!.. Отпускаю тебе все грехи за то, что ты меня полюбил, плясал под мою дудку, исполнял все, что мне нужно было, наградил женой с приданым, да и наследство еще приличное оставляешь! Все грехи твои отпустятся, и ты прямо в рай попадешь!

– Злодей! Так вот кого я выбрал в зятья!!

– Поздно, брат, раскусил! Теперь мне нечего притворяться и перед тобой! Да, я не из джентльменов! Церемониться не умею и целовать люблю плетью!.. Понял?!

Старик слушал зятя, приподнявшись с подушки и пожирая его глазами… Этот цинизм, глумление, этот тон приводили его в бешенство, но в то же время нестерпимые боли и слабость во всем теле парализировали всякую попытку борьбы или сопротивления. Он походил на крыловского больного льва, которого лягал осел. И ужас, леденящий ужас охватывал его при виде Гани, остающейся в руках злодея! А он чувствовал, что умирает. Жгучая боль в желудке распространяется быстро по всему телу.

– Дочь моя, – прошептал он, – беги скорее за полицией, за нотариусом, я, умирая, должен распорядиться. Позови мне Степанова.

– Успокойся, – грозно произнес Куликов, – никого дочь твоя не позовет, иначе я тут же, на твоих глазах, задушу ее! Степанов, связанный, сидит на замке в амбаре, на заводе мои люди и только мои приказания исполняют. Все предусмотрено, все пути отрезаны. Только твое железное здоровье выносит еще борьбу со смертью! Выпей другой кто – вытянул бы уже ноги.

– А! Так ты отравил меня?! Отравил квасом?!

– Да! Я отравил тебя такой дозой, которой достаточно, чтобы свалить быка. Пора открыть карты! Знай, что я не петербургский купец Куликов, а Макарка-душегуб, тот самый Макарка, который ножом и ядом отправил на тот свет не один десяток человек! Я убивал и грабил на дорогах, в домах, в квартирах. Я мучил и истязал своих жертв, прежде чем задушить их, играл ими как кошка играет мышками! Твоя дочь знает мою школу, она попробовала моей дрессировки и в полгода ты не узнал ее, когда увидел в первый раз! И тебя я давно уже травил своими лепешками, но ты, старый плут, перестал принимать их, обманывал меня и, благодаря своей хитрости, выздоровел! Тебе давно надо бы лежать в гробу! Но все равно теперь ты не уйдешь из моих рук, и я покончу сейчас с тобой! Дочка твоя тоже не долго поживет! Она поотдохнула около тебя, но я сумею в несколько дней скрутить ее! Не в моих правилах долго возиться с жертвами, а с вами я и так целый год канителю. Довольно! Завтра мы похороним тебя, я заберу все, что можно, и увезу жену на Кавказ. Там мне легче будет развязаться с ней, и концы в воду! Из Куликова я превращусь в Цветкова и буду искать новой невесты! Ведь и твоя Ганя не первая! Вот видишь, я тебе открыл свои карты! Чего же ты еще хочешь?

– Макарка, Макарка, – застонал умирающий, – Ганя Ганя, пойди ко мне!

– Довольно этих нежностей, я терпеть не могу таких сцен, – произнес повелительно Куликов.

Петухов зажал в объятиях дочь.

– Слышите? Довольно! Жена, пошла вон!

Ганя не слышала этого приказания. Дрожащая, она впилась глазами в потухающий взор отца и замерла на его груди.

Куликов прошелся по комнате большими шагами, что выражало нетерпение. Сцена родственных излияний отца с дочерью бесила его, но он не хотел прибегать к силе. Вот-вот старик должен протянуть ноги, пусть уж потешится! А Петухов все еще крепился и, удивительнее всего, что не терял сознания.

– Макарка, – повторял он, – Макарка… Отравил… И тебя убьет, Ганя, Ганя кричи, кричи, авось нас услышат! Спасите! – Последнее слово старик произнес громко.

– Довольно, наконец, – закричал Куликов и, подойдя к постели, остановился. Посиневший старик корчился и вел сам с собой сверхъестественную борьбу. Лицо его в эти несколько минут осунулось и вытянулось, как у мертвеца. Ни он, ни Ганя не отрывали друг от друга глаз.

Куликов топнул ногой, взял Ганю за волосы и с силой рванул. Обессиленная женщина грохнулась на пол. Злодей ногою выпихнул бесчувственное тело за дверь и, захлопнув ее, обернулся на кровать. Старик приподнялся с подушек, поднял вверх руки и простонал:

– Ганя!!

Но силы исчезли, и он вытянулся на кровати…