Текст книги "Убийца"

32
Убийца найден

Больше двух недель сыскная полиция была поглощена розысками убийцы камердинера графа Самбери. Убийство, помимо своей дерзости, сопровождалось крупной кражей бриллиантов и денег, так что во всех отношениях представлялось выдающимся и требовало особо энергичных розысков. Следов до сих пор было немного. Не подлежало сомнению, что злодеяние совершено опытными громилами, и одного из них видели во дворе в день убийства. Затем из рук ювелира скрылся сбытчик похищенных бриллиантов. Вот и все, что было известно. Агенты сыскной полиции делали частые обходы, забирали бродяжек, задерживали разных подозрительных субъектов, но все это было безрезультатно. Бродяжек, как и маклаков-сбытчиков, в Петербурге множество, более же конкретных указаний не было. За всеми притонами воров был установлен постоянный, негласный надзор, но и это не помогало.

Как чины сыскной полиции, так и судебный следователь, остановились окончательно на том, что убийц надо искать в вертепах, среди бродяг, и потому все другие версии были оставлены без внимания. Игнатий Левинсон, уволенный графом от службы, остался вне подозрений и уехал на родину в Калининскую губернию.

Наконец, усиленные и энергичные труды полиции увенчались полным успехом. Убийца был найден и уличен! Но расскажем по порядку.

После облавы Горячего поля в числе задержанных оказалось 18 человек беспаспортных рецидивистов и высланных из столицы бродяжек. Их всех доставили в сыскную полицию для антропометрических измерений и удостоверения звания. Доставили и Антона Смолина, сразу показавшегося агентам подозрительным и сомнительным. Смолин имел страшно измученный вид, был бледен и с трудом отвечал на вопросы. При обыске у него нашли 200 рублей; почти все кредитные билеты были в крови.

– Откуда у тебя деньги и почему они в крови? – спросили Антона.

Он молчал. Что мог он сказать?! Между тем агенты переглянулись. Ведь убийцы камердинера, кроме бриллиантов и процентных бумаг, похитили и наличные деньги, похитили именно такими кредитными билетами. Может ли быть сомнение, что эти кредитки графа Самбери?! Пусть он скажет, где их взял, если не он убийца?!

– Говори, – наступали на него агенты. Смолин упорно молчал.

– Ты убил камердинера?!

Антон моргал глазами, ничего не понимая.

– Где ты был 17 сентября, – допрашивали его. Где был бродяжка 17 числа?! Да какой же бродяжка помнит и следит за числами, днями?! Счастливые часов не наблюдают, а обитатели Горячего поля вовсе не признают календаря; для них все дни одинаковы: сегодня как вчера, завтра как сегодня. Какая может быть разница?

– Говори, где ты был семнадцатого, – повторил вопрос агент.

– Не знаю, – растерянно произнес Смолин, и в голове его мелькнула мысль о Груше. Он видел, как агент подшивал к синей бумаге, обложке «дела», отнятые у него кредитные билеты. Прощай, значит, мечты о привольной жизни, о Груше, о деревне. У него стало двоиться в глазах, он чуть не упал.

– Не знаешь? – переспросил его агент. – Так я тебе скажу: ты убил камердинера графа Самбери и украл деньги, которые запачкал окровавленными руками; руки и блузу ты вымыл, а деньги вымыть нельзя, они свидетельствуют о тебе, предают тебя в руки правосудия. Запираться невозможно против такой явной улики, но у нас есть и другие улики!

Через час Антона повели в тот дом, где совершено было убийство камердинера. Кроме городовых его сопровождали два агента. Судебный следователь был уведомлен по телефону и выехал на место происшествия, где ждал привода преступника.

– Иди вперед, – приказали Антону, когда они дошли до ворот.

– Куда? – простодушно спросил тот, ничего ровно не понимая.

– Ишь какой закоренелый злодей! Какая выдержка, – удивились агенты, – как искусно притворяется!

– А ведь молодой еще парень.

– Молодой, да из ранних! На его душе верно не первое убийство, но умел ловко концы в воду прятать!

– А это разве не ловко обставлено! Простая случайность выдала его! Никогда не нашли бы! Никаких следов!

– Иди налево, в квартиру графа Самбери…

Смолин повернул налево и, дойдя до первой лестницы, остановился.

– Чего остановился? Забыл дорогу?

– Я тут никогда не был…

– Смотри, так ли! Забыл 17 сентября?

Смолин безнадежно, беспомощно смотрел на агентов, точно умоляя их не говорить ему шарад… Но те с негодованием, с презрением относились к нему, как к закоренелому убийце, надеющемуся обмануть и ввести в заблуждение правосудие…

– Открывай дверь, – сказали Смолину, когда поднялись на площадку.

Он взялся за ручку.

– Не ту! Напротив! Полно дурака валять, точно не знаешь!..

Смолин взялся за другую. Пошли… Следователь был уже там с понятыми и теми двумя свидетелями – дворником и кухаркой, которые видели бродяжку на дворе в день убийства.

– Ну, ты принесешь повинную? – обратился следователь к Антону. Он молчал.

– Я должен тебе напомнить, что закон значительно смягчает наказание тем преступникам, которые чистосердечно сознаются… Еще есть время воспользоваться этой милостью закона, пока мы сами не уличим тебя… Потом будет поздно…

Антон усиленно моргал глазами. Он готов был в эту минуту, что угодно сказать на себя, но если бы и хотел – не мог! Он не слыхал ничего ни о графе Самбери, ни об убийстве его камердинера и о краже вещей, денег…

– Я ничего не знаю, – прошептал он.

– Как не знаешь? А где ты взял окровавленные деньги?..

Он молчал. Рассказать истину о происхождении 200 рублей значило сознаться в другом убийстве и выдать всех товарищей, бескорыстно приютивших его, когда он скитался голодный и холодный, готовый умереть, как бродячая собака. Он предательски выдаст их, откроет их убежище и в то же время нисколько не облегчит своей участи, потому что его будут обвинять в соучастии в убийстве Сеньки-косого…

– Видишь, ты молчишь, – повторил следователь, – молчишь потому, что не хочешь принести повинную… Хорошо, мы обойдемся без тебя! Свидетели, подойдите…

Дворник и кухарка выступили вперед.

– Посмотрите внимательно на этого человека, не его ли вы видели 17 сентября на дворе?

– Как будто похож, – отвечал первый – дворник.

– Похож, – подтвердила кухарка, – только тот в сапогах был, а этот в опорках…

– Это ничего не значит. А фигура, лицо, рот похожи?

– Очень похожи.

– И теперь ты будешь продолжать запираться? – спросил следователь Антона.

– Я не был тут никогда, – твердо сказал Антон, – и могу дать присягу.

– Что значит присяга для такого злодея, как ты!

– Клянусь, я ничего не сделал в жизни дурного. Эти деньги мне подарили.

– Кто подарил? Скажи! За что тебе подарили?

– Товарищи подарили.

– Какие товарищи? Неужели ты думаешь, что таким сказкам кто-нибудь поверит?! Дети даже не поверят! Полно! Лучше сознайся!

Следователь составил протокол, и свидетели подтвердили, что в предъявленном им арестанте они узнают неизвестного человека, проходившего 17 сентября по двору как раз в те часы, когда должно было произойти убийство камердинера.

– Посмотрите, – говорили агенты, – как хладнокровно он ведет себя на том месте, где пролил кровь неповинного камердинера!

– Удивительная закоренелость и присутствие духа!

– Посмотрим, что будет он говорить дальше. Сегодня утром задержали четырех его товарищей с Горячего поля, таких же, как и он, громил. Один из них, Пузан Мурманский, говорит, что Антошка хвастался ему, как зарезал камердинера и выручил полторы тысячи, кроме бриллиантов, отданных на комиссию для продажи какому-то маклаку. Мы обещали Пузана освободить, если он уличит Антошку и заставит его сознаться! Хоть бы он указал этого маклака! Тоже парень видно ловкий, сумел провести немца-ювелира и удрать!

Следователь окончил допрос, сложил бумаги и уехал.

Смолина с городовыми повели обратно в сыскную полицию, куда одновременно приехали и агенты. Смолина позвали в кабинет чиновника, куда привели только что забранных в «Машкином кабаке» Тумбу, Рябчика, Вьюна и Пузана.

– Узнаете, ребята, своего молодчика?

– Узнаем… Антошка…

– Кто из вас подарил ему двести рублей с кровью?

Все устремили взоры на Смолина. Тумба задрожал.

– Не они, другие подарили, – твердо произнес Смолин.

– Другие? Кто же другие? Ты не знаешь?

– Не знаю.

– Ну, Пузан, напомни ему!

Пузан подошел к Смолину.

– Антошка, сознайся, не губи товарищей неповинных! Ты сам ведь рассказывал мне, как зарезал камердинера, сломал ящики, выкрал вещи, деньги.

Антон смотрел на него с удивлением и плохо понимал то, что слышал.

– Теперь все равно ты погиб, пойман, тебя уличили, а если ты будешь запираться, нам всем придется идти в каторгу. Сознайся!

– Пузан, что ты говоришь?!

Смолин поднял голову и видел умоляющие взоры товарищей. Тумба дрожал за свою семью, которая погибнет, если Антон все расскажет и проведет на поляну полицейских. Бедная Настенька и так теперь осиротела. Скоро ли придется ему удрать, а она одна; Федька-домушник, пожалуй, мстить пойдет, узнав, что все арестованы. Пузан, Вьюн тоже умоляюще смотрели. Им обещана свобода, как Антошка сознается. Только Рябчик был безучастен. Ему все равно! Его судят за убийство неизвестного, и каторги ему не миновать.

Антон видел эти взоры и понимал их…

– Да, я убил камердинера, – произнес он глухо. Все ахнули. Агенты даже привскочили.

– Рассказывай, как ты убил? Один?

– Нет, вдвоем.

– С кем же?

– Вот с ним.

Он указал на Рябчика.

Рябчик удивленно посмотрел на Смолина и улыбнулся.

– Со мной?! Ладно, со мной, так со мной!

– Рассказывайте, как же вы убили.

– Убили и только.

– Куда бриллианты и процентные бумаги дели?

– Ты говорил, – произнес Пузан, – что бриллианты Степану с жидовского рынка отдал, а бумаги татарину продал за тысячу рублей.

– Да, да, так, – подтвердил Антон.

– А куда эту тысячу дел? У тебя только двести рублей.

Смолин подумал.

– Потерял. Когда меня забрали, я бросил.

Агенты, ликующие, довольные, писали протокол признания убийцы. Они не сбивали Смолина, боясь, чтобы он не взял назад своего признания и не причинил им новых хлопот. Теперь и без того новая улика есть. Степан-маклак с рынка давно известен полиции, как сбытчик краденого, и наружность его вполне подходит под описание примет того господина с бородой, который привозил немцу-ювелиру бриллианты для переделки. Улик вполне достаточно даже без признания убийцы, и если Степана не удастся разыскать, то тождественность сбытчика с маклаком установят на суде ювелир и его приказчик. Дело в шляпе! Облупленное яичко! Смолин не может взять назад признания, потому что есть свидетель Пузан, которому он раньше хвастался убийством. Словом, дознание обставлено с такой полнотой и ясностью, что присяжные заседатели, не колеблясь, могут вынести обвинительный вердикт.

– Ваше благородие, – обратились к агенту Пузан и Вьюн, – вы обещали нас освободить.

– Погодите, погодите. Успеете еще! Надо справиться сначала с этим франтом. – Он опять кивнул головой на Смолина.

– Да он сознался во всем. Отпустите нас, ваше благородие.

– Сейчас не могу, дайте время. Стража! Разведите арестантов по камерам, – крикнул чиновник.

И, потирая руки, агенты принялись писать постановление о передаче сознавшегося убийцы в распоряжение следователя.

На следующий день во всех газетах появились целые столбцы под заглавиями «Исповедь убийцы», «Рассказ убийцы», «Признание убийцы» и т. д. Описывалась наружность Смолина, приводились его слова.

Смолин, оставшись наедине в секретной камере, опять вспомнил про Грушу, деревню, привольную жизнь и зарыдал.

Что он сделал? Сознался в убийстве, о котором не имел никакого понятия! Погубил себя навсегда!

Долго рыдал он, но слезы не облегчили его, как это часто бывает, а только окончательно обессилили, и он впал в состояние забытья.

Пузан с Вьюном тоже разочаровались. Они предали добродушного Антошку, самого безобидного из всех бродяг Горячего поля, и не получили обещанной свободы.

– За что мы его загубили? Он этих злосчастных кредиток и брать-то не хотел! Бедняга!

33
Болезнь Коркиной

Елена Никитишна более часа пролежала в глубоком обмороке в лазарете дома предварительного заключения. Врач, находившийся при ней, констатировал страшное расстройство всей нервной системы и полагал, что больная требует продолжительного, систематического лечения. Когда Елена Никитишна очнулась, она была настолько слаба, что не могла даже говорить, и глазами спрашивала окружающих, где она, что с ней… Медленно сознание и память стали возвращаться; она вспомнила свой допрос у следователя, очную ставку с Куликовым и страшную новость о сумасшествии Ильи Ильича. Можно ли быть несчастнее ее?! Все в голове перемешалось. Страдания физические и нравственные были так велики, что Елена Никитишна не смела ни шевельнуться, ни думать о чем-нибудь. У нее повторился тот припадок, который она перенесла дома, перед исповедью священнику, но только еще сильнее и мучительнее. К прежним угрызениям совести присоединилось новое – гибель неповинного Ильи Ильича, только теперь Елена Никитишна поняла, что она любила этого добродушного, простого и веселого человека, который привязался к ней всем своим существом и из-за нее загубил свою жизнь. Это горе переполнило чашу страданий молодой женщины. Два дня Елена Никитишна лежала без пищи и со слабым сознанием. Мало-помалу она стала приходить в себя. Теперь у нее была забота очистить совесть перед обоими своими мужьями. Один спит в сырой земле, другой сидит в доме умалишенных, и оба загублены ею! Перед которым же она больше виновата? С которого она должна раньше начать?

Сердце говорило ей, что Онуфрий Смулев все равно спит непробудно и вернуть ему жизнь она не в состоянии, чтобы ни делала.

Илья же Коркин страдает, погибает и взывает о помощи! Кто знает, быть может, она спасла бы его и они начали бы прежнюю жизнь. Куликов отрекся от своих угроз – очевидно, он должен оставить их в покое. Никаких других поводов предполагать насильственную смерть Смулева у нее нет. Даже следователь сам предлагал ей взять назад свое заявление. Это вполне натурально и законно. Между тем, Коркин нуждается теперь в нежном, заботливом уходе любящей жены. Может быть, этот уход вернет ему рассудок.

Так говорило сердце, но совесть протестовала. Убийца первого мужа не может быть любящей женой второго! Сними сначала с себя пятно убийцы и тогда думай о милосердии. Коркин не расстанется с мыслью, что подле него предательница жена, пока ты не смыла с себя подозрения! А память Онуфрия Смулева? Что сделал он преступного против тебя?! За что ты предала его убийцам?! Почему Сериков наказан судьбой, а ты благоденствуешь?! Разве ты не виновнее Серикова, который для тебя завел знакомство с Макаркою-душегубом. Ты погубила их обоих, погубила и второго мужа. Сведи счеты с совестью и начинай новую жизнь. Если тебе придется попасть в каторгу, ты будешь счастливее, чем теперь.

Елена Никитишна металась между этими двумя голосами и долго не знала, на что решиться. Сердце рвалось к мужу, в больницу умалишенных, совесть тащила на Волгу к холмику под тремя березами. Она не получала об Илье Ильиче никаких сведений, и эта неизвестность еще более усиливала ее душевные тревоги. Как арестантка, находящаяся под следствием, она лишена была всякого общения с посторонними и не могла даже лазаретной прислуге давать никаких поручений. В силу заявления свидетеля Куликова судебный следователь навел справки и узнал, что, действительно, Коркин лишился рассудка, заключен в больницу для душевнобольных в отделение буйных, квартира их опечатана, а над лавками и домом учреждена опека… Спустя несколько дней следователя уведомили, что Коркин бежал из больницы и был задержан в тот же день вечером около своего дома в момент, когда он напал на Куликова и душил его. Этого последнего эпизода следователь не стал передавать арестованной, так что Коркина знала только о заключении мужа в лечебницу.

На шестой день после обморока Елена Никитишна встала, несмотря на слабость и головную боль. Она за это время, и особенно последние дни, заметно постарела, осунулась и похудела; глаза потеряли живость, взор потух, в волосах показалась седина. От прежней гордой, красивой и изящной женщины осталась одна тень, несколько сгорбленная, сутуловатая. Если бы Коркина увидала себя в зеркало, она не узнала бы себя, так сильно она переменилась! Но в доме предварительного заключения зеркал не полагается.

Елену Никитишну повели из лазарета к следователю опять под конвоем тех же двух жандармов, которые водили ее раньше. Эти молчаливые, сумрачные, вооруженные с головы до ног люди производили на Коркину самое удручающее впечатление и заставляли ее нервно вздрагивать каждый раз, как звенели шпоры или бряцали сабли.

Следователь принял арестантку очень любезно, усадил и возобновил прерванный обмороком разговор.

– И так, сударыня, я еще раз обращаю ваше внимание на то, что кроме вашего заявления у нас нет решительно никаких данных продолжать начатое следствие.

Коркина молчала.

– Ваше теперешнее состояние, семейное горе – все это указывает на то, что заявление было сделано вами по меньшей мере недостаточно обдуманно; а так как оно противоречит имеющимся у нас данным, то достаточно будет вам взять его назад, чтобы немедленно получить свободу. Понимаете?

Елена Никитишна сидела неподвижно с опущенной головой и, казалось, не слышала следователя. При его вопросе «понимаете?» она очнулась и, схватившись обеими руками за голову, воскликнула:

– Ох, не могу, не могу! Понимаете ли, не могу?! Я должна, должна расплатиться за смерть Смулева!

– Но вы подумайте, что вы делаете! Главный свидетель всего, Сериков, умер… Макарка-душегуб – пустой звук. Значит, вы несете одну ответственность за всех! Вы будете не сообщницей, а прямой убийцей, потому что в участие мифических лиц никто не поверит, как не поверят вам, что вы ничего не знали после горячки! Напротив, горячка, отъезд из Саратова с любовником – все это свидетельствует против вас!

– Хорошо! Пусть! Разве я боюсь последствий?! Бедный Илья! – вдруг залилась она слезами.

– Послушайте, но кто же мешает вам подать такое же заявление и начать вновь дело, когда вы получите более веские данные о предполагаемом убийстве вашего первого мужа.

– Улик и так слишком много! Эти улики в моей совести! Я убеждена, что под тремя березами на Волге найдут кости несчастного Смулева. Разве этого мало?! Это не улика?!

– Улика тяжелая и для вас бесповоротная. Если кости будут найдены, вам грозит бессрочная каторга; никакие ссылки на Макарку или Серикова не облегчат вашей участи, но пока костей никто не находил и про холм этот, кроме вас, никто не знает!

– Я покажу вам его, и вы тоже будете знать!

Следователь пожал плечами.

– Я говорил уже вам, что вы могли бы поехать в Саратов и там заняться розысками. Это нисколько не изменило бы дела, а вы избавились бы от этапного путешествия, да и мужу могли бы помочь. Он одиноко сидит теперь в больнице и все бредит вами.

Коркина закрыла лицо руками и тихо плакала. Она колебалась. Наконец, встав с кресла, она твердо произнесла:

– Нет, господин следователь, я не беру назад своего заявления и подтверждаю его во всех частях.

Следователь быстрым движением надвинул очки на глаза и стал поспешно писать. Он написал постановление о переводе арестантки Коркиной в пересыльную тюрьму для направления ее этапным порядком в распоряжение саратовского окружного суда. Когда он кончил, то прочитал постановление обвиняемой и спросил:

– Не имеете ли заявить что-нибудь?

– Ничего, – тихо ответила Елена Никитишна.

Он позвонил. Жандармы поставили арестантку между собой и пошли, звеня шпорами. Ее отвели в тот же секретный номер, в который она была водворена с самого начала. Она опустилась на свой единственный табурет и беспомощно свесила руки, как бы не замечая катившихся по впалым щекам слез. Изнуренная, измученная, исстрадавшаяся, она в эту минуту почувствовала тот душевный покой, который давно покинул ее, но который был для нее дороже всего. Всякое горе, перенесенное ею, было легче нравственной пытки от проснувшейся совести. Она испытала это, когда упросила мужа поехать к прокурору с заявлением об убийстве Смулева, и вот испытывает то же чувство теперь, когда добровольно отказалась от свободы. Даже физические страдания и несносная головная боль меньше ее мучают. Она легко дышит, смелее смотрит в будущее и бодрее, крепче себя чувствует.

Через два часа дверь ее комнаты отворилась, и сторож спросил ее, не хочет ли она есть.

– Благодарю, я еще сыта.

– В таком случае потрудитесь собраться, вас сейчас поведут на угол Казанской улицы и Демидова переулка, в пересыльную тюрьму.

– Я готова, мне нечего собирать, – встала она с табурета.

– Пойдемте.

В коридоре было два солдатика без шпор и звонких сабель, но с обнаженными тесаками на плече. Они пропустили Коркину вперед и пошли следом. На дворе их ожидала карета с опущенными шторками. Елена Никитишна и не подозревала, что это любезность следователя, а простых арестантов водят по мостовой, по всем улицам столицы, среди бела дня.

Карета, громыхая и едва двигаясь, выползла на Литейный проспект, и полудохлые клячонки потащили ее по Серпуховской, через Пантелеймоновский мост, по Конюшенной и Казанской, до ворот пересыльной тюрьмы, на углу Демидова переулка.

Масса публики, постоянно двигающаяся по таким бойким улицам, как Казанская и Демидов переулок, не подозревала даже, какой особый мирок открывается за воротами высокого толстого забора.

На довольно просторную площадь, занятую пикетами солдат, обозами и тюремной прислугой, выходят двенадцать дверей из двенадцати отдельных помещений для арестантов. Отделения: каторжное, ссыльное, пересыльное, бродяжное, дальних трактов и близких мест; каждое отделение в двух экземплярах: для мужчин и женщин. В последнем находятся и свободные граждане, но преимущественно женщины и дети, добровольно следующие в ссылку за своими грешными мужьями и отцами. Грустные, до слез трогающие сцены на каждом шагу.

Вот забритый (выбрита одна половина головы) в кандалах на руках и ногах арестант смотрит безнадежно на свою исхудалую жену с грудным ребенком. Он звенит кандалами при каждом движении и с такой нежностью смотрит на жену с ребенком, что у бедной женщины сердце обливается кровью и душа надрывается. Кругом арестанта такие же забритые и закованные товарищи, но они бодро, почти весело толкуют о предстоящем путешествии и ведут себя совсем развязно. Все это бывалые душегубы, не впервые попадающие в «пересылку». Есть среди них и «полнухи», то есть приговоренные к бессрочной каторге. В остальных отделениях очень много подростков, мальчиков лет 16–17. Все отделения переполнены вдвое против комплекта, отчего образуется такая духота, давка и теснота, в которой свежий человек теряет сознание. Потеряла сознание и Елена Никитишна, когда ее втиснули в пересыльное этапное отделение, где в сравнительно небольшой комнате было около сотни женщин.

Боже милостивый! Что это за женщины?! Изуродованные, испитые, в арестантских халатах, почти все как старухи, хотя некоторым нет и 25 лет от роду, с циничными до отвращения телодвижениями и выражением лиц. Они встретили «барыню в шляпке» дружный хохотом и градом острот. Костюм Елены Никитишны, помятый и попорченный последними скитаниями, представлял такой резкий контраст с окружающими «товарками» и в то же время имел вид такого убожества, что даже служители не удержались от улыбки. Арестанток эти улыбки подзадорили, они сделались смелее и от шуточек перешли к действию. Коркину стали щупать, поправлять туалет и при общем хохоте сорвали с нее шляпу.

– Смирно, – крикнул стражник и стал делать перекличку. Когда дошла очередь до Коркиной, то тогда только заметили, что она прислонилась в углу, без чувств. Ее перенесли в лазарет.

Она пробыла в лазарете сутки. На следующий день отправлялся этап в Москву, и ее в разряде «больных» назначили везти в телеге… Это преимущество больных и слабых… Их не водят пешком, а везут в розвальнях ломовой подводы.

Начальник тюрьмы очень удивился, узнав, что больная отправляется в такую дальнюю дорогу, как Саратов, осенью, и не имеет никакого узелка с вещами, ни копейки денег, а одета в какой-то странный визитный костюм, сильно помятый. Он спросил об этом Коркину.

– Я просила бы, как милости, дать мне казенную одежду, – отвечала Коркина…

Она сидела, потому что не могла стоять на ногах.

– Извольте, но не желаете ли дать знать дома…

– Нет, нет, пожалуйста, окажите мне милость… Я могу быть одета, как все арестантки, мне ничего не нужно…

– Хорошо…

Коркину нарядили в халат, серый платок на голову и толстые кожаные туфли на ноги.

Рано утром на следующий день многочисленный этап вышел из тюремных ворот и направился по улицам к Николаевскому вокзалу… На телеге сзади ехала Коркина…

Никто из знавших Елену Никитишну никогда не узнал бы в старой больной бабе, сидевшей на возу, красивой молодой дамы, блиставшей еще недавно в театрах и клубах.